– Ну, успокойся, пожалуйста, мне не надо уметь считать, я и без того знаю цену деньгам, – хладнокровно прервала его тетя Софи. – Десять дукатов были брошены на ветер. И самого умного человека можно обмануть подделкой. – Она показала на осколки.

– Как – подделкой? Кто это сказал?

– Это говорит Маргарита, – ответил, подходя к столу, ландрат.

Рейнгольд громко захохотал:

– Грета?! Она? – Он показал пальцем на молодую девушку.

– Да, твоя сестра, – подтвердил Герберт, глядя со строгим упреком на дерзко усмехавшегося племянника. – Я вообще попросил бы тебя переменить твой мальчишеский грубый тон с тетей и сестрой. К тебе, из-за твоих расстроенных нервов, относились всегда слишком снисходительно, слишком много прощали – это на тебя вредно подействовало, но должен же ты, наконец, понять, что и ты обязан быть благопристойным.

Рейнгольд с изумлением смотрел на говорившего: строгий выговор от него был новостью, но при всей своей дерзости он был трусом и пасовал перед сильнейшими, поэтому и теперь не ответил ни слова, а только закусил нижнюю губу; потом, ни на кого не глядя, вынул из кармана письмо, бросил его на стол так, что необычно большая печать оказалась сверху, и произнес угрюмо:

– Это получено на твое имя в конторе, Грета. Только из-за этого герба, который почти так же велик, как герцогский, влез я сюда, не побоявшись сквозняка на лестнице, вообще же мне нет никакого дела до того, с кем ты переписываешься.

Молодая девушка вся вспыхнула, заносчивость ее исчезла, с беспомощным детским испугом смотрела она на письмо.

– Это герб фон Виллинген-Ваковица, Рейнгольд, – сказала торжественно, с нескрываемым восторгом советница. – Я могу показать тебе несколько свято сберегаемых мною записок с этим великолепным гербом на печати. Одна фрейлейн из фон Виллинген была ко мне расположена и переписывалась со мной о нашем дамском кружке. Боже, могла ли я тогда подумать? – Она остановилась с восторженно поднятым взором, обняла внучку за талию и привлекла к себе.

– Моя милая, милая Гретхен, моя маленькая шалунья, – воскликнула она с глубокой нежностью. – Так вот какой магнит удерживал тебя в Берлине? А я ничего не видела и еще упрекала тебя, когда ты была призвана внести невыразимое счастье в наш дом. Какой слепой, несправедливой бабушкой была я! Ты на меня не сердишься, мое сокровище?

Внучка вырвалась из ее объятий и отступила на шаг. Она опять овладела собой.

– У меня нет причины сердиться, да и не годится внучке сердиться на бабушку, – сказала она почти сухо, бросив искоса взгляд на Рейнгольда. – Все изъявления чувств запрещены, пока я в костюме красавицы Доротеи. Рейнгольд, пожалуй, рассердится.

– Ах, если бы он знал, что я знаю, – возразила советница, – тогда он, так же как и я, нашел бы, что тебе необыкновенно идет этот костюм. Ты, право, ничем не уступаешь тем знатным дамам, что смотрят со стен известной залы.

– Как, бабушка, с моими растрепанными волосами и мальчишескими манерами?

Советница немного покраснела и подняла руки.

– Милое мое дитя, – но нет, я сегодня ничего не скажу! Быть может, завтра или на этих днях ты сама скажешь мне многое, очень многое, дитя мое, что осчастливит меня на всю жизнь, а до тех пор я буду молчать.

Маргарита ничего не отвечала. Как-то робко взяла она письмо, сунула его в карман надетого на ней платья и вышла, чтобы поскорее переодеться и, повесить парадный костюм на место. В ту же минуту вспомнила и советница, что она, собственно, зашла сюда для того, чтобы попросить у тети Софи рецепт приготовления торта; господин ландрат, взяв шляпу и трость, тоже вышел в галерею, так как он и вошел-то сюда только потому, что услышал, проходя мимо, стук упавшей вазы.

Когда Маргарита проходила коридор, он стоял перед одним из буфетов и рассматривал, по-видимому, с большим интересом, старинные чаши и трубки.

– Тебе придется во многом просить у меня прощения, Маргарита, – сказал он вполголоса, но с особенным выражением, не оборачиваясь к ней.

– Мне, дядя? – замедлив шаги и втихомолку смеясь, она подошла к нему ближе. – Да я готова хоть сейчас, если ты желаешь. Дочери и племянницы всегда должны просить прощения, и это нисколько не унижает их достоинства взрослых девушек.

Он вдруг повернулся к ней, бросив на проходившего Рейнгольда такой строгий и мрачный взгляд, что долговязый юноша, смутившись, повернул назад и вышел с обеими старухами из галереи.

– Ты, кажется, вдвое считаешь для меня годы нашей разлуки, – сказал Герберт. – Я кажусь тебе очень старым и почтенным, Маргарита?

Она наклонила голову немного набок и лукаво посмотрела ему в лицо:

– Ну, знаешь, ты еще, пожалуй, и не очень стар – в твоей бороде нет ни одного седого волоса.

– Ну, хорошо уж и то, что ты их ищешь. Я даже удивился, когда в день приезда ты назвала меня дядей, насколько я помню, так почтительно меня называл только Рейнгольд, ты же никогда, – сказал он, смотря в окно.

– Правда, я никогда тебя так не называла, несмотря на все строгие выговоры. Твое лицо не внушало мне тогда уважения: оно было белое и розовое, как кровь с молоком, – говорила Бэрбэ.

– Ах, так это оттого, что цвет моего лица переменился?

Она рассмеялась:

– Совсем не то – все дело в твоей аристократической элегантной бороде, она невольно внушает уважение, «дядя».

Он иронически поклонился.

– А когда я увидела тебя третьего дня в обществе красивой дамы, и ты потом вышел в галерею, точь-в-точь «первый чиновник государства», весь пропитанный окружающей аристократической важностью, я прониклась к тебе необыкновенным уважением, и мне даже стало за себя стыдно.

– Так я должен быть в восторге, что тебе теперь легко называть меня дядей?

Она, улыбаясь, покачала головой:

– Ну, знаешь, пожалуй, этого от тебя нельзя требовать. Я понимаю, что не особенно приятно слышать от такой старой девушки, как я, название «дядя». Но с этим ничего не поделаешь. У нас, бедных молодых Лампрехтов, так мало родни, всего один брат нашей матери, и ты, хотя и не совсем родной нам дядя, должен будешь примириться с тем, что останешься для нас на всю жизнь дядей Гербертом.

– Хорошо, я согласен, милая племянница, но знай и ты, что если признаешь меня дядей, то обязана мне повиноваться.

Она вдруг смутилась и, казалось, что-то поняла.

– Ах, вот что, – сказала она, сильно покраснев, и положила руку на карман, в котором лежало полученное письмо, в глазах ее вспыхнул враждебный огонек.

Он взглянул на нее мельком и промолчал.

– Понимаю, – продолжала она решительно. – Ты одних мыслей с бабушкой. Вы гордитесь, что мне предстоит такая блестящая будущность, и готовы встретить жениха с распростертыми объятиями, хотя никогда его не видели.

– Удивляюсь твоей проницательности. Маргарита грациозно поклонилась и, втихомолку смеясь, поспешно пошла в коридор, где за комнатой госпожи Доротеи стала проворно распускать шнуровку платья. Она услышала, как ландрат вышел из галереи, и в ту же минуту на лестнице раздался голос ее отца. Мужчины поздоровались, вероятно, столкнувшись в дверях, которые сейчас затворились, и коммерции советник направился в свою комнату.

Он ездил сегодня спозаранку верхом в Дамбах, пробыл там до полудня и только что вернулся домой. Ей очень хотелось его видеть, тем более что когда сегодня утром он, молча с мрачным лицом, садился на лошадь, и она весело поздоровалась с ним из окна, он едва кивнул в ответ и не сказал ни слова.

Ее молодое, радостно настроенное сердце больно сжалось, но тетя Софи ее утешила, сказав, что на него, вероятно, опять нашло мрачное настроение и что в это время все избегают с ним говорить и даже встречаться. Лучшее для него лекарство – это верховая езда на свежем воздухе и стук фабричных колес, это он и сам знает. Когда вернется, он будет обходительнее.

Повесив в глубину шкафа парчовое платье красавицы Доротеи, Маргарита только хотела привести в порядок волосы, как услышала, что дверь из комнаты отца опять отворяется. Он вышел и быстро пошел вдоль галереи, направляясь к коридору.

Маргарита испугалась: она была раздета, да и вообще ей не хотелось, чтобы он ее тут застал, но, не зная, в каком расположении духа он вернулся и как примет ее посягательство на прадедовское имущество, которое хранилось, как святыня, под влиянием овладевшей ею боязни она, неожиданно для себя, прыгнула в шкаф, зарылась в шелковые юбки, словно погрузилась в шумящие волны, и притворила за собой дверцу.

Сейчас же после этого в коридоре показался коммерции советник. Дочь смотрела на него в узкую щель дверцы. Ни верховая езда, ни шум фабрики в Дамбахе не стерли отпечатка мрачной меланхолии, который лежал на этом красивом мужественном лице, пугая всех домашних. Он шел, задумавшись, с букетом свежих роз в правой руке, мимо портретов предков, не обращая на них внимания. Только портрет красавицы Доротеи, прислоненный к шкафу у стены так, что ее очаровательная фигура как будто выступала ему навстречу, произвел на него потрясающее впечатление. Он отступил назад, закрыв рукой глаза, как будто почувствовал головокружение. Испуг его был понятен.

В красной гостиной портрет висел высоко на освещенной стене, и демоническая красота этого лица никогда не была так победоносна, как здесь, в таинственной полутьме. Бормоча про себя какие-то страстные слова, он схватил портрет и как в припадке безумия повернул его лицом к стене. Тяжелая рама ударилась о каменную стену и затрещала.

Молодая девушка ужаснулась, подумав, что он был теперь один со своими мрачными мыслями в пустых, неубранных комнатах. Никто в доме и не подозревал, что он приходил сюда. Бэрбэ уверяла-, что он и ногой не ступает в коридор, что ему пришлось очень плохо, когда он тут жил, иначе, почему бы такому мужественному человеку дать отсюда Стрекача и не решаться никогда, потом войти. Теперь, однако, он был там, словно погребенный в сумраке и гробовой тишине, так как оттуда не доносилось ни звука.