Не привыкнув ждать приглашения, Метью подсел к костру и потянулся за гусятиной. Вместо еды ему достался увесистый подзатыльник.

— Перед тем, как распускать руки, Джим, вспомнил бы о том кролике, что я принёс тебе, утаив от господина! — Конюший потёр ушибленное место и дал сдачи. — Ну, теперь мы с тобой квиты.

— А, это ты, Метью! — приветливо улыбнулся Джим. — Чёрт этакий, где тебя носило?

— Я птица подневольная: куда господин — туда и я.

— Вот какая жизнь-то! Мотаешься туда-сюда, мотаешься, ноги до крови сотрёшь — а хозяин и крошки хлеба не даст. Сам- то, наверное, поел?

— А как же! И не только сам: этого Эдвина-зазнайку и родственничка своего, мальчонку, тоже попотчевал. Цельную баранью ногу умёл, мне только кость оставил. А тут ещё эти лошади… В общем, прихожу я, а сукин сын Дейв и говорит мне (а сам лыбится!), ничего, мол, съестного не осталось, вечера жди. Ему с полным брюхом хорошо, а мне — беда. Жуть, как нутро от голода сводит!

— Ну, ешь, набивай пузо; мы не господа, не Дейвы — в куске не откажем. Да, не повезло тебе, брат, — вздохнул Джим, — не то, что Оливеру! Был он только что у нас, принёс парочку гусей и целый галлон эля. Добрый у него хозяин: тоже недавно вернулся, а слуги сыты, и кони, прям, лоснятся!

— А что, граф Норинстан, тоже уезжал? — удивился конюший.

— Было дело. Ты же знаешь, Оливер стал такой гордый, с нами о делах сеньора не разговаривает, за общим костерком не сидит. Ну и чёрт с ним! Ты у нас рассказывать мастер, не попотчуешь ли чем-нибудь?

— Налей эля — тогда посмотрим.

Джим плеснул ему в кружку из бочонка, и раздобревший от еды Метью принялся пересказывать одну из сальных деревенских историй.

А Гордон сидел в шатре дяди и сочинял стихи. Так как пергамент был дорог, сначала он в голове, словно бусинки, строчку за строчкой нанизывал слова в строфы, отшлифовывал их с той же любовью, с которой ювелир шлифует драгоценные камни, и лишь потом позволял им соскользнуть с кончика пера. Пергамент он тайком покупал на те деньги, что иногда давал ему дядя, и во время переходов прятал под одеждой. Свои стихи юноша под покровом темноты диктовал беглому монаху, в новой, мирской, жизни служившему одному из баронов. Звали его Мартином, и для бывшего человека Божьего он не отличался прилежным поведением.

Почувствовав, что очередная канцона доведена до совершенства, Гордон, не переставая повторять её в голове, поспешил к Мартину, прижимая к груди кусок пергамента. Он мечтал о том времени, когда ему не придётся доверять свои сокровенные мысли чужим людям, и он сам будет поверять их миру.

Мартин был не один: рядом с ним сидели две женщины, одна ещё девочка-подросток, другая примерно вдвое её старше. Судя по тому, как степенно, напустив на себя серьёзный вид, разговаривал с ними бывший монах, они не были девицами лёгкого поведения, во множестве вертевшимися вокруг лагеря. Присмотревшись, Гордон устыдился своим мыслям: перед ним были дворянки.

— Так я в который раз спрашиваю тебя, где я могу найти человека, который бы ответил за то, что учинили в моём доме? — с раздражением спрашивала старшая женщина. — Я, хоть мой покойный муж не нажил ни богатства, ни титула, не позволю, чтобы какие-то мерзавцы лишали меня последнего.

— Так чего Вы от меня хотите, сеньора? — в который раз устало спрашивал Мартин. — Я рад бы Вам услужить, но не знаю, чем.

Заметив Гордона, он махнул рукой — мол, не до тебя.

— Сеньора, может, я смогу помочь Вам? — пришёл на помощь юноша. — Кого Вы желаете видеть?

— Того, юноша, который посылал своих людей грабить бедную вдову.

— Здесь какая-то ошибка, сеньора, ни один из наших доблестных рыцарей не допустил бы этого. Они чтят дам.

— Вы ещё плохо знаете мир! — усмехнулась женщина. Тут её взгляд наткнулся на проезжавшего мимо рыцаря. Нахмурившись, она впилась в него глазами, а потом с громким криком вскочила на ноги: — Так это ты, мерзавец! Стой, пожиратель крыс, ты мне за всё ответишь!

— Матушка, матушка, не надо! — ухватило её за руку дочь, но почтенную сеньору было уже не остановить. Подхватив юбки, она, забыв о степенности, побежала вслед за обидчиком, выкрикивая такие слова, какие женщина не должна произносить. Всадник остановился; между ними завязался эмоциональный разговор, периодически прерываемый громкими возгласами обвинительницы: «Я на Вас найду управу, я к королю пойду!».

Между тем, боясь позабыть хоть слово, Гордон лихорадочно диктовал Мартину канцону. Внезапно он умолк, почувствовав на себе пристальный взгляд. Обернувшись, юноша понял, что на него смотрит дочь той самой женщины, которая грозилась в поисках правосудия дойти до короля. Она была примерно одного с ним возраста, может, на год постарше. Скромно сложив руки на коленях, девушка с лукавой улыбкой смотрела на юного поэта. Чувствуя, как краска заливает его лицо, Гордон спросил:

— Как Вас зовут, прекраснейшая?

Девушка широко улыбнулась и приложила палец к губам. Она казалась ему такой прекрасной, такой божественной в этом скромном синем шерстяном платье; даже веснушки на её щеках казались юному Форрестеру поцелуями солнца.

— Что, понравилась она Вам? — усмехнулся в кулак Мартин. — И верно, девчонка ничего. Ну, так мне дальше писать?

— Нет, — сдавленным голосом пробормотал Гордон. В горле у него пересохло; хорошо затверженные слова канцоны вылетели из головы. Он просто стоял и смотрел на девушку с веснушками, которую его воображение возвело на недосягаемый пьедестал. Ему казалось, что он наконец-то нашёл свою Прекрасную даму.

Вернулась раскрасневшаяся от гнева мать девушки, молча взяла её за руку и потащила прочь.

— Меня зовут Маргарита, — проходя мимо, успела шепнуть Гордону незнакомка и шаловливо послала ему воздушный поцелуй.

— Да, хороша! — протянул Мартин, проводив девушку нескромным взглядом. — А фигурка-то, прости Господи, сам апостол Павел не отказался бы!

— Да как ты смеешь так… о даме! — взорвался Гордон и полез на него с кулаками. — Вот я тебя сейчас научу, как разговаривать с порядочными людьми, богохульник!

— Эй, сеньор, полегче! — Мартин ловко увернулся от удара. — Кто же Ваши стишки записывать станет, а? Хотите, я научу Вас, как добиться её благосклонности?

— Как, ты что-то смыслишь в этом? — От удивления юноша разжал кулаки.

— Конечно! И готов поведать все секреты. В первую очередь у Вас должны быть деньги.

— Деньги? Но зачем любви деньги?

— Чтобы дарить милой серёжки. Эти красотки обожают побрякушки. Но это длинный путь: девушки любят юлить и ничего не платят взамен тех камешков, что им дарят. Есть другая дорожка, короткая и верная, ведущая к усладам любви. Прибегните к ней и насладитесь всеми прелестями юного создания.

— И каков же этот короткий путь?

— Узнайте, где она живёт, и как-то ночью заберитесь к ней в окошко. А дальше, милостивый сеньор, всё зависит только от Вас! Ночь, постель хорошенькой девушки… Девушка будет без рубашки, вся Ваша; ложитесь рядом и согревайте до утра. Не райское ли это блаженство, сеньор? Вы уж не церемонитесь с девицами, смело прижимайте к стенам, валите на землю, тащите на сеновал, если представится случай, — и познаете все прелести любви!

— Это не любовь, а противное Богу распутство! — в гневе крикнул Гордон и, позабыв о своей канцоне, зашагал прочь. С тех пор его стихи часто посвящались некой даме под литерой «М».

Баннерета Леменора ожидала неприятная встреча: недалеко от шатра Оснея он столкнулся с Роландом Норинстаном.

— Доброго Вам здоровья и многих лет жизни, баннерет! — Граф расплылся в двусмысленной улыбке. — Надеюсь, до Ваших земель ещё не добрались кимры?

Несмотря на всю нелюбовь к баннерету Леменору, Роланд старался быть вежливым, холодно-вежливым, однако в его голосе всё равно звучала издёвка.

— Доброго здравия и Вам, граф. Благодарение Господу, мои земли не пострадали! — Леменор ответил ему в том же тоне.

— А где, осмелюсь спросить, Вы пропадали всё это время? — Улыбка исчезла с его лица. — Я слышал, Ваш сеньор — он специально выделил голосом это слово, — уже несколько раз посылал за Вами.

Баннерет проглотил завуалированное оскорбление (граф намекал на то, что Артур служил на побегушках у Сомерсета Оснея), но ответил грубо:

— Вас это не касается.

— Может быть. А, может, и нет. Вдруг Вы ненароком забрели туда, куда Вам не следовало совать свой нос?

— Куда же это? — с задором спросил Леменор.

— Например, провели пару часов в объятиях баронессы Уоршел. Между прочим, она моя невеста и должна блюсти свою честь. А оскорбление её чести — это личное оскорбление мне. Или Вы с ней об этом забыли? Ну, так за мной дело не встанет, я Вам обоим напомню!

— Потрудитесь объясниться! — Артур побагровел.

— Вот уж никогда не подумал бы, что Осней взял на службу тугодума! Коротка же у Вас память, сеньор. Зато я помню, что как-то вечером видел Вас вместе с моей невестой, Жанной Уоршел из Уорша. Так почему бы не предположить, что Вы опять решили наведаться в гости к чужой невесте? Вы ведь, как известно, питаете к ней некоторые чувства.

Роланд по-прежнему говорил с баннеретом нарочито спокойно, и по-прежнему в каждом слове звучала злая насмешка.

— Оставьте её в покое и не смейте дурно отзываться о ней! Я не был в Уорше.

— Помолчали бы, юноша! — нахмурился граф. — Зарубите у себя на носу, что у Вас нет и никогда не будет никаких прав на Жанну Уоршел. В прошлый раз, у реки, Вам повезло, не испытывайте судьбу дважды. Кто знает, может, в этот раз она не будет к Вам так благосклонна.

Артуру пришлось это проглотить: возлюбленный бесправен, тогда как жених обладает всей полнотой власти.

— Так где же Вы были? Вы так и не соизволили ответить, и я теряюсь в догадках.