Ольга Романовская - Дама с единорогом

В один из скучных весенних вечеров, когда дождь стучал по крышам, Жанна и Джуди просматривали содержимое сундуков.

— Эх, много вещей мы продали! — сокрушалась служанка. — Взять хотя бы ковёр — ведь этот негодяй дал за него полцены. А какой ковёр был! В самом Шрюбери, поди, нет.

— Не Шрюбери, а в Шрусбери, — с улыбкой поправила баронесса. — А тот ковёр был не так уж хорош.

— Это тот самый Шрусбери, где король собирал войска? — простодушно спросила Джуди.

— Нет, по-моему, Эдуарда собирал под свои знамена в Вустере.

— Длинноногий?

— Опять ты с этим прозвищем! — рассмеялась Жанна.

— А что? Я его, как все, Длинноногим называю. Честно говоря, — шёпотом добавила она, — видела я его на монете — ни за что не сказала бы, что король.

— Почему? — удивилась графиня.

— Ну, он ничем от других людей не отличается.

— А ты хотела бы, чтобы, прости Господи, у него нимб был? Ты мне лучше скажи, как у нас с припасами.

— До Вознесения хватит, а потом… Скотины-то мы много порезали, а нового приплода мало. Кур с десяток, две свиньи с поросятами да гусь — вот и всё богатство!

— А зерно? — с беспокойством спросила Жанна.

— Сами знаете, в прошлом году урожай был невелик — поля-то вытоптали.

— Пусть перемолят в зерно.

— Но, госпожа!

— Сколько тогда будет?

— Мешков… Уж не знаю. У каждой семьи, может, по мешку осталось.

— Мало. Придётся отбирать корм у лошадей. Только меру знайте!

— Как прикажите, — вздохнула Джуди. — Только зерна им давно не дают — одну солому.

— Мне нужно платье, хорошее платье, но где его взять? — Жанна нервно закусила губу.

— А я из Ваших старых платьев новое сошью, по последней моде, — с готовностью предложила служанка. — Вы у меня такая красавица будете!

Интересно, зачем ей платье? Скоро ребенок родится — а она платье…

— Видно будет, — вздохнула графиня.

— Ну, — девушка замялась, — есть одна материя…Вам её милорд привозил.

— Не трогай! — завизжала графиня.

— Хорошо, — пожала плечами Джуди, — я перешью старые платья. Только ткань жалко, без толку пропадает!

С кухни долетел слабый запах похлёбки, навеяв мысли о сытом благополучном будущем. Служанка, у которой от голода развилось собачье чутьё, мгновенно вскочила со своего места.

— Сейчас Элсбет обедать позовёт. Пойдемте, госпожа, она специально для Вас испекла вкусный хлеб.

— Опять бобы! — поморщилась Жанна. — Как они мне надоели!

— А по мне хоть свиное пойло — лишь бы не с пустым пузом спать ложиться! — тихо вздохнула Джуди. — С голоду и траву бы жевала!

После обеда они принялись за работу: служанка сучила нитки и складывала их в корзину, а графиня зашивала разорвавшейся подол домашнего платья.

— Джуди, принеси-ка мне платья: я хочу посмотреть, осталось ли что-нибудь приличное.

— Сейчас, госпожа.

Она скоро вернулась, бережно неся ворох нарядов. Жанна внимательно осмотрела их, но ей ничего не нравилось. Под конец Джуди смущённо протянула ей последнее платье, цвета красного вина, из дорогой заморской ткани.

— Откуда оно? — Глаза графини заблестели.

— От Вашей покойной матушки осталось, — соврала служанка. Это было свадебное платье Жанны, то, в котором она должна была предстать перед алтарём, если бы свадьба не была отложена из-за войны. Графиня Норинстан о нём забыла, а Джуди отыскала.

— Какая прелесть! — Графиня улыбнулась; платье она не узнала. — Принеси зеркало и шкатулку с драгоценностями.

— Вы у меня красавица! — заметила служанка, подавая госпоже зеркало.

— Надень мне фермуар. Да поживее — холодно!

Но примерить украшение Жанна не успела — сквозняк задул свечу перед зеркалом. Джуди испуганно вскрикнула.

— Что с тобой? — шёпотом спросила графиня.

— Свеча, госпожа. Он пришёл.

— Кто он?

— Милорд.

Жанна покачнулась, с трудом опустилась на колени и зашептала молитву. Служанка поспешила снова зажечь свечу.

— Господи, спаси меня! — испуганно бормотала графиня. — Я никогда больше не надену его подарков, буду день и ночь молиться за спасение его души! Прости, прости меня, грешницу! Я не виновата, я не хотела… Пресвятая Дева, не оставь меня в беде!

— Это всего лишь сквозняк, не бойтесь, — поспешила успокоить её Джуди. — А мне сдуру показалось, что это милорд с того света вернулся.

С помощью служанки Жанна поднялась с колен и ещё раз перекрестилась.

Унося платья, Джуди искоса бросила осуждающий взгляд на госпожу.

— Вот оно, вероломство! — пробормотала она. — Труп ещё не остыл, ребёнок не родился, года не прошло, как она графу слово перед Богом давала — а она уже всё забыла! Как она клятвенно обещала быть верной женой, о здоровье его справлялась, желала удачи… А теперь и слышать о нём не хочет. Боюсь, боюсь за нее, как бы госпоже плакать не пришлось! Бог-то всё видит!

Служанка вздохнула:

— А как он её любил! Души в ней не чаял — а она даже заупокойную службу не заказала. А ведь он перед смертью, поди, о ней думал!

И ей захотелось высказать всё это в лицо госпоже, пристыдить её, напомнить о гиене огненной, но промолчала. Зачем говорить, если у неё ледяное сердце? Тут весь огонь Преисподней не поможет. И, вообще, не ей её судить.

Мэрилин с довольной улыбкой шла в спальню к Эмме. В руках у неё был Часослов Бертрана — неопровержимое доказательство преступления. Шла медленно, степенно, лелея в сердце план долгожданной мести.

Как она и предполагала, Эмма была у себя. Она приболела, поэтому не поехала после утренней службы в деревню.

— Нам нужно поговорить. — Мэрилин положила Часослов на постель.

— Может, позже, дорогая? Я должна помочь на кухне.

— Ничего, я надолго Вас не задержу, — усмехнулась баронесса и присела рядом с Часословом. — Видите ли, я случайно обнаружила у нашего священника одну занятную вещь, которой решила поделиться с Вами.

— Почему именно со мной? — недоумевала Эмма.

— Потому что это касается Вас. Люди настолько неразумны, что кощунственно кладут между листов святых книг посторонние предметы. — Листая Часослов, она открыла его на странице, где лежала засушенная гвоздика. — Вот, взгляните!

— Сухой цветок. — Эмма повертела его в руках и положила на место.

— Не сухой, а бережно засушенный, — поправила Мэрилин. — Цветок из нашего сада. Помниться, в прошлом году Вы посадили гвоздики.

— Да, но какое отношение этот цветок имеет ко мне?

— Такое, что всеми нами любимый отец Бертран холит и лелеет его в своём Часослове, предаваясь за его созерцанием низменным плотским мыслям.

— Мэрилин, постыдитесь! Это же богохульство! — залившись краской, пристыдила её вдовствующая баронесса Форрестер.

— Только слепым неведомо, о чём он мечтает по ночам, — ничуть не смутившись, продолжала Мэрилин. — Демоны давно изводят его, с тех самых пор, как он стал нашим приходским священником. А его искушение всегда рядом с ним. Он думает о нём, когда служит обедню, когда причащает, когда крестит и отпевает, когда раздаёт милостыню, когда поучает и проповедует. Он мечтает коснуться его рукой, прижаться к нему губами, мечтает обладать им, но не может. Потому-то он и хранит эту гвоздику в Часослове и любуется ею перед отходом ко сну. Снизойди до него его искушение, он с радостью нарушил бы все заповеди.

— Но кто, кто причина столь тяжкого недуга? — дрожа, спросила Эмма.

— Та, что срезала гвоздику.

— Мэрилин, не томите же! Отец Бертран мой друг, я хочу помочь ему.

— А Вы сами у него спросите, — рассмеялась баронесса. — Покажите ему гвоздику и спросите. Посмотрим, сможет ли священник не солгать!

— Это ведь какая-то женщина из замка? — допытывалась Эмма. — Служанка? Дочь садовника? Кто же она, Мэрилин, ради всего святого, кто?

— Та, с которой он играет в шахматы.

— Но не Ваша же мать!

— Фи, Эмма, он любит молодую! Какая же Вы недогадливая! Неужели Вам нужно, чтобы однажды, воспылав желанием, он согрел Вам постель?

— Это неправда… — Она буквально рухнула на постель, закрыв лицо руками.

— Правда, правда! — злорадно добивала свою жертву Мэрилин. Она торжествовала. — Отец Бертран влюблён в Вас и давно. И если бы любовью божественной — нет, самой, что ни на есть, низменной и плотской! Сдерживает его только то, что Вы никогда не бываете одна, а ему нужно блюсти личину добродетели. Думаете, он так ратовал о помолвке Джоан из сострадания, милосердия? Как бы не так! Ему хотелось быть ближе к её матери, хотелось, чтобы Вы были ему чем-то обязаны, чтобы он потом мог этим воспользоваться. А Уитни? Отец Бертран вовсе не добрый самаритянин, чтобы не брать платы за обучение, просто ему нужны вовсе не деньги.

— Грязная ложь! Бесстыжая лгунья, вон отсюда! — Раскрасневшаяся Эмма метнула в Мэрилин подушку. — Бог покарает Вас! Убирайтесь, убирайтесь отсюда!

— Не за что Богу меня карать! — расхохоталась баронесса. Она упивалась эффектом своих слов — Всё это правда, чистая правда! Так Вам и нужно, добродетельная Эмма! Не нужно было так привечать священника.

— Замолчи! Не смей произносить ни моего имени, ни имени отца Бертрана своим поганым языком! — Не выдержав, Эмма вцепилась ей в волосы. Мэрилин вскочила и, отступив на несколько шагов, усмехаясь, крикнула:

— Он тебя вожделеет, Эмма Форрестер, будь он хоть самим архиепископом! И сын твой мёртв!

— Какой сын? — сникла Эмма. — Уитни?

— Как бы не так, твой любимчик Гордон! Мёртв и зарыт в канаве.

Это было хуже удара ножом. Эмма упала на постель и, закрыв лицо руками, разрыдалась.