— Бери. Джуди, я не знаю, право, не знаю… — пробормотала Жанна. — Я не знаю, счастлива ли и должна ли быть счастлива. Иногда проснусь ночью — будто давит, давит мне что-то грудь…

— У знахарки спросить?

— Это не хворь, Джуди, это грех! Так грехи к земле давят. А потом думаю, что и нет греха…Да, тебе не понять!

— Куда уж мне, деревенской дуре! — усмехнулась Джуди, раскладывая на коленях рваную юбку. — Говорить со мной о Ваших делах всё равно, что с чёртом о спасении души.

— Не болтай глупостей! — одёрнула её госпожа.

Она нахмурилась и холодно приказала:

— Принеси рубашку из кмента: к ней нужно пришить тесьму.

— Какую тесьму, госпожа? — в недоумении переспросила служанка. — Разве что от старой камизы отпороть.

— Так отпори, — буркнула Жанна. — Да поживей!

Джуди укоризненно посмотрела на неё, но побоялась напомнить о привезённом графом Норинстаном полотне для рубашек. В последнее время говорить с ней обо всем, связанном с графом, стало опасно. Служанка помнила о Нетти, вскользь спросившей, не проветрить ли немногую оставшуюся в Уорше одежду господина. Жанна тогда переменилась в лице и оттаскала бедняжку за волосы.

Джуди видела только внешнюю сторону поведения госпожи и даже не подозревала, какую мучительную борьбу вели между собой её разум и сердце.

Любовь… Странное чувство, появляющееся из ниоткуда и исчезающее в никуда. Оно — хрупкий материал. Слишком хрупкий. Доводы для этого вовсе не должны быть железными, главное — собственными.

Неизвестно, когда в сердце дочери Джеральда Уоршела зажёгся новый огонёк, но для того, чтобы он превратился в пламя, нужна была соответствующая почва. Формировалась она медленно, по песчинке, и становилась тем плотнее, чем больше делал ошибок баннерет Леменор.

Потом началась валлийская компания; Жанна на время осталась наедине с мачехой, а в одиночестве поневоле больше думаешь о себе. Ей надоело ждать Артура, захотелось ясности, внимания к себе. На расстоянии вытянутой руки был граф Норинстан, и Жанна в шутку сказала себе: «А почему бы и нет?». А потом оказалось, что не в шутку, а всерьёз. Образ баннерета поблёк, и, как она ни старалась, больше не представал ей в божественном ореоле.

Время — слишком большое испытание для романтического чувства; оно нуждалось в подпитке, а подпитки не было.

Артур, умевший так красиво говорить об их будущей свадьбе, не пошёл дальше слов. Отказ её отца, казалось, заставил его смириться. Он стал нервным, раздражительным, молчаливо обвинял её в чём-то — в чём, она не понимала. Он больше не говорил о любви, не изъявлял, как прежде, желания проводить с ней каждую свободную минуту.

Потом настали черные времена. Умер отец Жанны, оставила у неё на руках маленького брата мачеха. В этот критический момент на пороге Уорша снова возник Норинстан. Вначале баронесса даже не предполагала, что любит его. Чувство по отношению к графу казалось ей всего лишь разумной благодарностью, обыкновенной привязанностью к давно знакомому, не чужому человеку.

Новым этапом стало известие о гибели Леменора. Она сопротивлялась, отчаянно сопротивлялась, думая, что совершает грех. А потом всё как-то само собой устроилось, и ей стало так хорошо, так спокойно, как никогда ещё не было.

Нежная привязанность расцвела, но, к сожалению, ненадолго. Она сама задушила любовь, вернее, загнала её в потаённые уголки души, не взирая на то, что это было больно. Боль выплёскивалась наружу в виде беспричинной раздражительности и жестокости.

Любовь не была уничтожена, а старое чувство к баннерету не было прежним. Она пыталась убедить себя, что любит его, что всегда любила его, что граф — всего лишь недостойное увлечение, искушение дьявола, которое нужно скорее забыть.

Она не могла простить предательства. Да, была ложь, да, были те обидные хлесткие слова, которые он бросал ей в лицо, нежелание объясниться, всё это больно вгрызалось ей в сердце. Но предательство разбило его вдребезги. Баронесса Уоршел не могла быть женой предателя.

Жанна полагала, что самый лёгкий способ вернуть всё на круги своя — не упоминать в разговоре о Норинстане и всём, что с ним связано. И, как ей казалось, она преуспела в этом занятии, хотя носила его ребёнка и постоянно думала о своём малыше.

Вернувшись, Джуди застала госпожу за непривычным занятием: Жанна перебирала драгоценности. Служанка сразу узнала несессер — его подарил когда-то граф Норинстан.

— Ну и дела! — с укором подумала служанка. — Нечего сказать, верная вдовушка — уже хвост распушила. Она ведь и к алтарю пойдёт в подарках милорда! Эх, знал бы он… А госпожа-то хороша! Наденет его подарок — и рука не дрогнет!

— Что-то ты долго. — Графиня захлопнула шкатулку. — Садись, отпарывай тесьму. Да осторожно — оно дорого стоит!

— Ничего, скоро сеньор Артур Вам тесьмы накупит, он ведь теперь богатым станет, — протянула Джуди, удобнее устраиваясь на полу со своей работой.

— Джуди! — вспыхнула Жанна. — С чего вдруг?

— А с того.

На этот раз графиня пропустила её слова мимо ушей.

Служанка отпорола тесьму, искоса бросила взгляд на госпожу и тихо сказала:

— Я не верю в смерть милорда.

Жанна вздрогнула и испуганно посмотрела на неё.

— Почему ты о нём вспомнила?

— Так шкатулка ведь…

— Замолчи, замолчи! — накинулась на неё баронесса. — Забудь о графе, не было его!

— Но Вы же его жена, то есть вдова, — возразила девушка. — Да и ребёнок…

— Он вынудил меня, запомни! — Она говорила быстро, порывисто, почти задыхаясь от нахлынувших чувств. — Не смей болтать про мою свадьбу, слышишь, дрянь! А что до графа… — тут ей пришлось ненадолго замолчать и набрать в грудь побольше воздуха. — Хвала Богу за то, что он избавил меня от этой змеи!

— Как бы Ваши слова бедой не обернулись! — покачала головой Джуди.

— Что это тебе в голову взбрело? — недоумённо спросила Жанна.

— Накажет Вас Бог.

Графиня перекрестилась и поцеловала крестик.

— Упокой Господь его душу! — пробормотала она. — И, правда, нехорошо… Пусть помолятся о нём. И я буду молиться…

— Заодно и о нас, горемычных, — плаксиво добавила служанка.

— А о вас-то зачем?

— Так ведь совсем задушили подати проклятые! Больно они высоки нынче.

— Вовсе не высоки, нечего болтать! После войны, может, снижу немного. Тем, кто будет платить серебром, безвозмездно дам по полосе земли на месте выгоревшего леса.

— После войны? Да ещё серебром платить? — разочаровано протянула Джуди. — Когда же она кончится, эта проклятая война? Нам есть нечего, а Вы с нас три шкуры дерёте. Ну, а если война и кончится, не забудете Вы о своём обещании?

— Ты смеешь не верить моему слову?! — Жанна схватила с пола старую рубашку и отхлестала служанку по лицу. — Все вы твари неблагодарные! Я забочусь о вас, хлопочу день и ночь, а вы…

Она тяжело дышала, крепко сжимая в руках рубашку:

— Вы вечно ропщете, всегда чем-то недовольны. Но не из-за податей, вовсе нет!

— Успокойтесь, госпожа, успокойтесь! — Джуди бросилась перед ней на колени. — Вы, Вы наша благодетельница!

— Воли вам захотелось? — продолжала, не обращая на неё внимания, Жанна. — Посмотрела бы я на вас, если бы дала вам волю! Вы разорились бы и превратились в чужих вилланов. Тогда-то вы добрым словом помянули свою хозяйку!

— Простите меня! — оправдывалась служанка. — Поверьте, у нас и в мыслях нет уходить от Вас. Уорш для нас — единственная защита, единственный дом…

— То-то же, Джуди, — графиня успокоилась. — И впредь не смей об этом заикаться!

— Хорошо, госпожа, конечно, госпожа!

Жанна окинула её уничижающим взглядом и вышла, бросив на ходу:

— Чтобы к вечеру всё было готово!

Но на душе было гадко. Гадко от себя самой.

Незадолго до обеда одиночество вдовствующей графини было нарушено приездом Гвуиллитов.

Жанна, теперь больше не заботившаяся о своих туалетах, дрожащими руками поправляла косы, пока Джуди пристёгивала рукава к котте. Больше всего её беспокоил наметившийся живот, и она радовалась возможности замаскировать его, слегка завысив талию и собрав платье в глубокие складки. Мода, из-за особого изгиба фигуры делавшая любую женщину беременной, была ей на руку.

— Не идёт, совсем не идёт Вам тёмный цвет! — причитала служанка, оправляя складки на платье.

— Я обязана носить траур. По отцу, а не по мужу. Запомни, мужа у меня нет и не было. — Графиня взяла со столика сетку для волос. — Хотя бы на людях нужно соблюдать приличия.

— Если все носили траур по отцам, мужьям, женихам да братьям, торговцы разноцветными тканями разорились бы! — заметила Джуди, аккуратно собрав сюрко в складки на левом боку.

— О ком это ты? — нахмурилась Жанна. — О каких таких мужьях и женихах?

— Я о женихе Мюриэль вспомнила. Бедняжка только вчера узнала, что её Дэн того… Да стойте Вы спокойно! Вот так. Давайте, я Вам волосы как надо соберу.

Жанна покорно села. А ведь она виновата, — промелькнуло у неё в голове — виновата, и не перед кем-нибудь, а перед отцом. Она и месяца в трауре не проходила, а теперь одевает его напоказ. Да, она согрешила: радовалась, предавалась любовным грёзам — а на могиле отца не успела вырасти трава. Да и мачеха… Каролина тоже была ей не чужая.

И муж. Что бы она ни говорила, она знала, что он был. Несмотря ни на что, она не имеет права носить яркие ткани, петь и веселиться. Хватит того, что она так и не покрыла голову горжем, как того требовал обычай. И, по большому счёту, ни о какой свадьбе с Леменором не могло быть и речи ещё года два. Да, плохая из неё вышла жена… Жена, оскорбившая память мужа, лишившая его душу спасения. Гореть ей в Аду!

— Уже поздно, — поспешила задушить голос совести графиня. — Зачем кривить душой? Лучше заказать молебен за упокой их душ. А за него я отныне буду молиться и, видит Бог, отмолю его грех.