Знакомое ощущение. Хотя со стороны и не скажешь. Когда я работал в магазине, клиенты часто удивлялись, услышав, что я был на войне. Я об этом помалкивал и лишь однажды рассказал Рут о случившемся. И больше мы о войне не говорили. В те годы Гринсборо еще не успел разрастись до нынешних размеров, городок был маленький, и многие из моих знакомых знали, что я воевал в Европе и лежал в госпитале. Но они, как и я, имели мало желания обсуждать войну, когда она наконец закончилась. Одних нестерпимо мучили воспоминания, для других будущее представляло больше интереса, чем прошлое.

Но если кто-нибудь спрашивал, я отвечал, что моя история не стоит времени, которое уйдет на рассказ. Если собеседник все-таки требовал подробностей, я отвечал, что вступил в военно-воздушные силы США в июне 1942 года и, принеся присягу, сел вместе с другими курсантами на поезд, идущий на призывной пункт в Санта-Ана, штат Калифорния. Это была моя первая поездка на запад. Целый месяц я провел, обучаясь исполнять приказы, мыть уборные и маршировать. Из Санта-Аны меня отправили в летную школу в Окснарде, где я изучил основы метеорологии, навигации, аэродинамики и механики. Заодно я занимался с инструктором и постепенно научился управлять самолетом. Там же состоялся мой первый самостоятельный вылет – и за три месяца я налетал достаточное количество часов, чтобы перейти на следующий этап, в Гарднер-Филд в Тафте. Потом я поехал в Росвелл, учиться дальше, и, наконец, вернулся в Санта-Ану, где началась моя официальная подготовка как штурмана. Но и после окончания обучения я не сразу оказался в бою. Меня послали в Мазер-Филд, вблизи Сакраменто, на расширенные летные курсы; там я научился находить направление полета с неработающими приборами, по звездам и по приметам на земле. Только тогда я получил разрешение летать.

Прошли еще два месяца, прежде чем нас перебросили в Европу. Сначала выпускники попали в Техас, где их распределили на бомбардировщики «В-17», и наконец в Англию. Перед тем как впервые дать мне боевое задание – в октябре 1943 года, – меня почти полтора года обучали в Америке, вдали от театра военных действий.

Это не те впечатления о войне, о которых люди обычно хотят услышать, но они действительно таковы. Обучение, переброски и вновь обучение. Увольнения по выходным и первая поездка на калифорнийский пляж, где я впервые увидел Тихий океан. Гигантские секвойи в Северной Калифорнии – такие огромные, что кажутся ненастоящими. Благоговение, которое охватило меня, когда я летел над пустынной землей на рассвете. И разумеется, Джо Торрей, мой лучший друг.

Нас мало что объединяло. Джон был католиком из Чикаго, он играл в бейсбол, и у него недоставало нескольких зубов. Он не мог сказать ни единой фразы без сквернословия, зато много смеялся и шутил над собой, и все хотели, чтобы в их увольнительные Торрей непременно составил им компанию. Молодые летчики приглашали Джо сыграть в покер или вместе погулять в городе, потому что женщины тоже считали его неотразимым. Для меня всегда оставалось загадкой, отчего Джо зачастую предпочитал проводить время со мной, но именно благодаря ему я не чувствовал себя изгоем. Именно с Джо я впервые выпил пива, сидя на пирсе в Санта-Монике, с Джо выкурил первую и единственную в жизни сигарету. Именно с Джо разговаривал в те дни, когда особенно скучал по Рут, и он слушал – так внимательно, что мне хотелось говорить и говорить, пока наконец не наступало облегчение. Джо тоже дома ждала невеста, славная девушка по имени Марла, и он признавал, что его не особенно волнует, чем закончится война, лишь бы он вернулся к ней.

Мы с Джо оказались на одном самолете. Нашим капитаном был полковник Бад Рэмси, настоящий герой и гениальный летчик. Он уже давно отлетал свой минимум и пошел на второй круг. Бад Рэмси не терял спокойствия даже в самых непредвиденных обстоятельствах, и мы знали, что нам повезло заполучить такого командира.

Настоящая война для меня началась второго октября, когда мы совершили налет на базу подводных лодок в Эмдене. Через два дня нас ввели в состав эскадрильи из трехсот бомбардировщиков, летевших на Франкфурт. Десятого октября мы бомбили железнодорожную станцию в Мюнстере, а четырнадцатого – в день, известный как Черный четверг, – война для меня закончилась.

Нашей целью был шарикоподшипниковый завод в Швайнфурте. Его уже бомбили несколько месяцев назад, но немцы успели многое починить. Мы находились слишком далеко от базы, поэтому нас не поддерживали истребители, и на сей раз нашего визита ждали. С берега поднялись немецкие истребители и пустились преследовать отдельные звенья нашей авиационной цепи; когда мы подлетели на достаточное расстояние, от разрывов зенитных снарядов уже висел густой дым над всем городом. Вокруг взрывались немецкие снаряды, и воздушные волны сотрясали самолет. Мы едва успели сбросить бомбы, когда к нам вдруг приблизились сразу несколько вражеских истребителей. Они налетели с разных сторон, окружили наши бомбардировщики, и те начали падать, горя и выписывая спирали. Через несколько минут боевой строй разметало в клочья. Наш стрелок получил пулю в лоб. Я инстинктивно перебрался на его место и начал вести огонь, выпустив около пятисот очередей, но не причинил противнику ощутимого вреда. В тот момент я сомневался, что уцелею, но был слишком напуган, чтобы прекратить стрельбу.

Нас обстреляли с одного бока, потом с другого. С моего места виднелись гигантские дыры в обшивке крыла. Когда вражеским огнем разнесло двигатель, самолет закачался, и послышался оглушительный рев. Бад возился с управлением. Одно крыло внезапно накренилось, и самолет начал терять высоту. Позади клубился дым. Истребители приблизились, чтобы нанести последний удар, и всадили нам еще немного шрапнели в фюзеляж. Мы снизились на тысячу футов, потом на две. На пять. На восемь. Но Бад каким-то чудом умудрился выровнять самолет, и он, как мифическое крылатое существо, стал подниматься. Как ни странно, мы еще держались в воздухе, но оторвались от эскадрильи и оказались одни над вражеской территорией – и истребители не отставали.

Бад развернулся к базе в отчаянной попытке спастись, когда снаряд разнес кабину. Джо был ранен, он в ужасе повернулся ко мне. Я увидел, как у него недоверчиво округлились глаза, а губы произнесли мое имя. Я бросился к другу, намереваясь сделать хоть что-нибудь, но внезапно упал, разом лишившись сил. Я не понимал, что случилось, – не понимал, что меня ранило, и тщетно пытался подняться на ноги, чтобы помочь Джо, когда вдруг ощутил, один за другим, несколько резких ожогов. Опустив глаза, я увидел, как по нижней половине туловища расплываются огромные алые пятна. Мир завертелся вокруг, и я потерял сознание.

Не знаю, как мы добрались до базы, но Бад Рэмси совершил чудо. Позже, в госпитале, мне рассказывали, что люди фотографировали наш самолет после приземления и удивлялись тому, как он удержался в воздухе. Но я не стал смотреть на фотографии, даже когда пошел на поправку.

Врачи сказали, что я чудом выжил. К тому моменту, когда мы достигли английской базы, я потерял более половины всего объема крови и был бел как полотно. Пульс едва прощупывался на запястье, но тем не менее медики спешно отправили меня в операционную. Они сомневались, что я протяну до утра. Максимум – сутки. Моим родителям отправили телеграмму, где сообщалось, что я ранен и что «о дальнейшем мы вам сообщим». Под «дальнейшим» имелась в виду телеграмма, извещающая о моей смерти.

Но вторую телеграмму так и не пришлось посылать, потому что я выжил. Это не был сознательный выбор героя. Я лежал без сознания и впоследствии не мог припомнить ни единого сна – я даже не помнил, видел ли сны. Но на пятый день после операции я пришел в себя, весь в поту. По словам сиделок, я бредил и кричал от боли. Начался перитонит, и меня вновь повезли в операционную. Я и этого не помню – и ни одного из тех дней, которые последовали за операцией. Почти две недели я пролежал в жару, и, каждое утро, прикидывая мои перспективы, врач качал головой. Пока я валялся без памяти, ко мне заглянули Бад Рэмси и уцелевшие члены экипажа, который назначили на новый самолет. Тем временем родителям Джо Торрея отправили телеграмму с известием о смерти сына. Королевские военно-воздушные силы бомбили Кассель, война продолжалась.

Жар спал, когда настал ноябрь. Открыв глаза, я не понял, где нахожусь. Я понятия не имел, что случилось, и не мог двигаться. Чувствуя себя погребенным заживо, я собрал все свои силы и прошептал одно-единственное слово: Рут.


Солнце светит ярче, ветер дует сильнее, и никого на дороге нет. Ужас, который меня охватывал, наконец отступил, и сознание, не скованное страхом, начинает блуждать. Я отмечаю, что быть заживо погребенным в машине для меня знакомое дело. Не так давно на своем любимом канале я видел сюжет про одного шведа, который, как и я, попал в снежную ловушку. Это случилось вблизи города под названием Умео, недалеко от Полярного круга, где температура значительно ниже нуля. Если верить ведущему, засыпанная снегом машина превратилась в кусок льда. Хотя тот парень не протянул бы долго, если бы находился снаружи, температура внутри машины оказалась вполне сносной, тем более что он был соответственно одет и прихватил с собой спальник. Но это еще цветочки; удивительнее всего то, сколько он продержался. Без воды и пищи (не считая нескольких пригоршней снега) его тело, по словам врачей, практически впало в спячку. Процессы организма замедлились настолько, что парня обнаружили живым через… шестьдесят четыре дня.

Я, помнится, подумал: «Ого, шестьдесят четыре». Тогда, сидя перед телевизором, я с трудом мог представить себе подобное положение, но, разумеется, сейчас оно обретало для меня новый смысл. Два месяца в моей ситуации означают, что кто-нибудь найдет меня в начале апреля. Будут цвести азалии, снег давным-давно стает, настанут теплые, как летом, дни. Если кто и наткнется на мою машину в апреле, то, вероятнее всего, молодые люди в шортах и солнечных очках.