— Неплохо, неплохо! — обрадовался Джон Хаггинс.

Шеннон Глэсби воспользовалась моментом, чтобы подойти к управляющему. Поклонившись ему с притворной любезностью, она сказала:

— Прошу прощения, монсеньор Хаггинс. Ваша милостивая рекомендация убедила чудесного мсье Кена Гудрича, и он взял меня на работу!

Шеннон протянула бумагу, на которой стояла подпись хозяина «Красного мундира».

— А, да, — откликнулся Хаггинс. — Кен Гудрич? Хорошо, дитя мое. Он порядочный человек, умеющий считать, как мне говорили.

— Поскольку отныне установлено, что я могу получить деньги, обещанные за эту работу, и поскольку я прожила полгода в доме Убогих, не позволите ли мне вернуться в мою прежнюю комнату в Господском доме?

Джон Хаггинс щелкнул пальцами, подзывая Томаса Гиббона:

— Вы слышали, Гиббон? Еще одна пансионерка Господского дома. За пять шиллингов и три пенса. И помилосердствуйте, прошу вас! Намотайте себе на ус, главный стражник: надо заполнить пустые камеры, которые приносят нам лишь убыток!

— На самом деле, два пансионера — я и мой сын, — поправила Хаггинса Шеннон.

— Тем лучше! — обрадовался Хаггинс. — Вот девица, которая нашла работу и теперь будет нам платить за наем более шести шиллингов в неделю. Это я и хочу слышать!

Хаггинс посмотрел на Шеннон:

— Если бы мы могли надеяться на всех заключенных так, как надеемся на вас, дитя мое, наше ремесло стало бы завидным. Увы… Пойдем, Джон, я голоден!

Но сын не сразу последовал за отцом. Он с угрожающим видом подошел к Шеннон:

— Вас-то я хорошо знаю! — сказал он. — Вы большая фантазерка. Берегитесь! Я не спускаю с вас глаз.

Несмотря на его угрожающий тон, молодая женщина боялась сына меньше, чем отца:

— Мне жаль, что вы относитесь столь сурово к такой невинной жертве, как я, Младший.

Хаггинс подпрыгнул:

— Я запрещаю вам так меня называть!

— Тем не менее во Флит все вас так зовут.

— Берегитесь, говорю вам! Вы и вам подобные! Однажды тюрьма станет моей, и тогда здесь будут царить другие порядки!

Шеннон вызывающе поклонилась и прошептала:

— Словно может быть еще хуже!

Она резко развернулась и пошла прочь.


Из всех долговых тюрем Лондона Флит считалась самой ужасной. Это произошло благодаря усилиям Джона Хаггинса и его сына, которые пять лет назад купили пожизненную должность управляющего за пять тысяч фунтов стерлингов.

Согласно английскому законодательству должник, не способный вернуть долг, физически становился собственностью кредитора. После вынесения судом приговора по делам о несостоятельности кредитор мог требовать заключения должника в долговую тюрьму. Долговые тюрьмы разительно отличались от уголовных тюрем. Первые были частными заведениями, обогащавшими своих хозяев. Заключенные должны были не только платить по счетам своих кредиторов, но и вносить плату за проживание и еду. Самые обездоленные рассчитывали на помощь семьи и друзей, которые каждую неделю отдавали привратникам небольшую сумму, или на сострадание общества (прося милостыню через отдушины своих камер или решетку, специально предназначенную для этих целей). Некоторым должникам кредиторы разрешали работать вне стен тюрьмы, принимать гостей и клиентов. Другие пользовались правом выходить за тюремную ограду, заниматься торговлей и жить на территории, которая называлась тюремными границами Флита. К этой зоне относилось несколько улочек, расположенных вокруг тюрьмы в радиусе одной мили: отголосок средневекового права на убежище на территориях, прилегавших к церквам.

Во Флите, как и в других подобных заведениях для должников, действовало строгое правило: на все были установлены расценки.

Это была демоническая система, которая подразумевала, что жалкие гроши должника, обязанного платить кредиторам, будут идти на оплату содержания в тюрьме.

Если должник не мог платить за камеру, его отправляли в башню — в «одиночную камеру»: пропахший нечистотами каменный мешок, где он в буквальном смысле гнил до тех пор, пока его смилостивившиеся родственники не погашали долг перед пенитенциарным заведением.

Во Флите был так называемый Господский дом, предназначенный для должников «богатых» и должников, занимающих в обществе высокое положение, и дом Убогих.

Часто случалось, что должник попадал во Флит вместе с женой и детьми.

На тот момент в тюрьме насчитывалось сто девяносто два заключенных, а всего проживало более шестисот жильцов. Жильцов, которые каждую неделю приносили Хаггинсам скромную сумму: шестьдесят фунтов стерлингов.


Шеннон добралась до четырехэтажного грязного здания с башней, где ютились убогие.

Поднявшись по темной липкой лестнице на третий этаж, она попала в узкий нескончаемый коридор, куда дневной свет проникал лишь из двух окон, расположенных в его концах.

В коридор выходило около тридцати дверей камер.

Большинство низких, грязных, переполненных камер тонули в густом облаке табачного дыма. Заключенные — мужчины, женщины, дети, собаки, кошки и куры — жили в удручающей тесноте.

Шеннон дошла до двери в конце коридора и вошла в обставленную лучше, чем другие, комнату. Здесь было пять железных кроватей без спинок, стул, печка, и горели две свечи, сделанные из ситника.

В комнате находились мужчина и женщина: Конрад и Эдит Стэндиши. Мужчина с коротко подстриженными волосами, одетый в старое пальто и ботинки, сидел, погрузившись в созерцание печки. Бойкая женщина, готовившая ужин, мыла корешки и ботву.

Она встала и обняла Шеннон, которая была вся в поту после беготни по Лондону. Волосы ее растрепались, платье и башмаки были в грязи.

— Он нанял тебя, этот Кен Гудрич?

— Да.

— Слава Богу!

— Кажется, он добрый человек. Я говорила с папашей Хаггинсом. Я могу вернуться в Господский дом.

— Мне жаль, что нам больше не придется жить вместе, но тебе и сыну там будет лучше.

Шеннон подошла к мужчине, неподвижно сидевшему на стуле, положила руку ему на плечо и спросила:

— Как вы чувствуете себя, мсье Конрад?

От Конрада Стэндиша, которому было сорок девять лет, исходили отчаяние и нищета:

— Ба! — усмехнулся он. — Я умер.

— Не говорите так.

— Умер для моей семьи.

— Нет же!

— Умер для моих друзей.

— Нет.

— Умер для общества.

— Как всегда, вы выдумываете, мсье Конрад.

Конрад пожал плечами. Он жил во Флит уже двенадцать лет.

Уроженец острова Мэн, Конрад занимал там положение, которое открывало перед ним все дороги. Но он переехал в Лондон и стал жить на широкую ногу, что привело его прямиком в долговую тюрьму.

За эти годы его долг, составлявший вначале тысячу двести фунтов стерлингов, из-за лекарств вырос до семи тысяч фунтов, что было хуже болезни. Он потерял все: состояние, дом, счастье.

— Это непреодолимый путь. Невозможно дойти до его конца. Англия совершила немыслимое. Отныне на земле существует ад для тех, у кого нет денег! Господь не должен был этого допустить! — воскликнул он, прежде чем начать перечислять публичные оскорбления, которым подвергся.

— Не кричи! — сказала его жена. — Шеннон прекрасно знает твою песенку. Не забывай, она давно вместе с нами во Флит!

— У нее нет семи тысяч фунтов долга!

Шеннон улыбнулась. Стэндиш потерял голову: обремененная двенадцатью тысячами фунтов долга, она имела не больше шансов, чем он, выйти из Флит.

В комнату вошли еще двое жильцов: Филипп Глэсби, шести лет, и Ребекка Стэндиш, девяти лет.

Филипп был копией Шеннон: белокурый, с умными светлыми глазами, маленьким носом. У Ребекки был такой же суровый вид, как у отца. Волосы у нее были рыжеватыми, а открытым круглым лицом она пошла в мать.

— Мы вернулись с соревнований!

Помимо алкогольных напитков, спортивные игры были единственным развлечением пансионеров, обремененных долгами. Некоторые чемпионы Флит пользовались такой известностью, что нередко в тюрьму приходили зрители с воли и делали крупные ставки.

Филипп обожал эти соревнования, Ребекка находила их глупыми. Девочка любила читать, на Филиппа чтение навевало сон. Филипп обожал драться, Ребекка, которая была старше его на три года и на голову выше, всегда давала ему тумаков. Ребекка никогда не врала, Филипп не видел причины отказывать себе в этом удовольствии. Они постоянно пререкались, но не могли и дня прожить друг без друга.

Их объединяло, редкое свойство: они оба родились во Флит, Ребекка — в 1711 году, через три года после того, как ее отца осудили за долги, а Филипп — в 1714 году, через полгода после заключения в тюрьму его матери.

В сообществе детей, подраставших в тюрьме, — а таковых в 1720 году насчитывалось около шестидесяти, — они занимали особое положение: они были местными…


На следующий день, взяв котомку, в которой уместилось все их имущество, Шеннон и Филипп вернулись в Господский дом.

С виду здание было таким же, как и то, в котором жили убогие: большое пятиэтажное — но здесь этажи назывались галереями — кирпичное здание с башней, те же узкие коридоры в двести футов длиной, освещаемые двумя окнами, расположенными в их концах.

Первый этаж, на который вела лестница из восьми ступеней, назывался «галерея холла». Здесь находились часовня, бювет, комнаты главного надзирателя и его подчиненных, в том числе ключника, и двадцать комнат узников.

В подвале, между двумя кладовыми, где хранилось вино, было пятнадцать комнат узников.

На втором этаже находились двадцать пять комнат, на третьем — двадцать семь. Одна из них, та, что напротив лестничной клетки, служила для заседаний Комитета пансионеров. Еще одна прежде была бильярдной, а теперь в ней жили одиннадцать человек, четверо из которых спали на бильярдном столе.