К великому изумлению Муира, все это пришлось ему по душе. Он, всегда сам принимающий решения, был доволен, видя, как теперь решают за него. Он любил наблюдать за ней краем глаза. Она всегда была настороже, тщательно следила, чтобы никакие пустяки не раздражали его, подмечала любую его реакцию, краснела, когда он смотрел на нее.

В конце концов Муир стал просматривать деловую корреспонденцию не в кабинете, а в просторной гостиной с открытыми окнами. Оттуда он мог видеть, как Шеннон бродит по саду, ухаживает за розами, шьет или читает под деревом.

Случалось, что он целыми днями не занимался лондонскими делами, расспрашивая Шеннон о содержании «Путешествия пилигрима» или о городе, выдуманном автором «Ярмарки тщеславия», городе, который напоминал ему Лондон с ненавистными людьми вроде Монро.

Муир согласился спать в маленькой спальне, расположенной на втором этаже дома, а следовательно, менее сырой, чем аналог его лондонской спальни на первом этаже.

К своему величайшему удивлению он стал спать лучше. Тем не менее настроение Муира оставалось непредсказуемым. Порой его одолевали черные мысли, и он становился угрюмым.

В такие дни Шеннон исчезала.

Августус приказывал позвать ее. Ему отвечали, что Шеннон отправилась в Эдинбург за лекарственными растениями или гуляет по территории поместья. Такой ответ приводил его в ярость, но потом он успокаивался.

И тут появлялась Шеннон.

Однажды вечером после долгой прогулки Шеннон играла прелюдию Рамо. Августус в изнеможении сидел в кресле.

Музыкальная композиция начиналась медленным мотивом, без каданса, приглушенным звучанием низких тонов, затем неожиданно взмывала молодая полная жизни мелодия. И тогда Шеннон, боясь пропустим хотя бы одну ноту, замирала, и лишь ее руки скользили по клавишам, и это придавало ей еще больше изящества. Муир водил взглядом по белокурой головке девушки, удивляясь ее грациозности.

Когда она взяла последний аккорд и оставила его умирать в молчании, Августус все понял.

Смущенный, он пробормотал банальные слова:

— Прекрасно сыграно.

И стремительно вышел из комнаты.

Всю ночь Муир оценивал сложившуюся ситуация под разными углами зрения. Он понял, что счастье последних дней, это странное блаженство, которое он испытывал в Драйбурге, давали ему не меры, предпринимаемые Шеннон, а сама Шеннон. Он старался убедить себя, что сошел с ума. Он влюбился в нее!

По странному стечению обстоятельств волк принялся подражать своей добыче. Он ловил ее мельчайшие движения, изменения голоса, намерения, таившиеся во взглядах, и вместе с тем боялся прочитать на ее лице, что она догадалась о том, что он тщательно скрывал.

Самый могущественный человек в Лондоне стал неуклюжим, чрезмерно стыдливым. Болезненная меланхолия уступила место меланхолии влюбленности.

Муир даже начал завидовать сыну, однако повторял себе, что между ней и им самим вставали те же самые законы.

Его обуяла гордыня. Он ведь был Августусом Муиром, и ничто не могло устоять перед ним, ни церковь, ни закон, условности, ни его нынешняя семья, ни сама Шеннон. Он засыпал непобедимым захватчиком, а просыпался пленником молоденькой семнадцатилетней девушки, заложником ее изящных рук, красоты ее лица, переливающегося блеска ее волос, доброй улыбки, без которой он уже не мог обходиться.

В конце концов возобладал рассудок.

— Я должен вернуться в Лондон, — сказал он ей. Шеннон забеспокоилась, решив, что плохо вела себя.

Но Августус сослался на неотложное дело, требовавшее его присутствия в Лондоне.

— Прежде чем мы расстанемся, — сказала она, — я хочу вас, монсеньор, кое о чем попросить. До сегодняшнего дня я не решалась говорить об этом.

— Говорите.

— Это имеет отношение в Бартеломью Глэсби.

— Глэсби? Да ну…

— Я права — его карточные долги составляют двенадцать тысяч фунтов?

Августус удивленно поднял брови. Странно, что Шеннон знала о неприятностях его покойного друга и говорила об этом.

— Да, — сказал он. — Примерно так.

— Насколько я понимаю, некоторые его кредиторы являются членами Совета королевы и парламентариями, которые не собираются отказываться от денег. Но главное, как мне кажется, это то, что кто-то рассказал им о нашем тайном уговоре…

Муир пожал плечами.

— Ничего не понимаю. Что еще за тайны?

— Все дело в том, что двенадцать лет назад мое удочерение вами было лишь видимостью. Официальный акт об удочерении был составлен не на ваше имя, а на имя Бата Глэсби, согласно пожеланию вашей жены.

— Что вы такое говорите?

— Теперь вы понимаете, в каком деликатном положении я оказалась. По закону меня могут преследовать за долги моего приемного отца. Но у меня нет двенадцати тысяч фунтов!

Августус утратил дар речи.

— Я не решилась открыться вашей жене…

Шеннон не была его дочерью!

— Бат Глэсби…

Теперь ему было наплевать на карточные долги Бата Глэсби.

Муир встал на колени, схватил ее руку, осыпал поцелуями, поцеловал другую руку, потом стал целовать обе.

— Я не знал этого! Боже мой, мы не связаны ни кровью, ни родственными узами!

Он все крепче сжимал пальцы Шеннон.

— А я считал себя пупом земли! Если бы вы знали…

Шеннон как-то странно смотрела на него, не говоря ни слова. Августус был не похож на самого себя. Он бормотал невразумительные фразы, потом вымолвил:

— Значит, между нами все возможно!

Августус поднял голову. Шеннон смотрела на него со страхом, нет — с ужасом. Он немного подождал, пораженный бледностью ее лица, потом разжал руки и встал. Одновременно они оба отступили на шаг назад. Шеннон покачала головой, убежала в свою комнату и заперлась в ней.

«На какую же глупость способно толкнуть сердце!» — подумал Августус.

Его порыв был безумным, обреченным на провал. Недостойным его.

Шеннон не показывалась.

«Мне не стоило приезжать в поместье! Тогда ничего не произошло бы…»

Он не мог отделаться от ее испуганного взгляда, который она бросила на него, когда он стоял на коленях.

Должен ли он немедленно уехать в Лондон? Никогда больше не видеться с ней? Забыть об инциденте?

Августус не мог решиться уехать из Драйбурга, не увидевшись с Шеннон. Тем более он не осмеливался постучать в дверь ее комнаты.

Прошло три дня, прежде чем появилась Шеннон.

Одетая во все черное, бледная, с поникшей головой, она во время обеда села за своим прибором, не сказав ни слова, не бросив ни единого взгляда на Муира.

Это драматическое возвращение застало Муира врасплох. Он надеялся, что она заговорит первой.

Он не знал, какую позицию ему следует занять.

Смущенный, он сказал:

— Знаете, это останется между нами, будет нашей тайной. Никто об этом никогда не узнает. Не судите меня строго, прошу вас. И не волнуйтесь. У меня на вас есть только те права, которые вы сами захотите мне дать.

Чем больше он хотел вызвать к себе жалость, тем сильнее хмурился лоб молодой девушки. Не выдержав, она пролепетала:

— Простите меня, монсеньор.

Шеннон встала из-за стола и вновь заперлась в своей комнате.

Теперь Августус думал лишь об одном — он хотел принести ей свои извинения. Поговорить с ней. Написать. Объясниться. Наступил момент, когда он собирался писать такие же пустые фразы, которые он с презрением читал в письме своего сына Вальтера: «Я всего лишь ствол дерева, если твое нежное дыхание не обдувает меня…»

Эти идиотские слова… Чего только он ни дал бы сегодня, чтобы их услышала Шеннон!


Шеннон сидела в своей комнате, бледная, с блуждающим взором. Ее руки слегка дрожали. На коленях лежала раскрытая Библия.

После обеда, когда слова Августуса не оставили больше никаких сомнений относительно его чувств, она десятки раз обращалась к своей совести, молила небеса, чтобы они подсказали ей самое мудрое решение.

— Надо быть твердой, — увещевала она себя. — Оставаться рассудительной. Слушать только голос рассудка. Ничто другое не должно влиять на меня.

Она вновь молилась, плакала. Захлопнула Библию, открытую на странице, где дочь Иеффая соглашается принести себя в жертву, и вышла из комнаты.

Шеннон поднялась на второй этаж. Уже рассвело. Она погасила последний светильник, осторожно постучала в дверь спальни Августуса Муира и вошла, не дожидаясь ответа.

«Все же это человек, которому я всем обязана…»

Она сняла платье, легла рядом и обняла его.


Прошло шесть ночей. Августус открыл глаза. Было темно.

Шеннон вернулась в свою спальню, как обычно.

Никогда прежде он не был так счастлив.

Он дал себе слово, что отныне все будет иначе. Благодаря Шеннон с ним произошла неслыханная вещь: он полностью пересмотрел свои взгляды на жизнь. После коронования монарха из Ганноверской династии он сдаст все свои политические мандаты, откажется от должностей дипломата, члена Тайного совета короля, сюринтенданта лондонских тюрем. Одновременно он перестанет заниматься делами Фактории, оставив за собой лишь добычу и перевозку соли. Он будет жить в Шотландии и на «Раппаханноке». Он покажет Шеннон американские колонии и европейские страны.

Он смеялся над тем, что примутся о них говорить. Он был Августусом Муиром и хотел делать все, что ему нравилось.

«В свои пятьдесят четыре года я вовсе не старик, а она в семнадцать лет уже не ребенок».

Другие не были столь щепетильными, как он. Сколько убеленных сединой лордов женились на молоденьких девушках и принимали поздравления за такой поступок?

Лежа на кровати, глядя на балдахин в темноте, пронизанной несколькими лунными лучиками, он мечтал, как вдруг почувствовал, что в спальне кто-то есть.