Я не сдерживаюсь, прижимаюсь к нему, устраиваюсь в его руках спиной к груди, и мы оба теперь смотрим на дождь за окном.

Так уютно, что кажется, будто всё нормально. Будто я не пришла сюда за выяснением отношений, а просто промокла под дождём по дороге домой и греюсь под боком у мужа.

 — Расскажу теперь тебе что-то. Ответочка. Я всегда думал… что заставлял тебя страдать куда больше, чем любить. Почему-то… — Я понимаю, о чём он. Всегда это бремя вины, что возлагали на него… все? Да-а. Я была жертвой, малолеткой, с которой нечего взять. Он был преступником. Развратником и подонком, превратившим невинный одуванчик в потерявшую будущее женщину. Одни мы в это не верили, но осадок оставался, оседал, пока не придавил к земле.  — Теперь я верю… Твой дневник мне кое-что пояснил. Я помню то время каким-то мутным. Всё время работал. Нужно было накопить на взнос за дом, на твою машину. И мне казалось, что ты при этом будто… не хочешь взрослеть и открывать глаза. Вроде и Соня уже растёт, и Макс. И с ними ты была мамой, настоящей. А во всём остальном будто ничего не контролировала. Слепой котёнок, который тычется лбом в стены. Я боялся, что если хоть немного расслаблюсь — ты потеряешься, как малыш на тротуаре перед проезжей частью. И всё время был… в напряжении. И жалобы на маму не слушал, я знал её совсем другой… Мне казалось, что я делал всё что мог. Мне казалось, что… скоро станет легче, и тогда ты сможешь всё себе позволить. И учёбу, и работу, и… что угодно. Но в то момент в мой жизненный план входило: Соню в садик, чтобы тебе стало легче с Максом. Дом, чтобы мы уже переехали и закончили ремонт. Машина, чтобы ты не зависела от меня в передвижениях и не висела вечно на телефон, вызывая такси, не ждала его с одетыми детьми в холле больниц, на парковках торговых центров. И да, в голове была работа, чтобы добиться повышения и работать меньше. Я хотел Макса, правда, но он… дезориентировал меня, пожалуй. А для тебя он стал будто щитом, ты ударилась в тему детей настолько, что перестала меня слышать. Возросло количество шума вокруг тебя, активности. Все разом пытались помогать, мешать, учить...

 — Но ты был против папеньки… ты считал меня чуть ли не кукушкой…

 — Неля, оглянись на себя. Вспомни, кем ты была и кем стала, — он гладит меня по… волосам, и кажется, что я реально освободилась от скорлупы. Впервые так близко, макушкой чувствую его тепло. Хочется обриться наголо, чтобы быть ещё чуть ближе. — Сейчас я бы не был против любой помощи, хоть ты на всё лето ему детей отдавай, но тогда… ты была так зависима от чужого мнения. Ты прямо развешивала уши и слушала, слушала, слушала. Любой мог тебя переучить, перевоспитать. Та дерзкая девчонка, самоуверенная и наглая, что когда-то проколола мне ногу… стала матерью, и вскрылись все её страхи, вся её мягкость, разбилась вся защита. Оказалось, что ей нужен папа, и она готова на всё, лишь бы он с ней проводил время. Даже отдавать внуков, потому что они ему так нравятся. Тебе вдруг стала нужна мама или хоть её одобрение. Я всё видел… почти всё.

 — Я хотела…

 — Быть не взрослой. Быть мамой и при этом быть той же девчонкой. Не вливаться в “мамский” коллектив, не ходить по “сборищам на лавке”, считать всех дурами и курицами.

 — Но ты… почему мне всё это не объяснял? Почему, если знал? Почему сейчас всё так складно говоришь, Марк? — я выворачиваюсь из его рук и сажусь напротив.

А он неожиданно начинает любоваться, ему нравится то, что он видит. А мне противно, хочется протестовать, но вовремя себя осекаю.

Привычка.

Привычка быть “против всех”.

Привычка быть “собой” в одной единственной форме. Я будто нерастворимый в воде металлический порошок, зависаю в одном состоянии и ни вправо, ни влево, а нужно прекращать. Нужно остановиться и обрубить эти якоря, удерживающие меня в прошлом. Оно мне не нужно, как и эта тетрадь.

 — Твои косы… ты совсем другая.

 — Марк, ответь! Почему?

 — Я сам не понимал, — он жмёт плечами и подаёт мне дневник. — Ты очень убедительно играла передо мной. Я должен был… тебя увезти, наверное, подальше. Должен был не оберегать от всего, а учить быть самостоятельной. Но за меня это сделала твоя разлюбезная Ника. И я злился, блин… — Он смеётся и опускает голову. — Мне казалось, что ты попала в секту. Меня ты не слушала, а её — слушала.

 — Ревность?

 — Ревность… Это всё было неправильно. Ты была мне чужой.

 — А сейчас?

 — Я тебя будто и не знаю, — кривая усмешка на губах превращается в настоящую улыбку, и Марк снова и снова гладит мои волосы, пропуская пряди между пальцев. — Сейчас мне кажется, что ты в эти дни — без моей памяти — стала и не той, кем была в восемнадцать, и не той, кем стала в двадцать восемь. И не той забитой потерянной девочкой из две тысячи двенадцатого… Дневник обрывается на этом. Ты принимаешь от Ники предложение. И наша жизнь становится совсем другой. Всё, с этого момента тартарары. Тиран Марк становится Марком жертвой. Жертва Неля становится тираном Нелей. Мы когда-нибудь будем равны?

 — Мы сейчас равны, — от страха и волнения я хрипну, как будто долго говорила.

Внутри жжёт какая-то душевная изжога, потому что вот сейчас мои мучения двух прошедших дней дадут результат. И я страшно боюсь, что неправильно расставила на доске фигуры. Подползаю ближе, ещё ближе, насколько это вообще возможно, и прижимаюсь к нему всем телом.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

 — Я больше не могу…

 — Что?

 — Думать о нас, ненавидеть нас, демонизировать или превозносить тебя… это не любовь. Но мы слишком связаны, чтобы всё бросить, ты же тоже это чувствуешь и знаешь. Мы слишком… мне никто больше не подойдёт, и тебе не подойдёт ни одна другая! Если она появится — я её убью и снова останусь одна в твоей жизни, — говорю быстро, будто он может сейчас закрыть мне рот, оттолкнуть и уйти, оставив одну. — Мы просто не умеем… мы были так заняты, что любить друг друга не умеем. Понимаешь? Я нашла причину. Мы вечно… вечно были заняты. Ты был занят мной, я была занята детьми и жалостью к себе. Потом ты был занят борьбой со мной, а я борьбой с тобой и прокачкой мнимой “силы”. Поверить не могу, что говорю всё это, что пришла к этому… Но я разучилась тебя ценить или вообще не умела.Та девчонка внутри меня… та девчонка с косичками, она ни во что не ставила тебя и то, что с тобой пришло в её жизнь. Она была одержимой дурой, которой дали миллион, и она стала транжирить его направо и налево! А потом ныть, что бабки кончились… Ту дуру жизнь ничему не научила… Пока она не увидела гору чеков в кладовке... — Я обнимаю его шею, а Марк замирает, как каменное изваяние, обледенел и не шевелится. Я что-то делаю не так? Или он тоже думает…  — Я же из крайности в крайность… — Так близко к нему, что губы, пока говорю, касаются его губ.

Меня клинит, и хочется быть ближе. Хочется не использовать его для себя, а увидеть, как ему хорошо со мной. Понять, что он от меня, от моей любви кайфует. Не сожрать с потрохами, не связать и сунуть в карман, а бережно укутать в свою энергию, в своё тепло. Сделать то, что столько лет делал он.

 — …Моя мнимая сила, все эти разговоры… работа, равноправие… Этот бунт против тебя, Марк, я кое-что поняла...

Он молчит, но кивает, и от этого наши губы снова друг друга касаются. Мне так до нелепого волнительно, будто я ему делаю предложение руки и сердца и в ответе вовсе не уверена.

 — …Я хочу тебя любить, а не быть тобой одержимой. Моя сила не плакать в душе и не прятать чувства. Не хамить тебе, папе, маме, свекрови, а признать, что люблю их всех и желаю добра. Научиться ценить то, что  дала жизнь, а не плакать, что дала мало, но вот сколько я вырвала своими сильными руками. И я не хочу…

 — ...чтобы я тебя защищал и оберегал, — перебивает он и оживает. Тянется ко мне, осторожно опускает руки на мои бёдра и притягивает ближе. Его тепло смешивается с моим, вибрирует, как моё, и превращается в общую вязкую субстанцию. Мы нежимся в ней, как в солнечном свете, такое чувство, пожалуй, зовут влюблённостью, когда люди приближаясь чувствуют эту щекотку чужого тепла.  — А чтобы делал свободной. И помогал расти и меняться…

Я качаю головой.

 — Я как законсервированная в своих страхах и комплексах. Из крайности в крайность, но в одной поре. В одном анабиозном состоянии отрицания действительности. Сначала в протесте, потом в подчинении, напоследок в агрессии. Я хочу, чтобы теперь ты меня просто любил, а не берёг и контролировал. Я хочу проверить, как мы сможем быть равными.

 — Так бывает?

 — Бывает, — я киваю. — Ты устал. Ты очень устал от меня и моих заскоков. Ты давно не был собой. А я хочу, чтобы ты снова стал собой. Тем парнем, который был отвратительным мажором, но на свою беду встретил совершенно ненормальную девицу и имел неосторожность с ней связаться.

 — А что если… я снова буду ограждать от всего, запрещать, не пояснять почему принял то или иное решение…

 — Нет-нет, — я умоляю мне поверить. Я точно знаю ключ к разгадке. — Не станешь!

 — А вдруг я снова пойму, что теряю тебя и превращусь в придурка…

 — Нет-нет, — поверь мне. — Мы уже другие… Хватит держаться за детские глупости. Пойми, я только сейчас в тебя влюбилась. Моя история только что началась. Я только сейчас понимаю, что мною движет не жадность… Я не хочу потерять шанс. Сегодня Неля Магдалина встретила парня по имени Марк, — голос становится совсем сиплым, я шепчу, кое-как вырываюсь из объятий чистейшего тепла и встаю с кровати.

Моя находка, моё сокровищу тут, рядом. Принесла только его, когда стаскивала мокрую одежду. Беру его и несу к Марку, который ничего пока не понимает, но волнуется — это видно. А я встаю перед кроватью на колени и нервно смеюсь. Марк тут же падает рядом, но я качаю головой.