Ксюша Левина - Чёртов мажор

Набежавшие на глаза слёзы расфокусировали зрение, и теперь отблески лунного света на люстре расплывались в яркие пятна. Я наблюдала за ними, а сама понимала, что судорожно втягиваю в себя воздух, всхлипываю, а по щекам бегут слезинки. Они скапливались в волосах, мочили подушку и скребли по горлу, а я вздрагивала уже и хваталась за живот, потому что рыдания набирали обороты, а я всё сдерживала их и сдерживала, как дура.

Бросила бы трубку и дело с концом! Но нет… Слушаю, потому что иначе она перезвонит, непременно перезвонит и скажет, что я неблагодарная и брата не люблю.

 — Где ты?

 — У друга.

 — Ага-а-а, так это правда! Это правда? ПРАВДА?

 — Мам, всё. Хватит. Пожалуйста. Хватит! Не могу больше сл…

 — Ты пошла по дурной дорожке? Да? ДА? Это назло? Да? Назло? Назло?

 — Да что ж такое?.. — прошипела я, резко садясь и оттого чувствуя головокружение.

Спасение пришло, и я была счастлива, как никогда. Ты выхватил телефон из моих рук, бросил коротко “Она в безопасности, перезвонит, когда сможет” и унёс мой телефон. Запер его в шкафу на кухне, как преступника, вернулся ко мне и вытащил из одеяла. Как ребёнка, на руках отнёс в свой спальный закуток и усадил к себе на колени. От жалости, от твоих утешительных рук меня пробило на невиданные рыдания. Как никогда раньше, с чувством и настоящим удовольствием я отпустила ситуацию и по-царски разрыдалась, выкручивая пальцами твою футболку, будто она могла спасти меня, если разорвать её в клочья.

 Твоё тело было худым, сухим, но крепким, как у любого вчерашнего мальчишки. Ты ещё не набрал массы, но и я всегда была достаточно мелкой, чтобы теряться в твоих руках. Они были сильными и прижимали к груди крепко. Все окна были открыты, прошла тошнотворная духота, стало легче дышать.

 — А если… звонить…

 — Они знают, где ты. С кем ты. Если хотят — пусть приходят и смотрят, за**али. Сиди, воды принесу, — ответил ты и пересадил меня на постель. После дивана, где я чувствовала себя так мерзко и опустошённо, кровать казалась мне уютной и прохладной, но сбитый сон возвращаться не хотел.

 — Хочешь на свежий воздух? — спросил ты, возвращаясь ко мне с бутылочкой воды.

Я вспомнила, как наливала из такой же стакан для отца, и снова затряслась от рыданий. Какие-то якоря противные, ей богу. Вечно так, войдёшь в раж, и потом что тебе ни скажи — всё напомнит о старом, и опять в слёзы. Ненавидела это и долго училась… не плакать. А потом, о чудо, выяснилось, что когда ты становишься такой сильной и в себе уверенной… тебя перестают не только жалеть, но и, блин, поддерживать. Вычеркнуть бы сейчас из истории те дни, когда убеждала себя, что нужно стать такой сильнющей, что и в огонь, и в воду.

 Грань между “я не стану себя жалеть” и “я сама буду тащить весь свой эмоциональный багаж” тоньше, чем многие думают. Сегодня ты читаешь “вумные книжки”, как стать счастливой, а завтра плачешь в душе, потому что ты — самый сильный человек на планете, хренов Атлант.

— Пошли, — кивнула я.

Ты протянул мне руку, будто встать с кровати — это офигеть как сложно, и, придерживая за талию, повёл на балкон.  Он был неостеклённым и просторным, с полным “Икеевским” набором милейших атрибутов “уютного гнезда”. Там ты кинул подушку на садовую лавку, сел на неё и усадил меня к себе на колени. Сопротивляться не желала, чего скрывать, на коленях было хорошо. И я уже не хотела плакать.

В сумке не нашлось ничего для сна, и я стянула в ванной с сушки твою майку-алкоголичку. Она была длинной, как ночнушка, но теперь ты, кажется, начинал волноваться от моего вида по мере того, как отступала моя истерика.

 — Что произошло?

 — С моей мамой произошла большая беда. И, судя по всему, только с ней одной, — вздохнула я, не замечая, как строю в голове цепочку своего рассказа. Я собиралась посвятить тебя в самую ужасную историю своей семьи? И сама в это не верила.  — В общем. Давным-давно у меня был брат Серёжа. Он был старше, и он был готом. Самым настоящим. Ходил в чёрном, носил длинные волосы, ногти красил, “Арию” слушал. Не знаю, насколько он притворялся, а насколько и правда верил во всё это. Он встретил девушку, ему было пятнадцать. Они взяли и завели Маню. Не со зла, просто так получилось. Оп — и вот она Маня, и никто даже не понял. Это было кошмаром. Мама рвала на себе волосы, папенька… ну отреагировал очень странно. Он как будто обиделся. Ушёл в себя, но внучку принял и сказал, что воспитает её сам. И начался ад. Полгода ругани и криков. Про девчонку, которая в четырнадцать родила, написали жуткую статью. В школе все только это и обсуждали, во все классы приводили гинекологов, с мальчиками отдельно вели беседы. И это же не ново, такое бывает, но то, что они оба были неформалами — решило всё. Скандал набирал обороты, и кто-то решил, что моего брата нужно проучить. Я не уверена, что он нарушил закон, но это и не было нужно. Всюду распустили слухи, что его посадят. Их стали травить, и… они взялись за руки и решили ситуацию по методу “Ромео и Джульетта”. Шагнули с крыши дома Кати — так звали Серёжину девушку. Мама недолго продержалась, пару месяцев, а когда ушла — папа озлобился. Он перестал верить женщинам и сказал, что вырастит Машу сам. Я при разделе имущества досталась маме, вроде как двое детей — по одному каждому. Но вообще я просто думала, что с мамой будет лучше. Что как только не станет Маши в соседней комнате, мама станет прежней. Она Сережу любила больше, это сто процентов. И я вдруг эгоистично решила, что теперь любить станут меня. И вот день за днём я убеждалась, что нет, что я просто жилетка. Что я напоминаю брата, что я вообще как бы часть старой жизни. Что со мной что-то… не так.

 — Что? — тихо спросил ты. Такой спокойный, тихий, будто с головой ушедший в мою странную историю.

Ты расслабился и обнимал меня некрепко, просто чтобы я чувствовала на себе твои руки. Пальцы легко скользили по ткани, и я чувствовала их успокоительное тепло. Ты был сейчас глубже неба над нами, я видела, как ты близок, как искренне хочешь понять. Сложно влезть в чужую шкуру. Знаю. Но ты тогда действительно этого хотел, и я льнула к этому теплу. Против воли погружалась в него, потому что была чертовски одинока.

 — Ну, знаешь, иногда она мне говорила “Что с тобой не так?” Она это не у меня даже, а у себя спрашивала. Иногда мне кажется, что она просто не могла придумать, за что меня полюбить также сильно, как Серёжу. И со временем я стала хотеть разочаровать их. Папеньку, маму. Я хотела, чтобы папенька меня не хотел обратно, чтобы мама не видела во мне ничего хорошего и любимого, — горло снова сковало. — Мне стало нравиться быть отшельницей. Максимально отдалить их, чтобы они поняли, как я им нужна… Теперь, когда желание исполнилось, я больше не хочу. Как в сказке… В… какой?

 — Питер Пен? — предположил ты, касаясь моего виска губами. — Или “Простоквашино”?

Мы продолжали сидеть на балконе так долго, что я начала замерзать, и чем холоднее становилось, тем больше ты меня в себя укутывал, тем больше прикасался, гладил, натягивал на меня своё тепло. Я смотрела на тебя и думала о скулах, как у молодого Деппа. О твоём чётко обрисованном профиле “идеального” мальчика, который настолько тошнотворно хорош, что хочется это исправить. Мы сидели, и я понимала, что становится чуть веселее, по крайней мере, не было желания взять в руки телефон.

У меня сложные отношения с мамой.

Мама меня не понимает.

Всё пошло с детства. С мамы.

Я никогда не говорила с мамой по душам.

Мы с мамой не близки.

Маленький и жалкий список из сотни похожих фраз, описывающих отношения с самым близким человеком. С него начинается жизнь. С него закладывается наше отношение к семье. К нашим собственным детям, к нашим мужчинам. К нашим женщинам. К сексу, взрослению, питанию, стилю… У кого-то больше, у кого-то меньше. Это как волна, которая лижет берег, она может остановиться в любом месте. Может осторожно обнять сантиметров тридцать песка, а может как цунами затопить всю твою жизнь.

“Мама” может закончиться в пять, в десять лет, в пятнадцать, как ты захочешь или она захочет, или судьба распорядится. Может не закончиться никогда. А может стать снова мамой спустя много лет. Универсальный человек, который всегда имеет право вернуться, и к которому всегда можешь вернуться ты, если у вас есть на это силы и внутренние ресурсы.

Что я запомнила на всю жизнь?

Что главная ошибка, которую я когда-то совершила с мамой — перестала нуждаться в ней. Даже в мелочах. Нельзя вырастать из этой маминой любви, как из детской куртки… Даже когда покажется, что ты знаешь мир лучше, что ты выше, что для этой женщины ты теперь покровитель, что теперь ты заботишься о ней, а не наоборот.

Настал момент, когда я поняла, что она должна оставаться всемогущей, она должна быть нужна. А я это потеряла. Выросла из неё, перестала хотеть её внимания и любви, а она… расслабилась. Стала стремительно опускаться, позволяя мне заполнять её мир своей значимой высоченной фигурой.

 Снисходительное “мама”, когда говоришь с Маней. Напряжённое “мама”, когда говоришь с папой. Насмешливое “мама”, когда говоришь с мужем. И самое любимое: “Бабушка”, когда говоришь с детьми.

И как же я не хотела оказаться в том же положении. Как же я не хотела, чтобы из меня, как из куртки, выросла Соня. Стала считать меня устаревшей и не продвинутой, стала учить меня. Перестала спрашивать что-то у меня.

Я стою в аэропорту и смотрю на мать Марка, пересчитывающую сумки. Его отец держит за руку Егора, а тот пытается что-то ему объяснить, но Максим  не самый нежный и трепетный дед, чтобы всё бросать и сюсюкать с ребёнком на пустом месте, однако он тот, в ком я, как ни странно, уверена. Если бы мне сказали, что завтра меня не станет, пожалуй, я отвезла бы детей к Максиму. Да, Марк прекрасный отец, безусловно, но я не дала ему проявить самостоятельность в этом вопросе за все наши десять лет.