Годвин улыбнулся, обнажив свои искривленные зубы.

– Это совершенно не важно, – сказал он. – Есть люди, которые могут умереть потому, что больше не в состоянии найти весомую причину, побуждающую их жить. Лично со мной все как раз наоборот. Я должен был бы умереть еще во Второй мировой войне, вместе со всеми самыми дорогими мне друзьями. Но тогда я не умер. И вот непонятно почему я, процветая, прожил еще три десятилетия, хотя ничегошеньки в этом мире не значу. Но ваш друг – совсем другой. У него не осталось никаких амбиций. А в его возрасте амбиции – жизненно важная вещь.

Его слова меня ужасно расстроили. Тем не менее, мы продолжали спускаться по коричневой тропке к тихому озеру. Падающее за горизонт солнце посылало свои последние пламенные лучи на далеко простирающуюся водную гладь и золотым светом освещало коричневые здания Остина.

– Как же это вы можете так говорить – что вы ничегошеньки в этом мире не значите? – возмутилась я. – Вы пишете книги.

– Я никогда даже перед самим собой не притворялся, что они чего-нибудь стоят, – сказал Годвин. – Мои анализы никогда не затронут ни одного сердца, ни у единого представителя среднего класса. Они никогда ничего не изменят. Мои творения создают возможности для научных дискуссий; мои книги обеспечивают мне хороший уровень жизни. Но на этом все и кончается. Я живу во имя того, что раньше называли любовью; теперь же, похоже, это называется – связи. К несчастью, именно мои коллеги, да и я сам, больше всех ответственны за эту смену понятий.

– Вы никогда не знали Дэнни Дека? – спросила я. Я вдруг вспомнила свою давнюю любовь. Дэнни говорил мне о профессоре по имени Годвин.

Мой вопрос привел его в полное замешательство.

– Конечно, знал! – сказал он. – Он увел у меня девушку. Она его в конце концов и погубила, или мне просто хочется думать именно так. Совершенно ужасная женщина.

– Мне кажется, я ее тоже один раз видела, – сказала я.

– До чего же необычно, что вы их обоих знали! – воскликнул он. – Ведь Сэлли, знаете, до сих пор еще здесь. Замужем за негром, он законодатель, очень богатый. А на самом деле – торгует наркотиками. Эльмо с этой парочкой знаком. Может, если мне представится случай, я эту бабу еще прикончу. А ребенок Дэниела – очень красивая девочка. Я часто вижу ее в парке возле моего дома. Я даже подумал, что если кто-нибудь, наконец, прикончит эту тварь Сэлли, то я попробую взять над дочкой Дэнни опеку. Такая прелестная девчушка! Очень мне хочется стать ее опекуном.

«И что потом с нею делать?» – подумала я. Выцветшие глаза Годвина блестели. Он проницательно взглянул на меня.

– Я помню Дэнни так живо, словно это было вчера, – сказал он. – Однажды мы с ним чуть не потонули вместе, прямо посреди пустыни. Он был в вас влюблен?

Я кивнула.

– Прекрасно, – сказал Годвин. – Если бы этого парня привезли в пустыню Гоби, он и там бы сумел найти такую женщину, как вы. А потом умудрился бы ее потерять. Но глупо жалеть писателей. Они все долбаные вруны, а от переживаний только жиреют. И кроме того, они постоянно крадут женщин, или мужчин, все равно кого, но только тех, кто кого-нибудь любит.

Мы продолжали прогулку. Мир вокруг предстал перед моими глазами совсем в другом свете. Мимо нас проехали в лодке несколько мексиканцев. Здесь было небо Дэнни, его Холмы. Жаль, что мы с ним никогда не ездили в Техас вместе. Мне больше не хотелось о нем говорить, но Годвина словно завели.

– Несмотря ни на что, у Дэнни было чувствительное сердце, он умел сочувствовать другим, – сказал он. – Этот парень кое-что понимал. Знаете, как-то он сбросил с балкона одного молодого садиста, в которого я тогда был влюблен. А потом, как раз перед тем, как Дэнни исчез, он прислал мне по почте пять тысяч долларов, чтобы я вызволил из тюрьмы одного из его юных приятелей. А стоило это всего каких-нибудь пару сотен. С тех пор ничего от Дэнни слышно не было. И, естественно, я в того паренька влюбился. В полном комфорте содержал его здесь целых три года. А потом этот дурень сбежал и женился. Дорогой мой Пити. Я думаю, теперь он так постарел, что его и не узнать.

– По-видимому, вы влюбляетесь очень часто, – сказала я на обратном пути.

Вода уже начала темнеть, а несущиеся по мосту машины одна за другой включали нижний свет.

– Для меня это модус операнди,[9] – сказал Годвин. – Это у меня в генах. Мне бы не составило никакого труда влюбиться в вас, хотя я и понимаю, что, скорее всего, это было бы глупо.

Я ничего не ответила, потому что подходящие слова в голову не шли. Мне не очень-то хотелось возвращаться к своим спутникам и их девицам. Гораздо приятнее было бы посидеть у темной воды, под шелест волн. Но и говорить о любви мне больше совсем не хотелось. А для Годвина эта тема, видимо, была самой главной. Вскоре мы услышали перезвон бокалов, доносившийся с веранды. Когда мы подошли, вся группа пребывала точно в том же состоянии, в котором мы их оставили, только теперь они были еще пьянее.

– Хо, я победил, – сказал Эльмо, увидев нас. – Я ведь говорил, что она с ним никуда не сбежит.

– А может, она сюда заглянула лишь за тем, чтобы забрать свои вещи, – сказал Винфильд.

– Спасибо, – поблагодарил меня Годвин. – Прогулка была очень приятной. Конечно, она была мало похожа на лодочную прогулку по Темзе. Здесь ведь почти совсем нет листвы.

Эльмо встал во весь рост, потянулся и шагнул на ограду балкона. Похоже, он снова собирался симулировать самоубийство. А, может, на сей раз он вовсе и не притворялся. Теперь до земли было метров пятнадцать, что давало Эльмо своего рода шанс. Меня вдруг потрясло, что в нашей группе ни у кого особой привязанности к жизни не было. А эти две молодые девицы в счет не шли. Они были обыкновенные зануды. Остальные же плавали в каком-то промежуточном пространстве; плавали так, как мне привиделось во время моего короткого сна. Пристрастие Эльмо к раскачиванию на парапетах и мостах только еще больше драматизировало ситуацию.

Клянусь Богом, у меня не было ни единой причины, заставлявшей меня оставаться в Остине, штат Техас, с этими полусумасшедшими мужиками. Однако я была именно здесь и, похоже, именно они и были теми единственными людьми, которые у меня еще оставались в этом мире. По крайней мере, единственными, с кем у меня было что-то общее. Без сомнения, у меня были друзья в других городах, друзья верные, давние, разумные, надежные. Эти люди знали, что надо делать с детьми, заболевшими корью, или как починить водопровод; они знали, что покупать в бакалейной лавке, как обращаться с родителями жены сына и как составлять ипотечную закладную. Не знаю почему, но если такие друзья у меня и были, то я позабыла их имена и их адреса. Даже если бы мне удалось их вспомнить и разыскать, они вряд ли пожелали бы примириться с моей неуклюжестью и моей чрезмерной чувствительностью. Вряд ли им понравилась бы моя склонность к большим и немножко жестоким мужчинам; равно как и моя неистребимая потребность в работе. А заодно и другие мои качества, скажем, нежелание идти на разумные, зрелые компромиссы, на которые так легко идут они сами. И заставить их относиться ко мне по-другому я бы просто не смогла. Да они бы и не согласились. Сейчас не существовало на свете такого мужчины, который бы мог меня настолько обмануть или настолько разволновать, чтобы я отважилась на что-нибудь хоть отдаленно похожее на замужество. Не могли меня на это вдохновить даже осторожные, тщательно выверенные брачные сделки, заключенные между моими «живущими вместе» знакомыми. Мне это стало также ясно, как ясна была луна на небе. Она уже давно взошла и сейчас отбрасывала свой белый свет на расстилавшуюся под ней водную гладь озера.

Я выпила пару коктейлей и последила за луной. Она была похожа на грушу, излучающую чистый свет над холмами Техаса. До меня долетели слова Годвина, с большой элегантностью и знанием дела оскорблявшего Эльмо и Винфильда, их многочисленных и вечно меняющихся жен и подружек. Годвин извергал ругательства в адрес всего Техаса, его университета и всех университетов вместе взятых, в адрес Америки, и Англии, и всего остального, что попадалось на его умственном пути. Меня поразило, что у человека, произносящего столь высокопарные речи, такие скверные зубы, а его чрезмерно изношенная одежда придает ему очень убогий вид. Но, с другой стороны, может быть, это характерно для всего европейского континента: восприимчивость к внешним украшениям настолько утратила свою силу, что теперь эти внешние проявления уже никого больше не волнуют. Возможно, я с возрастом стану такой же: старая дама, неглупая, но ужасно одетая, с отвратительными ювелирными украшениями и кошмарной прической, которая ей совсем не к лицу.

На небе сияла чистая луна, отражаясь в глади озера. Было решено, что настало время уехать отсюда в легендарное место под названием Рио-Чикпея. Мужчины пошли облегчить свои мочевые пузыри, я осталась с их девицами. Их это путешествие, кажется, вовсе не привлекало.

– В последний раз, когда мы туда ездили, мы застряли там на целую неделю, – сказала блондинка. – Черт, у меня ведь экзамены. Мои старики меня убьют, если я чего-нибудь не сдам.

– У меня такое чувство, будто у нас группешник, – сказала ее подруга мрачно. – Конечно, может, я для этого и создана, – добавила она и нервно взглянула на меня. – Если бы я такой не была, чего бы мне здесь делать?

Я ушла, оставив их самих решать свои проблемы. Когда я вошла в дом, Джо стоял в вестибюле напротив питьевого фонтана. Наклоняясь, чтобы взять для себя бокал с водой, он очень сильно надавил на пусковую педаль, и струя воды попала ему прямо в глаза. Джо выглядел очень пьяным и очень старым. Мне вспомнились слова Годвина, и я ощутила, как что-то сдавило мне грудь. Надо было что-то немедленно предпринять. Я три или четыре раза глубоко вздохнула – так учили нас в средней школе, когда мы играли в баскетбол. Перед свободным вбрасыванием надо обязательно сделать три или четыре глубоких вдоха и выдоха.