Александра Девиль - Чужой клад

— Мотря и Тарас? — скептически хмыкнул Шалыгин. — Нет, тогда уж лучше Боровичи.

— Да ведь у них и с оперой хлопот предостаточна, — возразила Настя. — Дай бог, чтобы справились со «Служанкой-госпожой». Я, конечно, не судья в этом деле, но мне кажется, что господин Валлоне просто в отчаянии.

— А ведь и правда, Иван, — поддержал Настю Томский. — Опера — дело непростое. Раз уж нет возможности сейчас же найти итальянских певцов, так, может, лучше заменить оперу народными песнями и танцами? Тем более что братья Разумовские по этой части большие ценители.

— Ох, не знаю, — вздохнул Иван Леонтьевич, сдвинув с потного лба парик. — Алексей Григорьевич — да, ценитель, сам прекрасный певец, а гетман… Если Кирилл Григорьевич будет недоволен, Теплое с меня голову снимет. Дай бог, чтобы Наталья Демьяновна приехала в Глухов раньше сына; она женщина простая, добрая, пожалеет меня.

— Наталья Демьяновна — это мать Разумовского? — уточнил Денис.

— Да, — кивнул Шалыгин. — Когда-то она была простая казачка, вдова Розумиха, а теперь… Да, так вот она уж точно за народные песни не обидится, даже спасибо скажет. А как прочие отнесутся — не знаю.

— А вы рискните, Иван Леонтьевич! — загорелась Настя. — Лучше складно исполнить свое, чем нескладно — чужое. И песни-то у нас какие красивые! Ведь правда? — Она быстро оглянулась на Дениса.

— Согласен, — сказал он с улыбкой. — Украинские песни на редкость мелодичны. А кто в вашей труппе лучше всех поет? Хотел бы я послушать.

— Лучше всех поет Тарас! — с готовностью сообщила Настя. — Он сейчас же споет вам и сыграет на бандуре, если только у него не болит рана.

Скоро нашли Тараса, который, хоть и был с перевязанным плечом, но охотно согласился спеть и сыграть. Подстроив бандуру, он вопросительно взглянул на Ивана Леонтьевича, ожидая указаний.

— А ну-ка, хлопче, спой нам «Їхав козак за Дунай», — предложил Шалыгин и, обернувшись к Томскому, пояснил: — Это песня харьковского казака Семена Климовского. Славная песня!

Голос у Тараса был сильным и приятным, а играл он на бандуре мастерски, даже больное плечо не мешало. Заслышав красивую песню, в залу стали подтягиваться новые слушатели; собралось человек двадцать, среди которых была и Мотря, принесшая платье для Гликерии. Настя заметила, как горничная, слушая пение Тараса, украдкой смахнула слезы с глаз.

Когда молодой казак закончил петь, раздались аплодисменты незваной публики, а Шалыгин тихо сказал Томскому:

— Вот так же когда-то Алексей Григорьевич тронул своим пением Елизавету Петровну.

Денис, оглянувшись вокруг и заметив в дверях Боровичей, воскликнул:

— Не правда ли, пять таких песен с успехом заменят чужеземную оперу?

Гликерия пожала плечами и небрежно заметила:

— Но эти песни простые, мужицкие.

Шалыгин тут же обратился к ней:

— А кстати, Гликерия Харитоновна, каковы ваши успехи в опере? Я спрашивал господина Валлоне, но из его слов ничего не смог понять. Теперь, хоть и не имею достаточных знаний, хочу сам послушать ваше пение. — Повернувшись к Томскому, он предложил: — Денис, ты лучше меня разбираешься в музыке, пойдем, послушаешь вместе со мной.

В зале возникло некоторое замешательство; Боровичи явно разволновались перед смотром своих талантов. Другие актеры, особенно Яков, растерянно смотрели вслед Шалыгину. Иван Леонтьевич, остановившись перед Настей, попросил ее:

— Анастасия Михайловна, повторите сцены с Яковом. А Мотре и Тарасу расскажите об их новых ролях.

— Значит, вы согласны, чтобы Мотря и Тарас играли Бьянку и Люченцио? — обрадовалась Настя.

— Пока не вижу иного выхода, — развел руками Шалыгин. — Объясните им, если сможете. Я скоро вернусь, тогда продолжим репетицию.

Оставшись в комнате с Мотрей, Тарасом и Яковом, Настя тяжело вздохнула. То, что будущие актеры не соответствовали возложенным на них ролям, ей было ясно, но она не теряла надежды на лучшее. Прежде всего Настя рассказала о пьесе Мотре и Тарасу. Содержание они слушали внимательно и даже порой улыбались. Но когда Настя объяснила, что им придется играть вторую пару возлюбленных, Мотря так смешалась, что чуть было не стала колупать стенку, как крестьянская невеста в присутствии сватов. Тарас, более привычный к театральным делам, не смутился, но высказал вполне резонные сомнения:

— А сможем ли мы заучить эти роли, да еще так быстро? Я вот едва умею читать, а Мотря, пожалуй, и вовсе не умеет.

— Это не страшно, — поспешила успокоить его Настя. — Ваши роли Иван Леонтьевич сократит до крайности, так что запоминать вам придется немного. А если вдруг совсем уж все забудете, так суфлер подскажет.

— Так тут надо играть жениха и невесту, да еще с такими чудными именами?.. — пробормотала Мотря. — И кто мне это разрешит? Разве ж ваши родичи меня отпустят?

— Об этом не волнуйся, Иван Леонтьевич им прикажет, — заверила Настя. — И родителей своих не бойся, он и с ними поговорит.

— Да отец-то у меня человек добрый, а вот мачеха… — вздохнула Мотря. — Это из-за нее я из дома пошла в наймы…

— Так ты тоже, выходит, сирота? — с сочувствием спросил ее Тарас.

Настя заметила, как встретились взглядами служанка и молодой казак, и слегка улыбнулась. Для начала она предложила «второй паре» посмотреть сцену знакомства главных героев. Тарас и Мотря следили за диалогом с большим интересом и посмеивались не столько над остроумными репликами, сколько над неловкостью краснеющего и потеющего Якова. После пощечины, которую героиня влепила герою, он (согласно указаниям Шалыгина) должен был схватить ее за руку и с гневом посмотреть в глаза. Но Яков этого сделать не смог и, уставившись себе под ноги, пробормотал:

— А что мне скажут ваши родные и пан судья, ежели я схвачу панну за руки?..

— Да ведь ты ж не меня схватишь, глупая твоя голова! — не сдержавшись, вспылила Настя. — Не меня, а Катарину! Это хоть ты понимаешь?

Яков совсем смешался и, проблеяв что-то невнятное, отошел в сторону. Тарас, хорошо понимавший его натуру, с усмешкой воскликнул:

— А вы поставьте на ваше место хоть Мотрю — и Яков чудным образом сыграет! А в паре с такой знатной панночкой, как вы, может сыграть разве что господин Томский. Но он-то не актер.

Настя, не желая заводить разговор так далеко, тут же его и прервала:

— Ладно, ты, Яков, успокойся и почитай текст Мотре и Тарасу. А я пока немного прогуляюсь, что-то голова болит.

Перед дверью она остановилась, секунду подумала и, жестом подозвав к себе Тараса, шепнула ему:

— Ты бы поговорил с Мотрей поласковей. Может, она тебе что-нибудь скажет про убитого разбойника. Сдается мне, она его видела раньше.

Стоял жаркий летний полдень, деревья в гетманском саду, казалось, притомились от зноя, и лишь легкий ветерок, пробегая по кронам, оживлял пышную листву. Настя остановилась посреди дорожки сада, раздумывая. Вначале ноги сами понесли ее к музыкальному павильону, где Шалыгин и Томский слушали Боровичей. Но потом девушка одернула себя, решив, что со стороны это будет выглядеть так, словно она лишний раз ищет встречи с Денисом. Настя остановилась, поправила платье — и невольно наткнулась рукой на крошечную сумочку у пояса, в которой все еще лежал подарок Томского. Настя вспомнила, что сегодня забыла надушиться, но не стала этого делать сейчас. Торопливо пройдя по парковой дорожке на улицу, она почувствовала, как горит ее лицо — не то от жары, не то от душевного смятения. Сейчас бы пригодился веер, но Настя забыла его дома. Топнув ногой от досады, девушка остановилась в тени раскидистого клена. Через дорогу, на другой стороне улицы, пристроился со своей кобзой старый полуслепой певец; рядом с ним топтался мальчик лет десяти. Улица в этот час была безлюдна, но Настя знала, что, если кобзарь заиграет и запоет, то скоро сойдутся люди и набросают бродячим артистам немного грошей на пропитание. Она решила сделать почин и, подойдя к певцу, протянула его маленькому поводырю пару серебряных монет. Мальчик наклонился к деду, что-то ему прошептал, и кобзарь, тронув дрожащими пальцами струны, тихо запел старинную думу:

Если бы кто сейчас глянул со стороны, то, вероятно, удивился бы такой картине: девушка, одетая по французской моде, в платье из переливчатого объяра[15], с высокой пудреной прической, стоит, пригорюнившись, возле оборванных бродячих певцов и слушает уныло-певучую казацкую думу.

Но вокруг никого не было, чтобы удивиться странному сочетанию, возможному только в гетманской столице.

Впрочем, уже через минуту из-за угла показалась закрытая дорожная коляска, запряженная парой лошадей, которыми правил Устин — управляющий Веры Томской. Остановившись рядом с Настей, он проворно соскочил с козел и с поклоном обратился к девушке:

— Прошу, панна, пожаловать в гости к моей барыне, она вас приглашает для беседы.

— Как? Вера Гавриловна? — удивилась Настя. — И прислала тебя прямо сюда?

— А что ж такого? Она знала, что вас можно найти возле гетманского парка. Не извольте беспокоиться: она сказала, что это ненадолго, но весьма важно.

Настя несколько мгновений колебалась, а потом любопытство взяло в ней верх, и она, пожав плечами, заметила:

— Твоя барыня могла бы и сама прийти ко мне для разговора, а не присылать тебя. Но, раз уж ты приехал, так и быть… ненадолго я могу, пожалуй, отлучиться.

Настя обошла коляску и нырнула в услужливо распахнутую Устином дверь. Последнее, что она заметила на улице, были внимательные, исполненные любопытства глаза маленького поводыря.