Нет, подумал Нил, из всего этого есть только один выход — то, что предложила ему Феба. Стратегия, которая положит край всем остальным стратегиям.

Странным было то, что, как только он принял окончательное решение, его охватила непонятная эйфория. Это ощущение напоминало — он снова взглянул на Фебу, которая сидела съежившись и смотрела в окно, — в общем, оно напоминало чувство влюбленности. Ему не придется разбиваться в пух и прах, стараясь выбраться из обрушившейся шахты, в которую превратилась его жизнь.

Он может отпустить ситуацию.

Его угнетала только одна вещь: он не мог перестать думать о маме. Это сломает ее. И несмотря на свои нападки на нее сегодня вечером, которые, как Нил и сам понимал, были совершенно дурацкими, он по-прежнему любил ее. Ну зачем он завелся, как невменяемый, из-за этого Карима, когда, по сути, ему не должно быть дела до всего этого? Особенно если учесть, что сам Нил надолго здесь не задержится. Да, он, как и раньше, переживал за нее, потому что она была его мамой, — и этого ничто и никогда уже не могло изменить.

Но в другой части этого уравнения находилась Феба… и соблазн данного ею обещания принести ему сладкое освобождение.

Он потянулся к ней и взял за руку.

— Эй, о чем мы спорим? Я же сказал тебе, все хорошо. Я уже переговорил с Чесом насчет всего, что нам понадобится.

— Ты уверен? — Она повернулась к нему, и глаза ее блеснули, отражая свет луны.

Заколебавшись лишь на какое-то мгновение, Нил ответил:

— Да, я уверен.

Похоже, Феба поверила ему, и в наступившей тишине Нил стал смотреть на пруд, замерзшая поверхность которого призрачно отсвечивала в темноте. Он слышал, что много лет назад здесь утонул ребенок, и представил себе его тело подо льдом, попавшее в вечное заключение. Его начало трясти. Лайла отремонтировала печку в машине, но даже на полной ее мощности ему все равно было здесь холодно.

— Я тут поразмыслил… Ты когда-нибудь задумывалась о своих родителях? Как они ко всему этому отнесутся? — осторожно спросил он.

Феба прислонилась к двери и прижала голову к стеклу.

— Об отце — да, думала. Я понимаю, что ему будет тяжело. О матери — нет; она, наверное, и не заметит, что меня нет. — Феба в этот момент выглядела такой несчастной, словно маленькая испуганная девочка, заблудившаяся в темном лесу, и у Нила защемило сердце.

— А как же он?

Видимо, что-то в его тоне подсказало ей, что Нил имеет в виду вовсе не ее отца. У нее невольно сжались челюсти, но она постаралась ответить ему совершенно безразличным голосом:

— Кому какое дело, что он там себе подумает?

Нил понимал, что лучше оставить эту тему, но природное упрямство заставило его продолжить разговор. Они с ней никогда толком не обсуждали эту тему. Когда Феба в конце концов рассказала ему о ее романе с женатым мужчиной, она представила все таким образом, будто это был один из поступков, о котором потом жалеешь, но который не отражает твоей настоящей природы. Вроде как слишком много выпил на вечеринке или попал в незначительное дорожное происшествие.

— Неужели тебе все равно, что ему никогда не придется заплатить за то, что он сделал?

— Ничего он не сделал, — ответила она раздраженно. — Я тут тоже виновата. Почему ты придаешь этому значение? Я уже жалею, что рассказала тебе. Как бы там ни было, это всего лишь дурацкая ошибка, не более.

— Для взрослого мужчины с женой и детьми? Это не ошибка. У нас в стране это называется «половая связь с несовершеннолетней».

— И что ты предлагаешь?

— Я считаю, что такие люди, как он, должны сидеть в тюрьме.

— Ну конечно. Как будто это действительно может произойти. — Феба попыталась напустить на себя равнодушный вид, однако от Нила не укрылось, что он задел ее за живое. Она потерла ноготь на большом пальце руки, как делала всегда, когда ее что-то цепляло.

— Все, что тебе нужно сделать, — это просто пойти в полицию, — сказал он.

— Да, мистер Всезнайка, а потом что? Он, кстати, не единственный человек, на которого будут показывать пальцем. Все вокруг тут же начнут твердить, что я сама виновата, что это я ему позволила. Ты его не знаешь. Он самый популярный учитель в нашей школе. А я — девушка со странностями. Еще до того как начнется разбирательство этого дела, они изведут меня. Кроме того, — в голосе ее прозвучала нотка неуверенности, — он ведь не принуждал меня и все такое.

Нил, которого бесила сама мысль о несправедливости, почувствовал, как в нем закипает злость. Почему человек, поломавший жизнь девушки, остается безнаказанным, тогда как его отцу дали десять лет за принятие каких-то неправильных решений?

— Чтобы предстать перед законом, необязательно насиловать девушку под угрозой ножа, — сказал он. — Тебе было всего лишь пятнадцать. А ему сколько — за тридцать? К тому же ты, наверное, была у него не первая такая.

Феба покачала головой, но когда заговорила, голос ее звучал тихо и устало:

— Он сказал, что любит меня.

— Если бы он действительно тебя любил, то позаботился бы о том, чтобы ты не страдала.

— Ну послушай, все было не так. Нет, он меня не бросил, это я положила конец нашим отношениям, — с некоторой важностью заявила Феба.

— Да, но уже после того, как он обманул тебя. Ты только посмотри на себя. Не ешь ничего. Оценки ни к черту. — Недавно Нил выяснил, что ее родители даже не подозревают, что происходит с их дочерью. — Иногда мне кажется, что секс тебе не так уж и нравится. А теперь ты еще планируешь… — Он умолк на полуслове.

Феба вдруг резко повернулась и нагнулась к нему.

— Ну давай, скажи это, — прошипела она.

— Мне даже не нужно ничего говорить. Достаточно того, что ты это делаешь. — «Мы это делаем», — добавил он про себя.

— Но это не из-за него. Просто я хочу, чтобы тебе было понятно.

— И все-таки…

— Все-таки — что? — Феба испытующе посмотрела на него.

— Ничего. — Он откинулся на спинку своего сиденья.

— У меня с головой все в порядке, если ты сейчас об этом подумал. И мне не нужно к психоаналитику. Особенно если в его роли будешь ты. Я прекрасно могу принимать разумные решения. Надеюсь, и ты тоже. А теперь скажи, ты все-таки в деле или нет? Если нет, то не нужно попусту тратить мое время.

Феба была бы в ужасе, подумал он, если бы только знала, как она сейчас похожа на свою мать.

Нил замешкался на секунду, сделал глубокий вдох и, медленно выдохнув, ответил:

— Хорошо. Давай еще раз проверим наш план.

15

Консепсьон сошла с борта самолета в аэропорту Джона Кеннеди и сразу же попала в мир, заполненный людьми всех оттенков кожи. Здесь были не только paisanos, но и негры, азиаты, желтолицые indios с Востока и латиноамериканцы, говорившие между собой с непривычным для нее акцентом. Были здесь, конечно, и gringos, много gringos; они проносились мимо нее, таща за собой свои чемоданы на колесиках и болтая по сотовым телефонам, но в первую очередь ее все-таки поразило количество таких же иностранцев, как и она сама. Если в Лос-Анджелесе она встречала человека с коричневатой кожей, то, скорее всего, это был ее compadre[96]. В каком-то смысле Эхо-парк напоминал Лас-Крусес, только намного больше и волшебным образом перенесенный на Север, и вся разница заключалась в том, что люди говорили не только по-испански, но еще и по-английски. Здесь же она была лишь каплей в громадном полиморфном море. Если она вдруг потеряется, то не сможет даже спросить дорогу, пока не найдет кого-нибудь, кто понимает испанский. Конечно, ее английский существенно улучшился, но все же его было недостаточно, чтобы разобраться в том потоке слов, который выливался на нее в ответ на любой вопрос.

Она подумала о Хесусе и внезапно ощутила резкий приступ тоски. Он бы знал, что делать и куда идти. Он бы понял, что бормочут эти gringos на своем невозможном тарабарском языке. Одно его присутствие подействовало бы на нее успокаивающе.

Но в том, что его не было рядом, она могла винить только себя. За несколько дней до отъезда Хесус попросил разрешить ему сопровождать ее в этом путешествии. Он предупреждал ее об опасностях, с которыми она, одинокая женщина, столкнется на улицах Нью-Йорка.

— Люди будут пытаться использовать тебя в своих интересах, — говорил он. — В Нью-Йорке gabachos еще более бессовестные, чем в Лос-Анджелесе. Там есть люди, которые могут убить или ограбить, а также множество других, которые норовят выудить твои деньги.

Но Консепсьон сохраняла твердость. Это был ее путь, только ее одной. В каком-то смысле это напоминало ей паломничество к мощам святой Гвадалупе, которое проделала ее abuelita[97] много лет тому назад, когда Консепсьон была совсем маленькой. Она вспомнила рассказ своей бабушки о том, как это было. Вместе с другими набожными паломниками ее бабушка ползла на коленях, перебирая четки, пока камни, которыми была вымощена дорога к святыне, не стали красными от крови. А потом она целовала ноги Святой Девы и молилась о том, чтобы излечился ее муж, который страдал от болезни почек.

Консепсьон тоже хотела положить конец страданиям, — но своим собственным. Она не знала, будет ли это ответом на ее вопрос, найдет ли она облегчение в своем горе, если заставит сеньору признать свою вину. Возможно, и нет. Возможно, Хесус был прав и ее приезд сюда так же бессмыслен, как и смерть Милагрос. Но если есть хоть один шанс получить какое-то утешение, или увидеть раскаяние сеньоры, или добиться ее наказания, она должна пройти свой путь до конца. В противном случае она себе этого никогда не простит.

Консепсьон прошла через запутанный лабиринт всяких знаков и табличек к пункту выдачи багажа, где ее едва не сбил с ног огромный светловолосый gringo, который толкал перед собой тележку, доверху нагруженную чемоданами.