Тем не менее преодолеть силу этой старой привязанности было не так-то легко. И не важно, что стиль жизни Абигейл был полной противоположностью тому, как жил он: живописный дом, автомобиль с шофером, одежда от дизайнеров, запах дорогих духов, тянувшийся за ней шлейфом, когда она переступала порог. Кроме того, Абигейл была еще и публичной личностью, такой же изящной и изощренной, как и те сладости, которые она придумывала. Если бы он не знал настоящую Абигейл — ту ее часть, которую она тщательно скрывала от окружающих (так примятый с одного бока и идеальный во всех остальных отношениях фрукт выкладывают на прилавок красивой стороной к покупателям), — он бы никогда не поощрял ее визиты к нему. Там, где Джиллиан видела заносчивую стерву, а Лайла — стерву мстительную, он видел женщину, которая, несмотря на внешние проявления успеха и страдания, которые ей пришлось испытать на пути к нему, оставалась хорошим порядочным человеком, жаждущим получить от своей жизни все. И это в ней привлекало его больше, чем красота или напускная фальшь, популярность или деньги.

Это произошло, когда она рассказывала ему о своей дочери — своем самом уязвимом месте. Ее тревожило, что Феба была слишком замкнутой и в последнее время отдалилась от нее. И хотя беспокойство Абигейл периодически сопровождалось вспышками раздражения — а иногда и открытого гнева, как было в случае, когда Феба подвела ее во время званого ужина, — Вон понимал, как тяжело дается ей все это. Ей хотелось, чтобы у них с Фебой были бы такие же отношения, какие были у Абигейл с Розали.

— Знаешь, когда умерла мама, мне было столько же, сколько сейчас Фебе, — говорила она на следующий день, рассказывая ему о своей последней стычке с дочерью, не желавшей завтракать. — Мне иногда больно думать о тех годах, которые мы еще могли бы прожить с ней вместе. И мне бы очень хотелось, чтобы Феба поняла: люди, которых мы любим, совсем не обязательно будут с нами рядом всегда.

Абигейл бросила на него взгляд, который пронзил его насквозь, поскольку он понял, что она сейчас имеет в виду и его тоже. Вон вдруг осознал, что для нее эти визиты к нему имели более глубокое содержание, чем ему казалось раньше: она следила за его борьбой с раком, как в свое время следила за Розали. Она знала, что он может не победить. И все же, в отличие от Джиллиан, Абигейл, общаясь с ним, никогда не притворялась. Она никогда не давила на него, выспрашивая подробности симптомов или результаты анализов, а всегда ждала, когда он сам будет готов поделиться с ней этой информацией. Она не обременяла его своими собственными страхами; она позволяла ему просто быть. В те дни, когда Вон чувствовал себя настолько плохо, что ему было трудно выйти на улицу или даже хотя бы разговаривать, она либо сидела рядом, читая ему книгу, либо работала на своем ноутбуке, пока он дремал. Иногда, проснувшись, он видел, что Абигейл, нахмурив лоб, смотрит на него с болью в глазах, и догадывался, что она вновь переживает те же муки, которые испытывала, когда видела, как умирает ее мать. Однако Абигейл находила в себе силы, чтобы скрыть это за улыбкой или какой-нибудь беззаботной фразой. Казалось, она знала, что больше всего ему сейчас необходимо ее присутствие, которое действовало на него успокаивающе.

Его мысли прервала Джиллиан.

— Это я-то выдумываю? Или ты просто не хочешь признаться, что я права?

— Слушай, не будь ко мне такой строгой, ладно? — после паузы проворчал Вон. — Можешь это сделать для меня?

Джиллиан бросила на него понимающий взгляд, сообразив, что на этот раз перегнула палку.

— Хорошо. Только для тебя. И ради Рождества, — великодушно заявила она, хотя тут же не удержалась и добавила: — Но это вовсе не означает, что я изменила свое мнение.

Меньше всего на свете ему хотелось бы иметь дело с ее ревностью. Хотя между ними уже много лет не было интимной близости — иначе Вон никогда бы не принял ее предложение, — вскоре после того как он переехал к ней, стало очевидно, что она по-прежнему питает к нему вполне определенные чувства. Вон знал, что Джиллиан не откажет ему, если он предложит спать вместе в ее постели, чтобы не ютиться одному на диване. И если бы она узнала, что интерес Абигейл к нему носит не односторонний характер, ей было бы больно.

Пытаясь сбить ее со следа, он шутливо заявил:

— Абби может изменить свое отношение, когда увидит меня лысым.

Волосы начали выпадать неделю назад; сначала по несколько волосков, а потом — целыми пучками, и поэтому Вон решил не растягивать для себя горестное наблюдение за тем, как они будут осыпаться постепенно, и разом обрил голову. Он до сих пор еще не привык к своему новому внешнему виду и каждый раз, чувствуя на макушке непривычную легкость или странное ощущение от дуновения ветерка, инстинктивно проводил рукой по голове, испытывая легкий шок оттого, что волос там нет.

Его слова вызвали у Джиллиан улыбку.

— Я думаю, что лысым ты выглядишь очень сексуально.

— В последний раз я стригся «под ноль» еще в четвертом классе, — сказал Вон. — И можешь мне поверить: ни один человек из моего окружения не считал меня сексуальным.

— Ты напоминаешь мне Брюса Уиллиса.

— Ну да, но ведь с ним произошли страшные вещи. Брюса бросила жена и вышла замуж за парня вдвое моложе его.

— Думаю, что там дело было в другом. Это Брюс бросил ее, — уже более подавленным голосом произнесла она.

Разрыв отношений с мужчиной был для Джиллиан больной темой, и Вон постарался побыстрее переключиться на что-нибудь другое и отвлечь ее.

— Так или иначе, но я не собираюсь сидеть и оплакивать свои замечательные выпавшие волосы. Остальная же часть меня пока еще на месте. И тут уже есть, что отпраздновать.

— Ты прав. — Она немного ослабила свою хватку на руле и расплылась в улыбке. Когда Джиллиан улыбалась, по-настоящему улыбалась, это было чудо, от созерцания которого он не мог оторвать глаз: лицо ее начинало светиться, как сверхновая, совершенно необыкновенная звезда. — А мы тут трясемся под снегом в запряженных одной лошадкой открытых санях, которые — опа! — превращаются в «шевроле».

— А знаешь, в Голландии весьма популярен один мистический персонаж — Черный Питер. Он для Святого Николая все равно что гномы для Санта-Клауса, — сказал Вон, надеясь поддержать эту новую тему и немного снять напряжение. — Голландцы, которые разгуливают процессией по улицам с перемазанными черной краской лицами, сами не понимают, насколько это политически некорректно.

— А тебе, конечно, все это нужно было наблюдать лично, — сухо прокомментировала она.

Вон улыбнулся при воспоминании о своем Рождестве в Амстердаме, куда он приехал после недельной командировки во фьорды Гренландии, где они снимали фильм об экстремальном катании на лыжах для канала «Дискавери». Это случилось в то время, когда они с Джиллиан были любовниками. Вон мог бы полететь к ней домой, но вместо этого эгоистично решил провести праздник с коллегами по съемочной группе, осматривая местные достопримечательности и накачиваясь непомерным количеством глога[84]. Сейчас в порыве раскаяния он снял одну руку Джиллиан с руля и накрыл ее своей ладонью.

— Спасибо, Джил, — мягко произнес Вон.

— За что? — несколько удивленно спросила она.

— За все. А также за то, что поехала со мной сегодня.

На этот раз улыбка ее была более осторожной, как будто она подозревала, что он хочет заранее смягчить какой-то неожиданный удар.

— Не стоит благодарности. Я все равно не планировала лететь домой на это Рождество. — Вся семья Джиллиан жила в Дулуте, штат Миннесота, где выросла и она Однажды Джиллиан сказала ему, что у нее с ними столько же общего, сколько у непримиримого агностика с баптистским проповедником. — К тому же мне нравится твоя сестра.

— Ты ей тоже нравишься.

— Ей, наверное, сейчас тяжело. Это ее первое Рождество без мужа — задумчиво произнесла Джиллиан после небольшой паузы.

— Конечно. — Вспомнив своего покойного зятя, Вон вздохнул. Он любил Гордона хотя проводил с ним недостаточно много времени, чтобы узнать его получше. После скандала с «Вертексом» он потерял к Гордону всякое уважение, но, тем не менее, ему было жаль, что все закончилось именно так. В основном его нынешнее отношение к Гордону определялось тем разрушительным эффектом, который произвела на сестру и племянника его смерть. — Слава Богу, что у нее есть Нил, — сказал он. — Не знаю, что бы Лайла без него делала.

— В таком случае будем надеяться, что он не пойдет по твоим стопам. Лайла тебе этого никогда не простит, — заметила Джиллиан.

Вон рассмеялся.

— Зная ее характер, я думаю, что она избавит меня от агонии медленной смерти.

Неожиданно для себя Вон выяснил, что черный юмор бывает весьма полезен. Когда он шутил о своей болезни, ему удавалось отвлечься от происходившей в его теле борьбы и внутреннего разрушения, которое выражалось в форме странной сыпи, сильной потливости по ночам и постоянной тошноты, переходившей порой в изнурительную рвоту. Но хуже всего была эта всеохватывающая, проникающая до самых костей усталость, от которой, казалось, невозможно было избавиться.

Впрочем, основным его ощущением был все-таки страх. Страх, какого Вон не испытывал даже во время съемок в низинных болотах Бразилии, когда стоял в двух метрах от крокодила, собиравшегося, похоже, позавтракать им. Или в бассейне реки Конго, когда лагерь атаковали партизаны, а потом их всех под дулами автоматов отвели в штаб командующего. По какой-то непонятной прихоти судьбы тот оказался родом из штата Огайо, как и один из их операторов, и позже выяснилось, что это обстоятельство стало их билетом на свободу. Эти легкие прикосновения смерти были для него своеобразной встряской, сопровождавшейся мощным выбросом адреналина, а также поводом помолиться. Часть привлекательности того дела, которым Вон зарабатывал себе на хлеб, заключалась в том, что оно было опасным, а порой и угрожающим жизни. Ибо только когда опасность миновала, по-настоящему начинаешь чувствовать себя живым.