Что касается самого Вона, то он родился с таким желанием. Он не мог вспомнить, чтобы его когда-нибудь не тянуло исследовать далекие страны. Еще мальчишкой он зачитывался книгами Тура Хейердала, Питера Маттиссена, Яна Морриса и Пола Теру, мечтая о том, как однажды увидит все эти экзотические места. Когда ему исполнилось восемнадцать, он записался в Корпус мира. После двухлетнего пребывания на Марианских островах, где он учил местное население основам английского языка, Вон вернулся домой и обнаружил, что его сестра обручена и готовится выйти замуж, отец идет к алтарю с третьей избранницей, а мать в четвертый или пятый раз (он уже сбился со счета) отказывается лечиться от алкоголизма.

Он связался с парой своих приятелей из школы, и в скором времени ему удалось договориться насчет работы в региональном отделении Си-эн-эн в Атланте. За два года Вон приобрел навыки, необходимые, чтобы стать оператором, и очень скоро природное бесстрашие и способность к языкам стали заносить его в самые горячие точки в стране и за границей. Он снискал репутацию человека, который мгновенно оказывался в гуще событий и всегда добывал первоклассный материал. В восемьдесят третьем Вон был одним из первых, кому удалось отснять последствия резни в Бейруте, где террорист-самоубийца атаковал казармы морской пехоты. В зонах боевых действий он стал настоящим профессионалом относительно того, как вести себя при артиллерийском обстреле, избегать мин и ориентироваться в дипломатической неразберихе. И только после событий в Сомали, когда он едва не погиб от пули снайпера, Вон потерял интерес к тому, что его приятель Мэтт Мак-Фетридж называл «пиф-паф».

Вскоре после этого пути Вона и Си-эн-эн разошлись; он стал хвататься за любую операторскую работу, беспокойно перенося периоды вынужденного безделья, словно дикий зверь, которого вырвали из мест его привычного обитания. Стремительное развитие кабельного телевидения раскрыло перед ним новые возможности, в основном в виде заказов от каналов «Нэшнл Джиогрэфик» и «Дискавери», на месте которых раньше были только Пи-би-эс и Би-би-си, лишь изредка показывавшие документальные ленты. Последние пятнадцать лет Вон почти непрерывно переезжал с места на место; единственным постоянным почтовым адресом был абонентский ящик на центральном вокзале в Манхэттене, а настоящим домом — тот уголок света, где ему приходилось жить в данное время. Это было его первое возвращение в Нью-Йорк с момента похорон зятя.

И возможно, последнее.

Но сейчас ему не хотелось об этом думать. За мрачные размышления лучше всего приниматься на сытый желудок, после хорошего ночного отдыха, напомнил он себе. При мысли о еде в животе жалобно заурчало. Вон не ел со вчерашнего утра, проспав обед, который давали в самолете, и решил перекусить где-нибудь в городе, прежде чем отправиться к сестре, в ее временное пристанище. Ему не хотелось ломиться к ней в такой час — Лайла еще вполне могла спать.

Они миновали мост Трайборо и вскоре уже ехали по знакомым улицам Манхэттена. Вон попросил высадить его на углу Мэдисон и 89-й улицы, бросив попутно несколько фраз на арабском языке, что заставило водителя с удивлением посмотреть на пассажира в зеркало заднего вида. По широченной улыбке на морщинистом коричневом лице можно было подумать, что Вон дал ему не десять долларов на чай, а целых пятьдесят. Прежде чем Вон успел что-то сообразить, таксист уже выскочил из машины и, открыв багажник, стал доставать его вещи: рюкзак и оливково-серый вещевой мешок, которые проделали больше миль, чем тот «Боинг-747», на котором они летели. Это были все пожитки Вона, если не считать кинокамеры с объективом высокого разрешения и ящиков с разным оборудованием, отправленных морем.

На прощание они с водителем ударили по рукам.

— Всего тебе хорошего, друг, — сказал Вон по-арабски.

— Да пребудет с тобой Аллах, — ответил ему сияющий таксист.

Вон нашел круглосуточное кафе и заказал себе завтрак по полной программе: яичница, сосиски, блины и картофельные оладьи, а затем запил все это громадным количеством черного кофе. Он заметил, что официантка время от времени с любопытством поглядывает на него, вероятно удивляясь, как человек, способный поглотить целую гору пищи, может оставаться таким худым. Худой — это еще мягко сказано: в результате недавнего заражения амебной дизентерией, согнавшей с его и без того поджарой фигуры еще килограммов пять, от Вона остались кожа да кости. Сейчас его вполне можно было принять за выходца из лагеря военнопленных. К тому же он совсем не был похож на местного жителя. Длинные светлые волосы, выгоревшие на солнце и ставшие почти белыми, и сильно загорелое лицо с глубокими морщинами, напоминавшее бесплодный холм, изрезанный пересохшими руслами ручьев, резко контрастировали с бледными лицами людей, которые окружали Вона сейчас. На нем была потрепанная в путешествиях рабочая одежда, и его вряд ли можно было спутать с поднявшимся пораньше бизнесменом, заскочившим перекусить по дороге на работу. Здесь, на родной земле, Вон ощущал себя в большей степени чужим, чем в любом из самых отдаленных уголков, где ему довелось скитаться.

Он расплатился по счету, оставив официантке щедрые чаевые. Умение бережно относиться к деньгам было еще одной привычкой, помимо жизни на одном месте или долгих отношений с одной и той же женщиной, которой он так никогда и не приобрел. Заработать для него не было проблемой — на самом деле ему очень хорошо платили за то, что он с удовольствием был готов делать даже бесплатно, — но для Вона это давно стало просто средством решения жизненно необходимых, но скучных вопросов. Поэтому деньги у него имели склонность накапливаться — в карманах, в шкафах, на полузабытых депозитных счетах, а иногда и в виде необналиченных чеков.

Вон с радостью отдал бы сестре все свои сбережения до последнего цента, но она упрямо отказывалась брать у него что-то сверх того, что он уже дал ей.

— Как знать? Возможно, однажды они понадобятся тебе самому, — сказала она ему слегка ироничным тоном, который использовала в тех случаях, когда ей хотелось напомнить о неспособности Вона, а может, его нежелании строить планы дальше, чем бронирование очередного билета на самолет. Слова, которые теперь казались пророческими.

С вещевым мешком в руке и накинутым на плечо рюкзаком Вон решил пройти три квартала до места, где сейчас жила Лайла, пешком. Хотя ему не терпелось побыстрее увидеть сестру, он боялся сообщить ей новость, которая могла увеличить бремя тягостных проблем, обрушившихся на нее. Поэтому сейчас он шел к ней неспешным шагом. Помимо выигранного таким образом времени это давало ему возможность немного акклиматизироваться в суете и неразберихе большого города, в реве автомобильных сигналов и визге шин на асфальте. Медленно идя по тротуару, Вон чувствовал себя так, будто совершал путешествие в прошлое, и представлял места, где он когда-то побывал. Марракеш с его древними улочками, похожими на лабиринт, и заунывными выкриками муэдзинов, зовущих правоверных в мечети. Марианские острова, где жители деревни, вероятно, за год проходят столько же, сколько большинство снующих вокруг людей — за неделю, но которые при этом гораздо более довольны своей жизнью. В своем воображении он видел солнце, встающее над греческим островом Лемнос, куда у него была командировка в прошлом году примерно в это же время, и солнечные лучи, поджигающие прозрачное море такого неистово бирюзового цвета, что Вону казалось почти преступлением, что рыбаки на берегу, тянущие свои сети, похоже, совершенно не обращают на эту красоту никакого внимания.

Как же ему будет не хватать всего этого! Он будет тосковать по временам, когда вставал с первыми криками петухов и ложился спать под стрекотание сверчков и кваканье древесных лягушек. Он будет скучать по головокружительному предчувствию новых возможностей, которое всегда у него возникало, когда он впервые шел по улицам незнакомого города, и которое немного напоминало влюбленность. Он никогда не забудет еду, продававшуюся на улицах Хо Ши Мина, и самодельную текилу из Сан-Хуан-де-Алима. Он также будет помнить всех своих женщин, с которыми в течение этих лет делил постель; каждая из них была по-своему прекрасна и любима им.

Нахохлившись в своей видавшей виды пилотской куртке с высоким, поднятым до ушей воротником из овчины, Вон снова принялся обдумывать предстоявший ему тяжелый разговор с сестрой. Бедная Лайла. Ей и без него пришлось достаточно много пережить за эти несколько месяцев. Наверное, он отложит это до момента, когда они уже успеют поговорить. Он так долго не видел ее. Зачем же все портить прямо с порога?

По адресу, который она ему дала, он нашел фешенебельное здание; консьерж в аккуратной униформе позвонил в квартиру, чтобы предупредить о его приходе. Через несколько минут Вон вышел из лифта на тридцатом этаже и встретился с Лайлой, которая ждала его. Она обхватила брата руками и так крепко обняла, что он, нагруженный рюкзаком и вещевым мешком, тут же потерял равновесие. Наконец отпустив его, она сразу же принялась с любовью выговаривать ему:

— Ты только посмотри на себя, кожа да кости! Чем ты там питался? Подножный корм, корешки-ягодки?

— Мне больше нравятся ящерицы и насекомые, — ответил Вон с шаловливой улыбкой.

— Фу-у. — Она скорчила гримасу.

— А ты? Я готовился увидеть здесь крушение «Геспера»[42]. А вместо этого вижу тебя почти такой же, какой ты была в старые добрые времена. — Она была более худой, чем ему хотелось бы, но, к счастью, уже не напоминала своим видом бродячего мертвеца.

— Это только потому, что я знала о твоем приезде. Господи, как же я рада тебя видеть! — Лайла снова обняла его, быстро и горячо, а затем, отстранившись, сморщилась. — Боже мой, когда ты в последний раз купался?

— Вода в пустыне — большой дефицит, — с озорной усмешкой ответил Вон.

— Тогда ты можешь пойти в душ, пока я буду накрывать на стол. Я знаю, что ты предпочитаешь жить в буше, но у цивилизации все-таки тоже есть свои плюсы.