Эйлин Гудж - Чужие страсти

— Ну и куда теперь? — шепнул ей на ухо Вон.

Она представила, как они с ним нежатся на солнце на каком-нибудь далеком тропическом пляже, как сверкающее в лучах бирюзовое море манит их к себе. Но в данный момент мысли Абигейл были направлены на другое место назначения, намного более привлекательное.

Подняв голову, она с чувством поцеловала Вона и, не дав ему усомниться в своих истинных намерениях, решительно произнесла:

— В постель.

За те два года, которые прошли с тех пор, как она уехала, ее городок мало в чем изменился, разве что стал выглядеть более процветающим. Изменения в основном были незначительные, но они сразу бросались в глаза, куда бы она ни пошла. Вот дом по соседству с ее бывшим жильем, на котором, сколько она себя помнила, всегда была одна и та же вздувшаяся краска; сейчас он сиял свежей побелкой и был украшен веселыми красными гирляндами сушеного перца чили. Вот недавно построенное здание под черепичной крышей, появившееся на том месте, где раньше стоял полуразвалившийся монастырь, куда Милагрос ходила в школу, и часовня Сангре-де-Кристо со своим новым мозаичным фасадом. Взгляд Консепсьон скользнул по яркой вывеске Juegos![127] над табачной лавкой, где ее муж Густаво покупал себе сигареты. Теперь, судя по всему, здесь можно было приобрести лотерейные билеты.

И, разумеется, только что возведенное здание из шлакоблоков, перед которым она сейчас стояла; кому-то оно могло показаться вполне обычным, но для Консепсьон это был сияющий монумент — Milagros Sánchez Clínica de Medicina. Ради этого она и проделала весь этот неблизкий путь. Ради этого она решила рискнуть и сесть на самолет, хотя очень волновалась, несмотря на постоянные заверения Хесуса, что паспорт у нее совершенно законный и что нет никаких причин бояться, что ее могут не пустить обратно в Соединенные Штаты. Консепсьон хотела увидеть все это собственными глазами. Глазами, которые сияли, когда она повернулась к мужу и голосом, переполненным эмоциями, сказала:

— Сегодня ангелы на Небесах, должно быть, улыбаются.

Он сжал ее руку и кивнул.

— Sí, seguro[128]. — Похоже, Хесус тоже был растроган.

По масштабам крупного города больница была маленькой: две комнаты для осмотра и небольшая бесплатная аптека; персонал — один врач и медсестра (эта девушка, кстати, училась с Милагрос в одном классе). Но для их общины больница была настоящим даром Небес. Люди понимали, что здесь, возможно, спасут жизнь больным младенцам и viejos[129], которые не смогут перенести день пути в медицинский центр в Эрмосильо; что тут уберегут молодых женщин от опасного аборта у подпольной акушерки; что, если понадобится, врач окажет немедленную медицинскую помощь жертвам несчастных случаев и пожаров, не дав им умереть от полученных ран.

Ее дочери это уже никак не поможет, но для Консепсьон открытие больницы было своего рода искуплением вины — и сеньоры, которая сдержала свое слово, и, наверное, ее самой. Потому что она наконец полностью простила сеньору. Консепсьон приехала в родной городок, чтобы убедиться в правоте слов своей abuelita и понять, что в сердце, переполненном ненавистью, не осталось бы места для благословений, пришедших с тех пор в ее жизнь.

Перед началом торжественной церемонии открытия она увидела сеньору, которая стояла на помосте и разговаривала с мэром и только что назначенным начальником больницы, доктором Гутиересом. Навес над помостом защищал их от палящих лучей, но в свете солнца, пробивавшемся через неплотную ткань, сеньора сияла, словно одна из позолоченных статуй в их часовне, куда Консепсьон уже заходила сегодня помолиться. Конечно, сеньора не была святой, но она также не была и воплощением дьявола, какой ее когда-то представляла Консепсьон. По крайней мере, она нашла в себе смелость признать, что ошибалась, и попыталась исправить эти ошибки. Нет, это не вернет назад Милагрос, но если бы не усилия сеньоры, не было бы и этой больницы. К тому же сама Консепсьон не узнала бы спокойную силу и уверенность мужчины, который стоит рядом с ней…

Размышления ее были прерваны, потому что под соломенным навесом palapa на площади с другой стороны улицы громко взревели трубы и зазвенели гитары уличных музыкантов марьячи, заигравших свою бодрую мелодию. Консепсьон оглянулась и увидела, что группа людей, пришедших на открытие, выросла уже до сотни человек, и даже больше. Вокруг собравшейся толпы сновали уличные торговцы, предлагая свой нехитрый товар — завернутые в листья кукурузы дымящиеся tamales, поджаренные крендельки churros в сахарной пудре, очищенные плоды манго на палочках, слегка посыпанные красным перцем, а также всевозможные безделушки и религиозные медальоны. Это больше походило на «Диа-де-лос-Муэртос» — праздник почитания умерших, чем на дань чему-то жизнеутверждающему.

Когда началась церемония открытия, было уже позднее утро. Консепсьон, приехавшая с мужем заранее, чтобы занять лучшее место перед помостом, простояла уже около часа и теперь переминалась с ноги на ногу, чувствуя усталость, несмотря на два дня отдыха после их долгого путешествия сюда. Но когда начались речи, возбуждение в конце концов взяло верх над утомлением. Первым взял слово тучный мэр, сеньор Идальго, за ним — начальник больницы, доктор Гутиерес, мальчишеской внешности мужчина с колечком в ухе, который довольно долго и с большим энтузиазмом говорил, какая для него большая честь служить своей общине.

Последней должна была говорить сеньора. Когда она направилась к трибуне, толпа благоговейно затихла, и Консепсьон подумала, что люди смотрят на нее как на живое божество. И в ней действительно было что-то божественное: возвышаясь над ними и почти светясь в исходившем от нее сиянии, она подняла руки, словно готовилась благословить их, а не произносить речь. Она выглядела как никто другой в своем белом платье с поясом и модной соломенной шляпе, украшенной лентой в горошек.

Консепсьон почувствовала, что в ожидании ее слов она сама инстинктивно подалась вперед вместе со всеми присутствующими, одной рукой крепко схватив своего мужа, а другой — придерживая накинутую на плечи шаль. Консепсьон отклонила приглашение сеньоры принять участие в церемонии, хотя та неоднократно настаивала на этом. Консепсьон не хотела, чтобы в этот день говорили о ней, потому что была уверена: столь торжественный момент принадлежал только ее дочери. И потом, она понимала, что, какой бы трагичной ни была причина, без Милагрос этой больницы не было бы.

Сеньора чуть нагнулась вперед и начала говорить, но вдруг что-то случилось с микрофоном: он стал скрипеть и повизгивать. И пока сеньора стояла, терпеливо дожидаясь, когда какой-то мужчина настроит его, Консепсьон задумалась о своем приключении, которое по кругу привело ее туда же, откуда она уходила. Адский бросок через пустыню… знакомство с Хесусом… спасение дочери сеньоры во время пожара. Она слабо помнила, что произошло сразу после пожара, потому что совершенно обессилела и то теряла сознание, то вновь приходила в себя. Как ей потом сказали, это длилось большую часть недели. Консепсьон четко помнила только те эпизоды, когда рядом с ее больничной койкой появлялась сеньора: подносила стакан воды к ее растрескавшимся губам, чтобы она могла из него отхлебнуть; укрывала одеялом, видя, что ее трясет от озноба; ставила букеты цветов, стараясь оживить обстановку в палате.

Однажды Консепсьон открыла глаза и увидела, что рядом с ней стоит Хесус. Находясь под действием обезболивающих лекарств, которые ей давали, она довольно плохо соображала и вначале решила, что это сон.

— Jesús? Estás tu?[130] — Она прикоснулась к Хесусу, чтобы убедиться, что он настоящий.

— Si, mi corazón. — Он нежно взял ее за руку, но даже это легкое прикосновение заставило ее вздрогнуть — к тому времени бинты уже сняли, но руки по-прежнему были красными и распухшими. Склонившееся над ней лицо Хесуса, такое дорогое ее сердцу, его карие глаза, смотревшие с любовью и участием, действовали на нее лучше любых медикаментов. — Я приехал сюда, как только смог, — сказал он. — Только вчера я узнал о том, что произошло.

Она кивнула, и ее растрескавшиеся губы изогнулись в подобии улыбки.

— Я рада, что ты пришел.

— Доктор сказал, что завтра тебя выпишут. Я приехал, чтобы забрать тебя домой, — сообщил Хесус.

Сначала это сбило Консепсьон с толку. Домой, к ней в городок? Он собирается везти ее туда?

— Это для тебя слишком далеко, — прошептала она охрипшим голосом.

На это Хесус с улыбкой ответил:

— А куда же еще я могу ехать? Я ведь тоже там живу.

Консепсьон все поняла. Домой — значит в Лос-Анджелес.

Она покачала головой.

— Я не могу поехать с тобой.

Улыбка на его некрасивом, но прекрасном лице угасла, и он явно пал духом.

— Por qué по?[131] — спросил Хесус. — Ты ведь обещала, что вернешься ко мне, когда все закончится…

Она такого точно не обещала, но не стала с ним спорить. К тому же теперь появилась еще одна причина, почему она не могла остаться с Хесусом.

— Я в этой стране нелегально, — напомнила ему Консепсьон. — И они знают об этом — вчера ко мне приходил человек из La Migra[132]. — Крупный, солидного вида gringo с планшетом-блокнотом в руках, который задавал ей кучу вопросов на своем слабеньком испанском. — Сеньора сказала, что попробует получить для меня зеленую карту, но предупредила, что никаких гарантий нет. И даже если у нее все получится, меня, скорее всего, вышлют домой, пока будет рассматриваться этот вопрос.

Хесус очень удивил ее, потому что начал смеяться. Он так хохотал, что на глазах у него выступили слезы. Затем, немного успокоившись, он покачал головой и, промокнув уголки глаз носовым платком, весело произнес: