Лайла невольно напряглась. Единственное, на чем Гордон твердо настаивал, это чтобы Нила уберегли от всех переживаний завтрашнего прощания. Муж совершенно не обрадуется, узнав, что Нил уже здесь.

— Разве у тебя сегодня нет занятий? — спросила она.

— Расслабься, мама. Я могу позволить себе пропустить пару лекций. Или ты действительно думаешь, что я не собирался попрощаться с папой? — Он произнес это веселым тоном, что вряд ли могло обмануть Лайлу. Нил пропускал занятия только в самом крайнем случае. Повзрослев, он стал полной противоположностью обычному подростку и заявлял, что, когда пропускает день в школе, чувствует себя хуже, чем при высокой температуре. — Ты где сейчас? Я звонил в квартиру, но там только автоответчик.

— Я в подвале, разбираю вещи в нашей кладовке. — «Интересно, почему Гордон не снял трубку?» — подумала она и тут же решила, что он, возможно, просто не в настроении с кем-либо разговаривать, даже с Нилом. Уже не первый день муж находился в сильной депрессии. Все эти месяцы он хорошо держался, пытаясь сохранять надежду до последнего момента, но в конце концов не выдержал груза отчаяния и надломился. У него пропал аппетит, по ночам он почти не спал. — Я сейчас поднимусь. Мне нужно только разобрать здесь несколько коробок. — Лайла взглянула на часы, с удивлением отметив, что находится в подвале уже несколько часов. — Я точно не знаю, что там у нас есть из еды, но ты можешь сам посмотреть в холодильнике.

— Не волнуйся. Я по дороге купил рогаликов и творожных сырков. И еще шотландского лосося, которого так любит отец. — Взгляд Лайлы затуманился от слез. Как это похоже на Нила! В этом отношении он тоже был копией своего отца. Гордон никогда не забывал ни о каких датах. На каждый день рождения или годовщину их свадьбы он преодолевал немыслимые расстояния только ради того, чтобы купить ей безупречный подарок. Например, на их десятую годовщину он внезапно увез ее в аэропорт и сделал сюрприз — поездку в Марокко, место, где ей всегда хотелось побывать. Не сказав ни слова, Гордон собрал чемоданы, договорился о нянечке для сына и перенес на более поздний срок все ее встречи. — А еще я привез бутылку вина. Хорошего вина, — сказал Нил, и в его словах Лайла услышала голос мужа.

— Что ты вытворяешь, покупая спиртное? Ты ведь еще несовершеннолетний![11]

Лайла постаралась произнести это тоном озабоченной матери, но было совершенно очевидно, — для нее, по крайней мере, — что делает она это только ради проформы. После того как начался весь этот кошмар, Лайла была не слишком внимательна к Нилу, впрочем, как и ко всем остальным.

— Я никогда не говорил тебе, что у меня есть фальшивое удостоверение личности? — шаловливо рассмеялся Нил. — Я только надеюсь, что ты еще не успела упаковать все бокалы. — По беззаботному тону сына можно было решить, что он говорит о каком-то намечающемся празднике, но она сразу услышала легкую надтреснутость в его голосе и едва уловимые нотки страха.

— Нам всем повезло. Кухню я оставила напоследок. Я собиралась взяться за нее сегодня вечером, — сказала она. — Собственно, ты можешь мне в этом помочь.

На следующее утро к их дому приедут перевозчики мебели, чтобы погрузить все их вещи. Потом ей предстоит отправиться с ними в Хоупвел, расположенный в двух часах езды от города, где она сняла небольшой дом, недалеко от Фишкила и достаточно близко к Гордону, чтобы можно было регулярно навещать его. Конечно, не бог весть что, но жить можно. На самом деле переезд в более скромное жилье волновал ее меньше всего. По мере того как средства их оскудели, она научилась обходиться малым и с удивлением обнаружила, что совершенно не скучает по роскоши, которая раньше казалась ей необходимой. В каком-то смысле отъезд из города, где она была бы окружена постоянными напоминаниями о том стиле жизни, за который им пришлось так дорого заплатить, сулил ей облегчение.

Выключив телефон, Лайла закончила складывать коробки, привела все в порядок и заперла кладовую ячейку. Через несколько минут, ожидая лифт, она случайно взглянула на свое отражение в зеркале рядом с прачечной. Это вызвало у нее легкий шок, потому что она не сразу поняла, что изможденное лицо принадлежит ей самой. Куда делась та блестящая стильная дама, некогда красовавшаяся в разделе светской хроники журнала «Нью-Йорк»? Она ужасно похудела, кости выпирали, как у дистрофика, а поблекшие глаза глубоко запали. Она давно не была у стилиста, и отросшие волосы, казалось, прилипли к голове, в то время как расщепленные кончики вились, словно она попала под ливень и позже они сами, без помощи фена высохли. При ярком освещении люминесцентных ламп цвет ее лица, некогда имевший оттенок благородного фарфора, сейчас был мертвенно-бледным, как белая зубная паста.

Ступив в кабинку лифта, Лайла мысленно поблагодарила Бога за то, что там никого не было. В этом смысле удача сопутствовала ей и дальше, и она без остановок доехала до пентхауса. В последнее время она боялась сталкиваться в лифте с другими людьми. Они либо считали себя обязанными промямлить какую-нибудь вежливую любезность, либо просто молча смотрели в пространство, делая вид, что не узнали ее. Лайла, наверное, испытала бы облегчение, если бы кто-нибудь из них произнес вслух то, о чем все они, безусловно, думали: «Он получил по заслугам. Как и ты». И дело было даже не в том, что они с Гордоном были признаны виновными в глазах общественного мнения; просто в их присутствии многие люди начинали нервничать. Их семья стала постоянным напоминанием о том, как быстро может измениться судьба. Разве все они не находятся на расстоянии всего одной катастрофы от самого края?

Выйдя из лифта на этаже, где располагался пентхаус, Лайла невольно задержалась у своих дверей, прежде чем вставить ключ в замок. Видно ли по ней, что она только что плакала? Не хотелось бы, чтобы последние, столь драгоценные часы с мужем были испорчены ее слезливым настроением. Она распрямила плечи, сделала глубокий вдох, пытаясь окончательно успокоиться, и только после этого открыла дверь и шагнула внутрь.

Здание на углу Парк-авеню и 72-й Восточной улицы, где они жили, было одной из самых солидных довоенных построек в верхнем Ист-Сайде, а венчавший его пентхаус считался настоящим украшением дома. Прекрасные виды, открывающиеся во все стороны на Ист-Ривер и Гудзон-Ривер, просторные комнаты с высокими потолками, панорамная круговая терраса делали его великолепной сценой для многочисленных приемов, которые они с Гордоном устраивали в основном для продвижения его карьеры. Только сейчас, когда он был лишен своего блеска, а остатки мебели — наиболее ценное она давно продала — были завернуты в стеганые одеяла и пузырчатую упаковку, воспоминания об этих радостных вечерах, оживленных разговорах и смехе в гостиной, о музыке и звоне бокалов, об официантах, скользивших между гостей с подносами искусно разложенных закусок, казались ей безумно далекими. У нее возникло такое ощущение, будто она зашла в склеп.

— Гордон! — позвала Лайла.

Ответа не последовало. Странно. Куда он мог подеваться? И где сейчас Нил? Он сказал ей, что поднимается, и это должно было произойти еще минут пятнадцать назад.

Внезапно у нее появилось дурное предчувствие. Когда она миновала вестибюль и направилась дальше, через холл в гостиную, ее шаги по паркетному полу, на котором лежали свернутые в рулоны ковры, отдавались гулким эхом. Все вокруг было как-то не так. Это ощущение пронизывало ее до мозга костей.

Она нашла Нила съежившимся на полу возле дивана. Прижав колени к груди, он смотрел перед собой пустым взглядом и дрожал всем телом; его лицо было бледным как полотно.

Лайла нервно сглотнула и тяжело опустилась перед сыном. Только сейчас она заметила пятна крови на его кроссовках и слабые, но вполне различимые кровавые следы на полу. Внутри нее поднялась волна паники.

— Милый, что случилось? Ты поранился? — От этой мысли у нее кружилась голова, а сердце в груди стучало с перебоями, как шестеренка с выломанными зубьями.

Взгляд Нила был блуждающим и странным, мышцы на лице обвисли, глаза слепо уставились в одну точку. Он казался совершенно заторможенным. Губы шевелились, но издавали лишь какой-то сдавленный хрип. Наконец юноше удалось расцепить руки, которыми он обхватил колени, и, подняв дрожащий палец, указать в сторону арки, что вела в прихожую.

Паника Лайлы мгновенно превратилась в тяжелый всепоглощающий ужас. Она чувствовала пульс, бившийся где-то глубоко, в ее внутренностях, а окружающий мир вмиг утратил краски, став серым. Покачиваясь, она встала на ноги, уже понимая, что ее ждет в другом конце прихожей.

— Гордон? — тихо позвала она и медленно двинулась по коридору.

Тишина.

Дверь в кабинет Гордона открылась со скрипом. Пока она приближалась к нему, время, казалось, остановилось. Лайла видела пылинки, лениво кружившие в луче света, косо падавшем на полированный пол, где лежала дорогая бухарская ковровая дорожка, скатанная в рулон; в какой-то момент до ее слуха пробилась мелодия: в кабинете тихо звучала скрипка. Бетховен… или Брамс? Муж любил классическую музыку, но его любовь к ней вызывала у него изумление. «Поразительно, не правда ли? Ведь я рос, слушая, как пиликает на своей скрипке Мерл Хаггард[12]. Тогда я не смог бы отличить скрипичную сонату от вопля кошки, которой придавили хвост дверью автомобиля», — часто говаривал он со смущенной улыбкой.

Когда Лайла вошла в кабинет, мелодичные звуки взлетели до крещендо, затем повисли, замерев на одной, невероятно чистой ноте. До конца ее дней это музыкальное произведение будет неизменно вызывать у нее ощущение струйки холодного пота, бегущей вдоль позвоночника. И картину крови перед глазами. Крови ее мужа, разлитой лужей на полу. Гордон лежал мертвый, выпустив из негнущихся пальцев револьвер 38-го калибра, из которого он выстрелил себе в голову.

2