— Да, — ответила Бекки.

— Это правда. Это самое дешевое из того, что могли выбрать. Ты знаешь, почему…

Бекки ничего не ответила. Она подумала о машине со ржавчиной и дырками в днище, на поиски которой мать потратила не меньше времени. Автомобиль был сейчас припаркован в полуразрушенной пристройке, сколоченной из досок и рифленого железа. Ужасно, что такая ненадежная вещь — ее единственная ниточка, связывающая с внешним миром. В том мире в определенный момент даже школа показалась привлекательной. Мелькнула мысль о машине отца, но Бекки тут же отогнала ее — резко и неумолимо.

— Я знаю, для тебя ужасно быть здесь, — сказала Надин. — Я действительно чувствую себя плохо из-за этого. Мне здесь тоже ужасно. Я никогда не жила в таком доме, даже в студенческие годы.

Бекки опустила пакетик с заваркой в кружку, залила ее кипятком. Потом отжала ложкой пакетик о стенку кружки и выловила его. Она повернулась и поставила кружку перед матерью.

— Ты бы могла пойти на работу…

— Как? — спросила мать. — Как? Когда никого нет, кроме меня, чтобы забирать вас из школы?

Бекки постаралась не вспоминать обо всех коттеджах, которые они видели в зоне автобусного маршрута.

— Ты бы могла пойти на неполный рабочий день в «Россе» или где-нибудь еще, пока мы будем в школе.

— Продавщицей? — с улыбочкой поинтересовалась Надин.

— Можно и так. Не знаю. Я была бы не против работы по субботам в магазине.

— Ты слишком молода. В любом случае, как ты доберешься до работы?

Бекки пожала плечами:

— Можно на велосипеде.

— А где ты хочешь раздобыть велосипед?

Бекки уже было хотела открыть рот и сказать: «Я попрошу отца», — как тут осеклась. Но было уже поздно.

— Даже не сомневаюсь — у отца, — проговорила Надин. — Твой папенька-молодожен с его чудесным новым домом вернется обратно.

— Не такой он уж и новый, — ответила Бекки.

— Но достаточно, — с угрозой сказала мать. — Поновее этого будет.

Неожиданно Бекки почувствовала себя очень усталой. Она положила руки на стол среди грязных тарелок и опустила на них голову, чувствуя, что волосы падают вниз — тяжелые и темные, как у матери.

— Я хочу…

— Что ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты не так ненавидела его.

Надин отпила глоток чая и поморщилась:

— А что бы ты сделала на моем месте?!

Бекки ничего не ответила. Девочка заметила, что ее черный лак для ногтей местами отшелушился, и решила подождать, пока он весь облупится и сойдет сам по себе. Потом можно покрасить ногти в зеленый цвет.

— Если человек, которого ты любила и прожила с ним в браке семнадцать лет — семнадцать! — вдруг заявляет тебе, что собирается жениться на ком-то другом, и тебе нужно уходить и жить где-то еще почти без денег, — как ты будешь себя чувствовать тогда?

В голове Бекки образовалась робкая мысль и засела там. Она гласила: это не так.

Дочь проговорила:

— Но мы должны видеть его, должны встречаться с ним.

Надин посмотрела на нее. Ее голубые глаза расширились от возмущения.

— Вот именно. Именно! И ты даже не можешь воспользоваться чуточкой воображения и понять, какое для меня мучение — мириться с этим!


Утром Надин отвезла их всех по школам; Клер — в ближайшую начальную, Рори и Бекки — в единую среднюю. Туда позднее предстояло ходить и младшей сестре, когда ей исполниться одиннадцать. Они учились в новых школах уже две четверти, с того момента, как стало ясно, что Мэтью действительно намерен жениться на Джози. Тогда мать решила, что оставаться в Седждбери нестерпимо для нее и детей. Мэтью хотел оставить ее, чтобы дети, по крайней мере, не нарушали процесс учебы и не теряли контакта с друзьями, с бабушкой и дедушкой. Но она отказалась. Надин испытывала такую чудовищную боль, что поверила всей душой: страдание можно заглушить только одним способом — вырвав с корнем из своей жизни все, что было так близко и в чем теперь ей отказано. Дети жестоко мучились. Как мать заметила, они страдали гораздо сильнее, чем показывали. Но она говорила им, что так должно быть. Никто не хотел такой новой жизни, но так жить теперь придется.

— Вы должны с этим смириться в душе, — говорила она. — Вы должны научиться этому.

Дети не очень жаловали, как думала мать, свои новые школы, — но терпели их. Школы неизбежно были более провинциальными, чем в Седжбери. Хотя их нельзя было назвать менее культурными, здесь хамство приняло другую форму. Надин беспокоилась, что дети не смогут понять негласных правил этого молчаливого сельского общества, их своеобразной и подчас жестокой формы. Она думала, что ребята успокоились. Когда мать разговаривала с ними или сердилась, то обвиняла в таком неестественном для детей спокойствии Мэтью и Джози. Но, оставаясь одна в коттедже днем, Надин, несмотря на безумную смену своего настроения, понимала — все не так просто. Когда она высаживала детей у школы, то всегда говорила им: «Три тридцать!» — как бы настраивая на то, что ее не будет только семь часов.

Бекки предложила, чтобы она не отвозила их до самой школы, а высаживала на остановке на полпути, где можно пересесть на школьный автобус. Но мать ответила отказом.

— Я нужна вам, — сказала она Бекки. — В это время — всегда. Вам нужно, чтобы я была с вами здесь.

«И вы, — подумала она про себя, разворачивая машину в сторону школы Бекки и Рори, — нужны мне, чтобы я была с вами. Я просто гибну без вас».

Когда она вернулась домой, то решила, что приведет коттедж в порядок, постирает, заправит кровати чистым бельем, если таковое найдется, отыщет дрова для камина. Придется вызвать трубочиста. Потом надо купить что-нибудь на ужин на те скомканные пять фунтов, которые нашлись в кармане ее куртки. Эту тяжелую вязаную вещь Надин не носила с прошлой зимы.

Возможно, надо купить макароны и сыр или картошку и яйца. Когда она была студенткой, то питалась только картошкой и яйцами. На полукрону ты мог купить достаточно того и другого — запастись яйцами и чипсами дня на три…

По ее коже пробежала дрожь. Надин отлично помнила о яйцах и чипсах, потому что у нее всегда была хорошая кожа — тот тип кожи, о котором не нужно беспокоиться. Ее кожа сама заботилась о себе, покрываясь прыщиками и цыпками, она выглядела, как мертвая, протестуя против яиц и чипсов. Так что Надин обратилась к вегетарианской диете, она ела бобы и коричневый рис с присущим для нее повышенным энтузиазмом. Тогда ее кожа приобрела более приятный, но несвежий вид.

Надин подняла руку и прикоснулась тыльной стороной ладони к лицу. Ее кожа никогда не обрела настоящей былой свежести. Когда она жаловалась Мэтью на это, он говорил, что ее ограничения зашли слишком далеко. Он всегда упрекал ее в этом, всегда говорил, что она вечно давит на всех и вся — на людей, на дела, на него.

Мэтью… При мысли о нем Надин издала легкий вскрик и ударила в беспомощности по рулю.

Она медленно ехала в машине вверх по дороге, ведущей к дому. Совсем не так давно живая изгородь у дома была усыпана ягодами. Но теперь, зимой, она стояла темной и сырой.

Надин припарковалась в пристройке. В проржавевшей железной крыше сарая было столько дыр, что машина стояла практически на открытом воздухе, невзирая на все меры защиты от непогоды. Но это каким-то образом соответствовало планам женщины — оставлять машину именно здесь, просто так, совершенно бессмысленно. Потом она каждый раз возвращалась в коттедж, заставляя детей пробираться через запущенный сад. Они несли школьные сумки и вещи, которые мать покупала все время. У нее вдруг появилась навязчивая идея — эти вещи изменят жизнь к лучшему: птичья клетка, бывшая в употреблении машинка для приготовления макарон, мексиканский рисунок на доске…

Кухня в коттедже казалась точно такой же, какой ее оставили час назад. Надин приготовила детям завтрак из размоченных зерен с апельсиновым соком из упаковки — не было ни хлеба, ни масла, ни молока, да и они отказались от всего. Клер выпила оставшуюся кружку горячего шоколада, а Бекки нашла где-то бутылку диетической колы, которую они с Рори вылакали наподобие дерущихся собак. Но дети не стали ничего есть из предложенного матерью.

Надин вспомнила детей из младших классов школы Мэтью, которых он нашел роящимися в мусорных корзинах в Седжбери во время обеденного часа — не завтракавших, не получивших денег на ленч.

— В конце концов, я пыталась, — сказала Надин на кухне. — В конце концов, я предлагала…

Она прошла через комнату, наполнила чайник. Будет более экономно вымыть посуду и помыть кухонный пол кипяченой водой из чайника, чем использовать воду, нагретую кипятильником. Он съедал деньги. В сыром холле стоял счетчик, и он громко тикал весь день, когда были включены свет, плитка или кипятильник, с угрозой напоминая Надин, что время пожирает деньги.

Женщина выглянула из окна над раковиной, увидела унылый зимний сад и предалась волне нового отчаяния. Оно поднялось у нее в душе, как протест. Ей предстояло быть здесь следующие четыре или пять часов, одной со своими мыслями, — пока проклятая необходимость идти за детьми не избавит от клетки. Надин никогда прежде не тревожило одиночество, наоборот, она искала его, настаивала на нем, говорила Мэтью, что буквально сойдет с ума из-за его недостатка. Но теперь оно страшило, пугало, как ничто прежде. Слезы страха и страдания (жалости к себе, как назвал бы это Мэтью) навернулись на ее глаза.

Надин подняла руки и прижала их к векам.

— О, боже! — сказала она. — О, боже, помоги, помоги, помоги!

Зазвонил телефон. Надин убрала от лица руки и громко шмыгнула носом. Потом она подошла к аппарату и сняла трубку.

— Алло?

— Надин?

— Да…

— Это Пегги, — сказала мать Мэтью. — Ты не узнала меня по голосу?

— Нет, — ответила женщина.