Я поспешно выполнила его просьбу и пошла завтракать.

Немного позже я заметила опрятную фигуру францисканца в сутане. Он шел через двор к монастырю. Я поспешно догнала его.

— Отец! — окликнула я, он обернулся и заулыбался, увидев меня.

— Доброе утро. Мадам Фрэзер — так вас зовут? Как себя чувствует сегодня утром ваш муж?

— Лучше, — ответила я, надеясь, что это так. — Я хотела еще раз поблагодарить вас за вчерашнюю ночь. Вы ушли так быстро, что я даже не успела спросить, как вас зовут.

Ясные карие глаза сверкнули, когда он поклонился, прижав руку к сердцу.

— Франсуа Ансельм Мерикёр д'Арманьяк, мадам, — ответил он. — Так меня крестили при рождении. Теперь известен только как отец Ансельм.

— Ансельм Веселое Сердце? — улыбнулась я. Он пожал плечами — типичный французский жест, не изменившийся за столетия.

— Пытаюсь, — он иронически скривил губы.

— Я не хочу вас задерживать, — сказала я, взглянув в сторону монастыря. — Я только хотела поблагодарить вас за помощь.

— Вы нисколько меня не задерживаете, мадам. Честно говоря, я все тянул и не приступал к делу, потакая самым грешным образом собственной праздности.

— А что у вас за дело? — я была заинтригована. Совершенно очевидно, что этот человек — посетитель монастыря, его сутана францисканца очень выделялась среди бенедиктинцев. Здесь было несколько приезжих, как сказал мне брат Полидор, один из послушников. В основном ученые, прибывшие сюда, чтобы свериться с книгами, хранившимися в знаменитой библиотеке монастыря. Ансельм, как оказалось, был одним из них. Он уже несколько месяцев занимался переводами сочинений святого Иеронима.

— Вы уже видели библиотеку? — спросил он. — Пойдемте, — тут же добавил он, увидев, как я потрясла головой. — Это, право же, очень впечатляюще, и я уверен, что аббат, ваш дядя, не будет против.

Мне хотелось посмотреть библиотеку и очень не хотелось возвращаться в одиночество гостевого крыла, поэтому я без колебаний пошла с ним.

Библиотека была прекрасна — с высокой крышей, с вздымающимися ввысь колоннами, которые соединялись со стрельчатыми сводами крыши. Высокие окна заполняли промежутки между колоннами, впуская в библиотеку изобилие света.

В основном окна были из прозрачного стекла, но на некоторых имелись обманчиво простые витражные изображения библейских притч. Шагая на цыпочках мимо согбенных спин читающих монахов, я остановилась, чтобы полюбоваться Побегом в Египет.

Некоторые книжные полки выглядели привычно, книги на них стояли плотно, в ряд. На других полках книги лежали, чтобы не повредились старинные переплеты. Имелась даже застекленная книжная полка, в которой хранились пергаментные свитки. В библиотеке держалось устойчивое ощущение приглушенного ликования, словно заветные фолианты беззвучно пели под обложками. Я вышла из нее, ощущая умиротворение, и неторопливо пошла с отцом Ансельмом через главный двор.

Я еще раз попыталась поблагодарить его, но он пожал плечами.

— Не думайте об этом, дитя мое. Надеюсь, что сегодня вашему мужу лучше.

— Я тоже. — Не желая задерживаться на этом вопросе, я поинтересовалась: — А что такое — Неустанное Поклонение? Вы сказали вчера ночью, что была ваша очередь для этого.

— Вы не католичка? — изумленно спросил он. — Ах, я забыл, вы же англичанка! Так что, разумеется, вы протестантка!

— Я вовсе не уверена в этом, если говорить о вере, — ответила я. — Но формально я, вероятно, католичка.

— Формально? — Гладкие брови изумленно взлетели вверх.

Я замялась, памятуя печальный опыт с отцом Бэйном, но не похоже было, что этот человек начнет махать у меня перед лицом распятием.

— Ну, — начала я, наклонившись, чтобы вырвать сорняк, выросший между булыжниками, — меня крестили католичкой. Но родители мои умерли, когда мне исполнилось пять, и я росла у дядюшки. Дядя Ламберт был… — Я замолчала, вспоминая неуемную жажду знаний дяди Ламберта и его веселый цинизм во всем, что касалось любой религии — он расценивал их, как отличительную черту культурного развития. — Ну, видимо, если говорить о вере, он был всем и ничем, — заключила я. — Знал все, не верил ни во что. Так что моим религиозным воспитанием больше никто не занимался. И мой… первый муж был католиком, но, боюсь, довольно нерадивым. Так что, думаю, я скорее язычница

Я осторожно наблюдала за ним, но вместо того, чтобы прийти от моих откровений в шок, он добродушно рассмеялся.

— Всем и ничем, — повторил он, смакуя фразу. — Мне это очень понравилось. Что касается вас — нет. Войдя единожды в лоно Святой Матери Церкви, вы навеки останетесь ее ребенком. Хоть вы и мало знаете о своей вере, вы такая же католичка, как и Его Святейшество Папа — Он посмотрел на небо. Было облачно, но листва на ольховых кустах около церкви оставалась неподвижной. — Ветер утих. Я собирался совершить небольшую прогулку, проветрить мозги на свежем воздухе. Почему бы вам не пройтись со мной? Вам необходим воздух и движение, а я, возможно, смогу сделать прогулку духовно полезной и разъяснить вам ритуал Непрерывного Поклонения.

— Три птицы одним камнем? — суховато уточнила я. Но возможность подышать воздухом была притягательной, и я без дальнейших возражений пошла за плащом.

Взглянув на фигуру внутри и склонив голову в молитве, Ансельм провел меня мимо спокойной темноты входа в часовню и дальше к саду.

Когда мы уже не могли помешать монахам в часовне, он произнес:

— Это очень просто. Помните Библию и историю о Гефсиманском саде, где наш Господь провел свои последние часы перед судом и распятием, и Его друзьях, которые, вместо того, чтобы составлять Ему компанию, все, как один, уснули?

— О, — сказала я, тут же все поняв. — И Он сказал: «Разве вы не можете побыть со мной один час?» Значит, вот что вы делаете — вы бдите этот час! — Мне понравилась идея, и темнота часовни сразу сделалась населенной и уютной.

— Oui, madame, — согласился он. — Очень просто. Мы бдим по очереди, и Пресвятые Дары на алтаре никогда не остаются в одиночестве.

— А разве это не трудно — не спать? — с любопытством спросила я. — Или вы всегда бдите ночами?

Он кивнул, легкий ветерок разворошил шелковистые каштановые волосы. Тонзуру следовало выбрить — короткий пушок покрывал ее, как мох.

— Каждый бдящий выбирает для себя самое удобное время. Для меня это — два часа ночи. — Он посмотрел на меня и замялся, словно не знал, как я восприму то, что он скажет дальше. — Для меня в это время… — Он замолчал. — Будто время останавливается. Все телесные жидкости, кровь, и желчь, и испарения, которые и составляют человека… кажется, будто все они действуют в совершеннейшей гармонии. — Он улыбнулся. Зубы у него были кривоватыми — единственный дефект в безупречной внешности. — Или, напротив, замирают одновременно. Я часто думаю, походит ли этот миг на миг рождения — или смерти. Я понимаю, что такая слаженность происходит по-разному у каждого мужчины… или женщины, — добавил он с вежливым кивком.

— Но именно тогда, в этот миг, кажется, что возможно все. Можно посмотреть на пределы собственной жизни и понять, что они на самом деле — ничто. В этот миг, когда время останавливается, кажется, будто можно отважиться на все, что угодно, совершить это и вернуться к себе, и обнаружить, что мир не изменился, и все осталось таким же, каким ты покинул его мгновением раньше. И тогда понимаешь, что… — Он опять замолчал, тщательно подбирая слова, — когда ты понимаешь, что все возможно, внезапно все становится ненужным.

— Но… вы делаете что-нибудь по-настоящему? — спросила я. — Э… в смысле, молитесь?

— Я? Ну… — медленно произнес он, — я сижу и смотрю на Господа. — Красивые губы растянулись в широкой улыбке. — А Он смотрит на меня.

Когда я вернулась в комнату Джейми, он сидел, и даже рискнул совершить короткое путешествие к холлу и обратно, опираясь на мое плечо.

Но это усилие заставило его побледнеть и покрыться потом, и он без споров лег в кровать, когда я отвернула одеяло. Я предложила ему супа и молока, но он устало качнул головой.

— Нет аппетита, Сасснек. Если я съем что-нибудь, меня опять вырвет.

Я не стала настаивать, просто убрала суп.

Во время обеда я была более настойчива и сумела убедить его съесть несколько ложек супа. Джейми поел, но не сумел удержать суп в желудке.

— Прости, Сасснек, — сказал он немного погодя. — Я омерзителен.

— Это неважно, Джейми, и ты вовсе не омерзителен. — Я выставила таз за дверь и села рядом с Джейми, убирая упавшие ему на лоб волосы. — Не волнуйся. Просто твой желудок все еще раздражен после морской болезни. Может быть, я накормила тебя слишком рано. Отдохни, и все пройдет.

Джейми закрыл глаза и вздохнул.

— Все будет хорошо, — отозвался он равнодушно. — Что ты сегодня делала, Сасснек?

Он определенно чувствовал себя плохо и был очень беспокойным, но немного расслабился, когда я рассказала о своих открытиях: библиотека, часовня, винный пресс и сад с травами, где я, наконец, встретила знаменитого брата Эмброуза.

— Он изумителен, — с энтузиазмом воскликнула я. — А, я забыла, ты же его видел.

Брат Эмброуз был высоким — даже выше Джейми — и бледным, как мертвец, с длинным лицом, как у бассет-хаунда. И десять длинных костлявых пальцев, каждый ярко-зеленого цвета.

— По-моему, он может вырастить все, — говорила я. — У него растут все известные травы, и есть теплица, такая крохотная, что он не может в ней выпрямиться, и там растет все, что не может расти в это время года, или в этой части света, или просто не может расти. Я уж не говорю про завезенные издалека пряности и лекарственные травы.

Упоминание о лекарственных травах заставило меня вспомнить предыдущую ночь, и я выглянула в окно. Зимние сумерки наступают рано, и было уже почти совсем темно, фонари, с которыми монахи ходят в конюшню и выполняют работы на улице, мелькали во дворе, когда те шли по свои делам.

— Становится темно. Как ты думаешь, ты сможешь заснуть сам? У брата Эмброуза есть кое-что, это может помочь.