Я рассмеялась, и миссис Грэхэм тоже.

— Так вы что, вовсе не смотрите на ладонь? — поинтересовалась я. — Только проверяете, есть ли кольцо?

Она выглядела изумленной.

— О, разумеется, смотрю. Просто заранее известно, что ты там увидишь. Обычно. — И она кивнула на мою разжатую ладонь. — А вот такого я раньше не видела. Большой палец, — тут она наклонилась и слегка прикоснулась к нему, — не будет сильно меняться. Означает, что вы энергичны и обладаете весьма сильной волей, с которой не особенно поспоришь. — И подмигнула мне. — Думаю, об этом вам мог сказать и муж. И вот об этом тоже. — Она показала на бугорок у основания большого пальца.

— А что это?

— Венерин холм, так это называется. — Миссис Грэхэм плотно сжала тонкие губы, но их уголки неумолимо ползли вверх. — Мужчине в таких случаях говорят, что он чересчур любит женщин. Ну, а с женщиной все немного по-другому. Чтобы это прозвучало вежливо, решусь сказать, что ваш муж не любит далеко отходить от вашей постели. — Она довольно непристойно хихикнула, и я вспыхнула.

Пожилая экономка снова склонилась над моей ладонью, тыча указательным пальцем то туда, то сюда, чтобы подчеркнуть сказанное.

— Так. Здесь хорошо очерченная линия жизни — вы в добром здравии, и, похоже, так будет и дальше. Линия жизни прерывается — это значит, что ваша жизнь заметно изменилась; ну, это верно по отношению ко всем нам, правда? Но ваша вся какая-то порезанная, я такого обычно не встречаю — она вся из кусочков. А вот ваша линия супружества… — она снова покачала головой. — Она разделяется. Здесь нет ничего необычного, это означает два брака…

Я тут же подавила свою реакцию, но экономка уловила это и снова взглянула на меня. Тут я подумала, что она, вероятно, довольно толковая гадалка. Седая голова ободряюще покивала мне.

— Нет-нет, девушка. Это не значит, что с вашим славным мужем что-нибудь случится. Это значит только, что если подобное произойдет, — и она подчеркнула свое «если», слегка сжав мне руку, — вы не будете чахнуть и зря растрачивать свою жизнь на скорбь. То есть это значит, что, даже потеряв первую любовь, вы сможете снова полюбить.

Она близоруко прищурилась и провела коротким, острым ногтем по моей линии супружества. — Но большинство разделенных линий просто прерываются — а ваша похожа на вилку. — Она плутовато улыбнулась мне. — Но уж наверное вы не двоемужница, нет?

Я, засмеявшись, помотала головой.

— Нет. Когда бы я успела? — И повернула руку, показав ей ребро ладони. — Я слышала, что вот эти небольшие отметки на ребре ладони показывают, сколько у тебя будет детей. — Я очень надеялась, что говорю достаточно небрежно, потому что ребро моей ладони было, увы, гладким.

Миссис Грэхем пренебрежительно отмахнулась.

— Фу! Вот родишь одного-двух, может, здесь что-нибудь и появится. Но у тебя, скорее всего, эти отметки появятся на лице. Ничего не доказывает.

— Правда? — При этих словах я почувствовала совершенно дурацкое облегчение и собралась спросить, означают ли что-нибудь глубокие линии на запястье (может, вероятность совершения самоубийства?), но тут нас прервал преподобный мистер Уэйкфилд, вошедший в кухню с пустыми чашками. Он поставил их на сушилку и начал громко и неуклюже шарить в буфете в явной надежде, что ему предложат помощь.

Миссис Грэхэм вскочила на ноги, чтобы защитить неприкосновенность кухни, и, проворно оттеснив преподобного в сторону, поставила на поднос шерри и тарелку с бисквитами. Он отвел меня в сторону.

— Почему бы вам не пойти в кабинет и не выпить глоточек шерри со мной и с вашим мужем, миссис Рэндалл? Мы действительно совершили поразительное открытие!

Я видела, что, несмотря на внешнее самообладание, его просто распирает от того, что они там выяснили, как мальчишку с жабой в кармане. Поэтому мне пришлось пойти с ним, чтобы посмотреть на счет за стирку белья капитана Джонатана Рэндалла, квитанцию за починку его обуви или еще на какой-нибудь не менее захватывающий документ.

Фрэнк так погрузился в потрепанные бумаги, что едва взглянул на меня, когда я вошла. Он так неохотно передал их в пухлые руки священника, словно не мог расстаться с ними даже на мгновение.

— Да? — вежливо произнесла я, прикоснувшись к грязным клочкам бумаги. — Гм-м, да, исключительно интересно.

По правде говоря, мелкие буквы настолько выцвели и были настолько витиеватыми, что вряд ли стоили трудов по их расшифровке. На одном листе, сохранившемся лучше других, наверху было изображено что-то вроде герба.

— Герцог… Сэндрингем, так? — спросила я, глядя на выцветший герб с охраняющим львом и на печатный текст под ним, более понятный, чем написанное от руки.

— Да, верно, — еще сильнее засиял священник. — Пресекшийся род, знаете ли.

Я не знала, но с умным видом кивнула, поскольку неплохо разбиралась в историках с их маниакальной страстью к открытиям. Редко требовалось что-нибудь большее, чем кивок время от времени и периодические фразы вроде «о, в самом деле?» и «как невероятно захватывающе!».

После долгих расшаркиваний между Фрэнком и священником последний получил почетное право сообщить мне об их открытии. Очевидно, весь этот мусор помог им выяснить, что предок Фрэнка, печально знаменитый Черный Джек Рэндалл, был не просто доблестным солдатом короны, но и доверенным — и тайным — агентом герцога Сэндрингема.

— Почти агентом-провокатором, вам не кажется, доктор Рэндалл? — Священник изящно бросил мяч Фрэнку, который схватил его и помчался дальше.

— Да, действительно. Язык, разумеется, весьма предусмотрительный… — И Фрэнк аккуратно перевернул страницу.

— О, в самом деле? — произнесла я.

— Но отсюда вроде бы следует, что Джонатану Рэндаллу доверили разжигать якобитские настроения, если таковые существовали, среди известных шотландских семей, с целью выкурить из укрытия тех баронетов и вождей кланов, которые могли бы лелеять тайные помыслы в этом направлении. Но это странно. Разве самого Сэндрингема не подозревали в том, что он якобит? — Фрэнк повернулся к священнику, вопросительно нахмурившись. Гладкий лоб его преподобия точно так же нахмурился.

— Да, мне кажется, вы правы. Но погодите, давайте-ка сначала проверим у Кэмерона… — он нырнул к книжным полкам, плотно заставленным фолиантами в переплетах из телячьей кожи, — он совершенно точно упоминал о Сэндрингеме.

— Как захватывающе интересно, — пробормотала я, обратив внимание на огромную доску объявлений, занимающую одну стену кабинета от пола до потолка. Она была покрыта самыми разными вещами, в основном различными документами: счетами за бензин, записями о генеральной ассамблее, отдельными страницами из книг, записями, сделанными рукой священника, но там же встречались и различные предметы — ключи, крышки от бутылок, а также, как оказалось, детали автомобиля, прикрепленные к доске гвоздиками и веревочками.

Я лениво разглядывала доску, в пол-уха прислушиваясь к спору за спиной (они решили, что герцог Сэндрингем, возможно, был якобитом). Мое внимание привлек рисунок генеалогического древа, с особой тщательностью прикрепленный к доске четырьмя кнопками. Низ был заполнен именами и датами начала семнадцатого века, но я обратила внимание на имя в самом верху древа: Роджер В. (Маккензи) Уэйкфилд.

— Простите, — сказала я, тем самым прервав заключительную часть диспута — держит ли охраняющий лев на гербе герцога в лапе лилию или все же крокус, — это генеалогическое древо вашего сына?

— А? А, да, да, оно самое. — Священник, отвлекшись от диспута, снова засиял и поспешил ко мне. Он очень осторожно снял лист с доски и положил его на стол.

— Видите ли, мне бы не хотелось, чтобы он забыл свою семью, — объяснил его преподобие. — Это очень древний род, он восходит к шестнадцатому столетию. — Палец благоговейно прошелся по древу. — Я дал ему свое имя, потому что он живет здесь, и мне показалось, что это более удобно, но я не хочу, чтобы он забывал свое происхождение. — Священник извиняюще улыбнулся. — Боюсь, что моей семье похвастаться нечем, в смысле происхождения. Священники и викарии, иногда для разнообразия — торговцы книгами, и прослеживается только до 1762 года. Довольно скромные успехи, знаете ли. — И он сожалеюще покивал головой.

К тому времени, как мы покинули дом пастора, было довольно поздно. Его преподобие пообещал, что рано утром он прежде всего отнесет письма в город, чтобы снять с них копии. Фрэнк почти всю дорогу до дома мистера Бэйрда радостно бормотал что-то о шпионах и якобитах, но в конце концов обратил внимание на мое молчание.

— Что случилось, любимая? — заботливо взял он меня за руку. — Ты себя плохо чувствуешь? — спросил он тоном, в котором смешались беспокойство и надежда.

— Нет, все хорошо. Я просто думала… — Я замялась, потому что мы уже говорили об этом. — Я думала о Роджере.

— О Роджере?

Я нетерпеливо вздохнула.

— Ну право же, Фрэнк! Ты бываешь таким… рассеянным! Роджер, сын преподобного мистера Уэйкфилда.

— А. Да. Да, конечно, — невнятно пробормотал он. — Очаровательное дитя. Да, и что с ним?

— Ну… просто на свете очень много таких детей, как он. Ну, знаешь — сирот.

Фрэнк остро глянул на меня и покачал головой.

— Нет, Клэр. Право же, я бы и рад, но я уже говорил тебе, как отношусь к усыновлению. Просто… ну, не смогу я испытывать добрые чувства к ребенку… ну, не к собственной крови. Конечно, с моей стороны это глупо и эгоистично, но я такой. Может, со временем я и переменю решение, но пока…

Мы прошли еще несколько шагов в недобром молчании. Внезапно Фрэнк остановился и схватил меня за руку.

— Клэр, — хрипло произнес он. — Я хочу нашего ребенка. Ты для меня — самое главное в мире. Я больше всего на свете хочу, чтобы ты была счастлива, но еще я хочу… в общем, я хочу, чтобы ты была моей. Боюсь, что чужой ребенок, не родной нам, будет казаться мне самозванцем, и меня это будет раздражать. Но зачать нашего ребенка, видеть, как он растет в тебе… и я почувствую, что он… продолжение тебя. И меня. Настоящая часть нашей семьи. — Он смотрел на меня расширившимися, умоляющими глазами.