Слегка коснувшись моего плеча, он велел мне опуститься на колени.

– А теперь, дитя мое, я дам вам отпущение. Какими бы ни были ваши грехи, верьте, что они будут прощены вам.

Опустив одну руку мне на голову, он перекрестил меня другой и произнес:

– Те absolvo, in nomine Patri, et Filii…[34] – Выпрямившись, он поднял меня на ноги.

– Спасибо, отец мой, – сказала я.

Не веря в Бога, я, исповедуясь отцу Ансельму, хотела, чтобы он отнесся ко мне серьезно и со вниманием, и была удивлена, почувствовав душевное облегчение. Но вполне возможно, что я испытала его, поделившись своим тяжким грузом с другим человеком. Он махнул рукой.

– Я повидаюсь с вами завтра, дорогая мадам. А теперь продолжайте отдыхать, если вам этого хочется.

Аккуратно сложив епитрахиль, он направился к двери. Остановился у самого выхода и с улыбкой повернулся ко мне. В глазах у него сиял воистину детский восторг.

– Может быть, завтра… – заговорил он, – может, вы могли бы рассказать мне… как это происходило?

Я тоже улыбнулась ему.

– Да, отец мой. Я вам расскажу.

Вскоре после его ухода я потащилась в коридор: мне хотелось повидать Джейми. Надо сказать, многие из виденных мною мертвецов выглядели лучше его, но грудь Джейми ровно вздымалась и опадала, а угрожающий зеленоватый оттенок кожи исчез.

– Я будил его каждые несколько часов, чтобы он мог проглотить несколько ложек супа, – негромко заговорил со мной брат Роджер.

Он созерцал меня с явным удивлением – мне, пожалуй, следовало бы перед приходом сюда хоть волосы пригладить.

– Может, вы хотели бы… каковы ваши намерения?

– Мои намерения… С вашего разрешения, я хотела бы еще некоторое время поспать.

Меня уже не мучило чувство вины, но какая-то тяжесть, скорее даже приятная, чисто физическая, распространилась по всему телу. Было ли это результатом исповеди или выпитого вина, я не знаю, но мне хотелось одного – поскорее добраться до постели.

Я наклонилась над Джейми, дотронулась до него. Он был теплый, но лихорадка оставила его. Я осторожно пригладила спутанные рыжие волосы. Уголок рта едва заметно дрогнул. На секунду, не больше, но дрогнул несомненно. Я была в этом уверена.


Небо было холодное, пасмурное, затянутое серыми облаками, которые сливались с серым туманом, окутавшим холмы, и даже выпавший за последнюю неделю снег казался серым, и аббатство словно бы накрыло огромным и грязным покрывалом. Даже внутри здания молчание зимы настигало и подавляло обитателей монастыря. Глухо доносилось из часовни молитвенное пение; толстые стены поглощали все звуки, и даже повседневная жизнь как будто замерла.

Джейми проспал почти двое суток, изредка пробуждаясь, чтобы проглотить немного супа и вина. Придя в сознание, он начал поправляться точно таким же образом, как и все молодые люди, неожиданно для самих себя лишившиеся на время сил и независимости в передвижениях – качеств, которые они по неопытности считали неотъемлемыми. Иными словами, примерно двадцать четыре часа он был кроток аки агнец, а после этого превратился в раздраженное, беспокойное, вспыльчивое, придирчивое, капризное создание с весьма дурным настроением.

Рубцы на плечах болели. Шрамы на ногах чесались. Ему было тошно лежать все время на животе. В комнате было слишком жарко. От дыма жаровни у него болели глаза, и он из-за этого не мог читать. Ему опротивел суп, опротивели поссет[35] и молоко. Он хотел мяса.

Мне были хорошо знакомы эти симптомы возвращающегося здоровья, я им радовалась, но должна была к тому же и набраться терпения. Я открыла окно, сменила простыни, наложила на спину мазь календулы и растерла ноги Джейми соком алоэ. Потом я позвала брата-прислужника и попросила его принести супа.

– Я больше не желаю глотать эти помои! Мне нужна настоящая еда! – завопил наш больной и оттолкнул поднос с такой силой, что суп выплеснулся на салфетку, которой была накрыта миска.

Я сложила руки и посмотрела на него. Он выкатил глаза от злости… Господи, худой как хворостина, челюсти и скулы обтянуты кожей. На поправку он шел быстро, однако нервные окончания в желудке требовали еще достаточно длительного лечения. Он не всегда удерживал даже суп и молоко.

– Настоящую, как ты говоришь, еду ты получишь не раньше, чем я это разрешу, – сообщила я.

– Я получу ее сейчас же! Ты что, воображаешь, будто можешь решать, чем меня кормить?!

– Да, дьявол меня побери, это именно так! Не забывай, что я врач!

Он свесил ноги с кровати, явно намереваясь встать и идти. Я уперлась рукой ему в грудь и уложила его на постель.

– Твое дело – оставаться в постели и хоть раз в жизни делать то, что тебе велят, – прорычала я. – Тебе пока что рано подниматься на ноги и рано есть грубую пищу. Брат Роджер говорил, что утром у тебя снова была рвота.

– Пусть брат Роджер занимается собственным делом, и ты тоже! – процедил он сквозь зубы, снова пытаясь подняться.

Он протянул руку и уцепился за край стола. С заметным усилием он встал-таки на ноги и стоял, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Ляг на постель! Ты же сейчас свалишься!

Он весь побелел и покрылся холодным потом даже от незначительного усилия, необходимого для того, чтобы устоять на месте.

– Не лягу! – заявил он. – А если лягу, то по собственной воле.

На сей раз я разозлилась по-настоящему.

– Ах вот оно что! А кто, по-твоему, спас твою жалкую жизнь? Кто заботился о тебе, а?

Я взяла его за руку, чтобы уложить, но он вырвал ее у меня.

– Я тебя об этом не просил, поняла? Я велел тебе уезжать или не велел? И я не понимаю, зачем ты спасала мне жизнь, если собираешься уморить меня голодом! Тебе это доставляет удовольствие!

Это уж было совсем чересчур.

– Свинья неблагодарная!

– Сварливая баба!

Я выпрямилась во весь рост и со злостью указала на постель. Собрав воедино всю свою волю, выработанную за годы работы медсестрой, я отдала приказ:

– Сию минуту ложись в постель, ты, тупой, упрямый, идиотский…

– Шотландец, – закончил он за меня.

Сделал шаг к двери – и упал бы, если бы не ухватился за стул. Сел на него и сидел, покачиваясь, глаза как в тумане и смотрят в разные стороны. Я сжала кулаки и уставилась на него.

– Прекрасно! – сказала я. – Просто черт знает как хорошо! Я велю дать тебе хлеба и мяса, и, после того как тебя вырвет прямо на пол, ты встанешь на четвереньки и уберешь за собой сам! Я этого делать не стану, а если брат Роджер сделает, я сдеру с него с живого кожу.

Я бурей вылетела в коридор и успела захлопнуть за собой дверь как раз до того, как о нее с другой стороны ударился и разлетелся вдребезги фаянсовый умывальный таз. Повернувшись, я увидела весьма заинтересованную публику, без сомнения привлеченную шумом. Брат Роджер и Мурта стояли бок о бок и взирали на мое разгоряченное лицо и вздымающуюся грудь. Роджер был явно расстроен, но Мурта исподтишка посмеивался, прислушиваясь к доносящимся из-за двери отборным гэльским проклятиям.

– Он себя чувствует лучше, – удовлетворенно заметил он.

Я прислонилась к стене и почувствовала, как по моей физиономии тоже расплывается улыбка.

– Пожалуй, да, – согласилась я.

Возвращаясь в главное здание после утреннего посещения травяной аптеки, я встретила Ансельма, который вышел из библиотеки. Он так и просиял, завидев меня, и поспешил подойти. Болтая о том о сем, мы с ним начали медленно прогуливаться по территории аббатства.

– А ведь ваша проблема и в самом деле весьма интересна, – сказал вдруг он и обломил веточку с куста у стены.

Внимательно поглядел на по-зимнему твердые почки, отбросил веточку в сторону и поднял глаза к небу, на котором бледное солнце проглядывало сквозь тонкие облака.

– Становится теплее, но до весны еще далеко, – заметил он. – Но карпы нынче, наверное, расшевелились, давайте подойдем к рыбным садкам.

Совсем не похожие на украшенные резьбой красивые строения, какими я их себе почему-то воображала, садки эти представляли собой обыкновенные водоемы, обнесенные каменной оградой и расположенные поблизости от кухни. В них плавали карпы, которых ели в монастыре по пятницам и в постные дни, если из-за плохой погоды невозможно было наловить в море пикши, сельди и камбалы.

В полном соответствии со словами Ансельма, карпы сегодня двигались оживленно; толстенькие веретенообразные тела так и шныряли в воде, и серебристые чешуйки сверкали от утреннего света. Рыбы двигались так энергично, что поднятые этим движением маленькие волночки плескались о стенки водоема. Едва наши тени упали на воду, карпы ринулись в нашу сторону с такой же точностью, с какой стрелка компаса указывает на север.

– Они ждут кормежки, как только увидят людей, – объяснил Ансельм. – Не станем обманывать их ожидания.

Он сходил на кухню и принес два ломтя черствого хлеба. Мы остановились у ограды водоема и начали бросать хлебные крошки в жадно раскрытые голодные рты.

– Понимаете ли, в вашем положении есть две стороны, два аспекта, – заговорил Ансельм, продолжая крошить хлеб; он взглянул на меня сбоку, и внезапная улыбка осветила его лицо. – Я все еще едва могу этому поверить. Такое чудо! Господь воистину добр, показав мне его.

– Это прекрасно, – с некоторой сухостью заметила я. – Не возьму, однако, в толк, был ли Он столь же милостив ко мне.

– В самом деле? Я полагаю, что да. – Ансельм присел на корточки, разминая в пальцах хлеб. – Разумеется, все это причинило вам немалые личные неудобства…

– Пожалуй, что так, – пробормотала я.

– Но ведь их можно расценивать и как знак любви Бога, – продолжал Ансельм, пропустив мимо ушей мое замечание; ясные карие глаза смотрели на меня испытующе. – Я молил Бога о руководстве и наставлении, стоя на коленях перед Святыми Дарами, – продолжал Ансельм свою речь, – и там, в тишине нашей часовни, вы показались мне путешественником, потерпевшим кораблекрушение. Ведь это напоминает ваше положение, согласитесь, что сравнение вполне подходящее. Представьте себе человека, мадам, неожиданно попавшего в чужую страну, лишенного друзей и семьи, без средств к существованию – кроме тех, какие он может найти в этой новой для него стране. Это истинное несчастье, но оно тем не менее может привести к открытию новых возможностей и к счастью. Что, если новая страна окажется богатой? Появятся новые друзья, и начнется новая жизнь.