Совсем молодой волынщик стоял позади большого кресла и дул в маленькие трубочки волынки, извлекая разнообразные вздохи и хрипы. Там же собрались те, кого я посчитала наиболее приближенными слугами Колама: узколицый мужчина в клетчатых штанах и закопченной рубашке —он расположился возле стены; маленький лысый человек в кафтане из тонкой парчи — скорее всего, что-то вроде писаря, поскольку он восседал за столиком, на котором стояла роговая чернильница, лежали гусиные перья и бумага; затем еще двое крепких мускулистых мужчин — по-видимому, охранники, и, наконец, рядом с ними — самый большой человек, каких я видела.

Я смотрела на этого великана с некоторым страхом. Грубые черные волосы спускались на лоб почти до самых бровей, густых и нависших. Такими же волосами заросли предплечья, выставленные на всеобщее обозрение из-под закатанных рукавов рубахи. В отличие от прочих мужчин, какие мне здесь встречались, великан, казалось, не был вооружен, если не считать маленького ножичка, торчавшего из-за верхнего края чулка: я с трудом разглядела небольшую рукоятку в чаще густых курчавых волос, которыми покрыты были ноги выше чулок. Широкий кожаный пояс охватывал талию объемом дюймов сорок, но на поясе я не увидела ни кинжала, ни меча. Несмотря на устрашающие размеры, лицо у этого человека было вполне дружелюбное и беззлобное; он о чем-то весело переговаривался с узколицым, который по сравнению со своим гигантом-собеседником выглядел марионеткой.

Волынщик вдруг взялся за свой инструмент всерьез: начав с некоей отрыжки, перешел к раздирающему уши визгу, но постепенно ему удалось извлечь из волынки вполне приятную мелодию.

В холле присутствовало человек тридцать, а то и сорок; все они были значительно лучше одеты и выглядели куда ухоженнее, нежели те, кто присутствовал вчера на обеде. Все головы повернулись к дальнему концу приемной, откуда после музыкальной паузы, создавшей приподнятое настроение, появился Колам, а следом за ним, в нескольких шагах, Дугал.

Оба брата были одеты как положено для церемонии — в темно-зеленые килты и отлично сшитые куртки, Колам — в бледно-зеленую, Дугал — в желтовато-коричневую, оба в пледах, переброшенных через грудь и закрепленных на плече большой брошью с драгоценными камнями. Волосы у Колама были распущены, слегка смазаны маслом и свободными завитками опускались на плечи а у Дугала собраны назад и заплетены в косу, по цвету почти такую же, как шелковая ткань его куртки.

Колам медленным шагом прошел через весь холл, кивая и улыбаясь направо и налево. Взглянув на противоположный конец помещения, я убедилась, что там тоже была дверь, совсем рядом с креслом для Колама. Он, разумеется, вполне мог войти в эту ближнюю, а не в дальнюю дверь. Значит, он вполне обдуманно демонстрировал собравшимся свои кривые ноги и неуклюжую походку. Сознательно подчеркивал контраст между собою и высоким, хорошо сложенным младшим братом, который не смотрел по сторонам и, подойдя вслед за Коламом к почетному креслу, занял место за его спинкой.

Колам уселся и, подождав немного, поднял руку. Завывания волынки оборвались на жалобном вопле, и «прием» начался.

Было ясно, что эта процедура совершается регулярно — Колам таким образом вершит суд и справедливость по отношению к своим ленникам и арендаторам, разбирает иски и разрешает споры. Соблюдалась определенная очередность в разборе дел, лысый письмоводитель оглашал имена, и их обладатели выступали вперед в установленном порядке.

Некоторые дела разбирались по-английски, но большинство — на гэльском языке. Я уже заметила раньше, что речи на этом языке включали в себя вращение глазами и притопывание ногами с целью усилить выразительность, и это почти не давало возможность судить о серьезности казуса на основании поведения тяжущихся.

Как я поняла, некий субъект весьма потрепанного вида — словно молью изъеденный — с огромной шотландской сумкой-спорраном, на отделку которой ушла, по-видимому, целая барсучья шкура, обвинял своего соседа ни много ни мало как в убийстве, поджоге, а также в похищении жены. Колам приподнял брови и быстро сказал что-то по-гэльски, отчего оба, истец и ответчик, ухватились за бока от смеха. Утерев глаза, истец кивнул и протянул руку ответчику, в то время как писец деловито строчил по бумаге, и скрип гусиного пера напоминал мышиную беготню.

Моя очередь была пятая. Видимо, такой порядок продуманно выбрали, чтобы продемонстрировать собравшимся значительность моего появления в замке.

К моей радости, на этот раз делопроизводство велось на английском языке.

— Мистрисс Бошан, пожалуйста, выйдите вперед, — воззвал писец.

Понуждаемая совершенно ненужным толчком мощной руки мистрисс Фиц-Джиббонс, я, спотыкаясь, вступила на открытую площадку перед креслом Колама и весьма неуклюже сделала реверанс — я заметила, что так поступали все женщины до меня. Туфли, которые мне дали, были сшиты на одну ногу, а точнее сказать, представляли собой некие продолговатые кожаные футляры, и переступать в них, сохраняя какое-то подобие изящества, оказалось затруднительно. Легкий шорох пробежал среди собравшихся когда Колам оказал мне честь, встав со своего кресла. Он подал мне руку, за которую я уцепилась, чтобы не хлопнуться плашмя на пол.

Выпрямившись после реверанса и проклиная про себя нелепые туфли, я обнаружила, что стою прямо перед Дугалом. Поскольку именно он захватил меня, ему и было поручено обратиться от моего имени с просьбой принять меня в замок то ли в качестве гостьи, то ли в качестве пленницы — это уж зависело от вашей точки зрения. Я с любопытством ожидала, каким именно образом братья меня определят.

— Сэр, — начал Дугал, отвесив Коламу официальный поклон, — мы просим снисхождения и милости по отношению к леди, которая в тяжелую минуту жизни нуждается в защите и безопасном убежище. Мистрисс Клэр Бошан, английская леди из Оксфорда, подверглась нападению разбойников, ее слуга был предательски убит. Она бежала и заблудилась в лесу среди ваших владений, где и была обнаружена и спасена мной и моими людьми. Мы просим, чтобы ей предоставили убежище в замке Леох, — он сделал паузу и усмехнулся не без цинизма, — до тех пор, пока ее английские родственники не будут извещены о ее местопребывании и обеспечат ей безопасный проезд.

Я не упустила из виду ударение, сделанное Дугалом на слове «английские», — думаю, что и все присутствующие обратили на это внимание. Таким образом, предлагалось меня принять, но оставить под подозрением. Если бы он сказал «французские», к моему появлению отнеслись бы как к дружескому или в худшем случае нейтральному вторжению. Бежать из замка, пожалуй, будет труднее, чем я думала.

Колам изящно поклонился и предложил мне неограниченное гостеприимство от чистого сердца — во всяком случае, на словах. Я снова сделала реверанс — с большим, чем в первый раз, успехом — и удалилась на свое место, сопровождаемая любопытствующими, однако более или менее дружественными взглядами.

Вплоть до этого времени разбирались дела, в которых были в основном заинтересованы тяжущиеся стороны. Зрители потихоньку переговаривались, дожидаясь своей очереди. Мое появление вызвало общий более или менее оживленный интерес и, как мне показалось, было встречено одобрительно.

Но тут в холле началось возбужденное движение. Дородный мужчина выступил на площадку перед креслом Колама, таща за руку молоденькую девушку. Ей было на вид лет шестнадцать; личико хорошенькое, хоть и обиженно-надутое; длинные золотистые волосы перевязаны сзади голубой лентой. Она стояла одна на открытом месте, в то время как дородный мужчина, размахивая руками, что-то объяснял по-гэльски, время от времени указывая на девушку в подтверждение своих обвинений. Речь его сопровождалась негромкими репликами в толпе.

Мистрисс Фиц-Джиббонс, уместив свои телеса на прочном табурете, с живейшим любопытством вытягивала шею вперед. Я наклонилась к ее уху и спросила шепотом:

— Что она сделала?

Величественная дама ответила, почти не шевеля губами и не отводя глаз от зрелища:

— Ее отец обвиняет ее в недостойном поведении, в том, что она общается с молодыми людьми без его разрешения. — Мистрисс Фиц-Джиббонс слегка подалась назад и продолжала: — Отец хочет, чтобы Макензи наказал ее за непослушание.

— Наказал? Каким образом? — прошипела я как можно тише.

— Тсс…

Все взоры устремлены были на Колама, который в свою очередь созерцал девушку и ее отца, обдумывая решение. Наконец он заговорил, переводя взгляд с одного на другую, хмурясь и жестко постукивая костяшками пальцев по подлокотнику кресла. Дрожь пробежала по рядам собравшихся.

— Он принял решение, — прошептала мистрисс Фиц-Джиббонс, на этот раз без всякой необходимости — это и так было ясно.

Ясно было и другое — какое решение принял Макензи: великан, который так заинтересовал меня в начале разбирательства, наконец-то сдвинулся с места и ленивыми движениями принялся расстегивать свой ремень. Два сторожа взяли девушку за руки и повернули спиной к Коламу и ее отцу. Она заплакала, но ни о чем не просила. Толпа наблюдала за происходящим с жадным вниманием, характерным для зрителей публичных экзекуций и свидетелей дорожных катастроф.. Неожиданно из задних рядов раздался, перекрывая гул толпы, чей-то голос.

Все как один обернулись назад. Мистрисс Фиц-Джиббонс еще сильнее вытянула шею и даже приподнялась на цыпочки. Я не понимала слов — человек говорил по-гэльски, — но голос узнала: глубокий и мягкий, он выговаривал слова, опуская конечные согласные.

В толпе открылся проход, и Джейми Мактевиш вышел на площадку. Он почтительно склонил голову перед Макензи и заговорил снова. Слова его, кажется, вызвали спор, в котором приняли участие Колам, Дугал, письмоводитель и отец девушки.

— Что случилось? — спросила я у мистрисс Фиц-Джиббонс.

Мой пациент выглядел значительно лучше, но был еще сильно бледен. Он где-то отыскал чистую рубашку; пустой рукав был засунут за пояс килта.