Очень быстро бутылки настойки и вина сменились «беленькой», и с того момента жизнь Нины превратилась в ад. За полгода из квартиры исчезли сначала деньги, затем хрусталь, мебель и, как последний аккорд, швейная машинка «Веритас», которая кормила семью на протяжении долгих счастливых лет. Пожалуй, это был последний раз, когда Нина видела мать относительно трезвой.

Наутро, не найдя на полу своей кормилицы, Вера Семеновна проплакала два часа, а потом ушла из дома. Нина ждала мать сутки, а потом приехала сестра матери, и забрала племянницу к себе, в Нижний Новгород. Прожив относительно счастливо пять лет у тетки, Нина вынуждена была вернуться в Воркуту. Теткины дети подросли и стали претендовать на угол в маленькой двушке, который занимала двоюродная сестрица.

— Ты уж не обижайся, племяшка, — пряча глаза, лепетала тетка. — Вишь, мой Петька жениться надумал, да и Васька уже под потолок вымахал. А у Верки трешка в Воркуте. Может, за эти годы и оклемалась.

Нина молча кивнула, собрала свои скромные пожитки, и, зажав в руке купленный билет на поезд, покинула дом тетки. В свои двенадцать лет она понимала много больше, чем иные взрослые.

Мать жила все в той же квартире, правда, кроме рваного матраса на полу больше ничего не было. Она пила беспробудно, покупая пойло на те деньги, что выручала уборкой общественных сортиров на местном рынке да сдачей использованных бутылок. Как узнала Нина от соседей, дядя Леша помер пару лет назад, и Вера не могла его даже схоронить по-человечески. Так и сгнил ее верный собутыльник в братской могиле отказников.

Следующие пять лет до своего семнадцатилетия Нина с радостью бы вычеркнула из своей памяти. Она гнала от себя эти жуткие воспоминания, от которых мороз шел по коже и сводило судорогой желудок. Но никакая, даже сама сильная психологическая кодировка не смогла бы стереть из памяти состояние вечного голода и жгучей зависти. Зависти ко всему — к хорошей одежде, вкусной пище, счастливым улыбкам, удачной учебе однокашниц да и просто к любви и теплу. Ей было холодно, голодно и очень одиноко.

На следующий день после своего семнадцатилетия, благо она родилась в конце июня, и экзамены в школе уже закончились, Нина пришла домой, взяла паспорт, аттестат зрелости, сложила в школьную сумку запасные джинсы и майку и, заглянув на кухню, где гуляла веселая компания материных дружков, сказала:

— Я ухожу.

Мать подняла голову, с трудом сфокусировала взгляд и промямлила:

— Валяй!

— Мам, я не вернусь, — попыталась Нина переорать отборную матерщину мужиков. Но мать уже ее не слышала. Она уронила голову на руки и захрапела.

Нина захлопнула дверь. Но все же надо было кого-то поставить в известность, что она уезжает. Подумав секунду, она спустилась на первый этаж и нажала на старый обшарпанный звонок. Милая старушка Зоя Степановна часто пускала Нину ночевать, когда дома не было места даже на придверном коврике. Именно ей, старой одинокой женщине, Нина рассказывала о своих успехах или неудачах в школе, о своих первых симпатиях и о своей ненависти к матери. «Так нельзя, Нинуша, — ласково гладя девочку по голове, тихо говорила Зоя Степановна. — Какая бы ни была, она твоя мать. Ну что поделаешь — это болезнь. Страшная, разрушающая душу и личность болезнь».

— Ниночка! — радостно воскликнула соседка, распахнув дверь. — Давно не заходила. Проходи, попьем чайку.

— Некогда, Зоя Степановна. У меня поезд через час.

— Все-таки ты уезжаешь, — больше утвердительно, чем вопросительно сказала старушка. — Наверно, это правильно. Здесь нет будущего. За мать не волнуйся. Я буду присматривать за ней. Подожди минуточку. — Старушка медленно, подволакивая больную ногу, скрылась в комнате. Через несколько минут вернулась.

— Вот, милая, это все, что у меня есть. — Она протянула несколько розовых сторублевок. — Не Бог весть что, но хоть на первое время хватит.

Нина понимала, что это все, что старушка накопила за последние месяцы. Она очень хотела купить новый, самый маленький и дешевый телевизор. По большому счету, брать эти жалкие копейки нельзя было, но у Нины в кошельке лежал только билет на поезд и мятые пятьдесят рублей.

— Я обязательно верну, Зоя Степановна, — твердо сказала Нина и порывисто обняла старушку.

— Как устроишься, сразу напиши. Куда ты теперь?

— Попробую в Свердловск. Там проще в институт поступить.

— Ну, с Богом, — соседка перекрестила девочку. Нина, сдерживая слезы, повернулась и побежала по шатким ступеням вниз.

2

В Воркуту Нина больше никогда не ездила. Сначала не хотела, потом вышла замуж, затем родилась Ксюха. А когда Нина развелась с мужем, уже было не на что посещать родной край. Но куда бы ни закидывала ее судьба, она раз в полгода звонила Зое Степановне. Первые пять лет беззастенчиво врала, что учится в Питерском институте искусств. На самом деле она так и не поступила ни в одно учебное заведение. Ни в Киеве, ни в Свердловске, ни тем более в Питере.

По истечении этого срока, будучи уже в Москве, куда она приехала в поисках работы и мужа, Нина придумывала разные небылицы, только для того, чтобы Зоя Степановна растрезвонила по всей Воркуте, что Нинка Кислова в полном шоколаде. А когда путем неимоверных трудов и ухищрений она женила на себе тупого, грубого и мерзкого Димку Фионова, единственное достоинство которого заключалось в том, что он москвич, она с гордостью говорила соседке, что живет в роскошном особняке, стоит под долларовым дождем и скоро у нее родится ребенок. Зоя Степановна охала, ахала, радовалась за Нинушу и неизменно спрашивала, когда же девочка приедет погостить.

Нина, будто не слышала этих слов, продолжала витиевато врать. В конце этих разговоров она вскользь спрашивала о матери, да и то, только чтобы Зоя Степановна не обвинила ее в черствости.

Родилась Ксюха, а через полгода Нина развелась с мужем, отхватив двухкомнатную квартиру в сталинском доме на Добрынке. Что ей это стоило, не узнает никто и никогда. Тем не менее, она осталась одна в шикарной квартире и уже через неделю поняла, что значит тянуть жесткую лямку матери-одиночки. Надо было кормить себя и дочь, платить за квартиру, одеваться. Но на работу было не устроиться, так как Ксюшка часто болела да и маленькая совсем была, оставить было не с кем. Свекровь, несмотря на то, что изначально относилась к избраннице сына более чем прохладно, помогала, как могла. Да и бывший муж, под страхом, что Нина подкинет ему маленькую дочку, ссужал бывшую супругу некоторой суммой. Но денег катастрофически не хватало. Можно, конечно, ходить по ночам убирать соседний магазин, но Нина считала это ниже своего достоинства. Не для того она окручивала Фионова, выгрызала квартиру, чтобы стать в Москве поломойкой. У ее дочери есть отец и бабушка, вот пусть и помогают. Помощь была ничтожно мала, поэтому Нина сдавала большую комнату приезжим, сама ютилась с дочкой в маленькой.

Так и жила Нина, без друзей и добрых знакомых, без работы и без мужа.

Как-то она вспомнила, что уже давно не звонила любимой соседке и заказала разговор с Воркутой. Но вместо милой Зои Степановны, хмурый, надтреснутый голос незнакомого мужчины ответил ей, что уже год, как старая хозяйка умерла.

— Как год, — ужаснулась Нина. — Я ей полгода назад звонила!

— Видно у тебя, деваха, со временем проблема, — хохотнул мужик. — Аккурат под прошлую Пасху преставилась. Так что забудь этот номер и не беспокой.

Нина медленно положила трубку и, пройдя в комнату, открыла ящик секретера. Там она хранила счета за телефонные переговоры. Выхватив последнюю бумажку, она с ужасом поняла, что звонила старушке два года назад! Тогда Нина впервые напилась до беспамятства. Она плакала по Зое Степановне, как по единственному человеку, которому была не безразлична судьба маленькой соседской девочки. Она корила себя за то, что так и не вернула ей долг, не купила телевизора и не проводила ее в последний путь. И лишь под утро к ней пришла мысль, что связь с матерью оборвалась вместе с почившей соседкой. В душу закралась тревога: а вдруг и мать умерла? Какая ни есть, а все-таки мать. Тихий голос Зои Степановны прозвучал, словно она сидела рядом.

Нина взяла свою старую записную книжку и, отыскав номер своей школьной приятельницы, заказала разговор. Подруга отозвалась лишь вечером.

— Да жива твоя пьянь подзаборная! — с явным неудовольствием проворчала приятельница. — Ходит, побирается, стыдно смотреть. Весь вид города портит с такими же бомжами, как и она.

— Как с бомжами? У нее квартира, — неуверенно возразила Нина, уже предполагая худшее.

— Пропила она ваше гнездо, Кислова, — хмыкнула бывшая одноклассница. — Продала хату, купила комнату в бараке и гуляла неделю на вырученные деньги вместе со своей алкогольной братвой. В комнате не живет, сдает за триста рублей в месяц кому-то из беженцев. Вот так-то.

Нина ошарашенно молчала. Одноклассница сжалилась и сказала:

— Звонить мне не надо. Если помрет, позвоню сама. Телефон оставь.

Нина быстро продиктовала номер и уже хотела распрощаться, как услышала:

— Правду люди говорят, чем богаче, тем жаднее. Что ж ты мать-то бросила? Сама миллионами в Москве ворочаешь, а мамаша тут объедки по помойкам собирает. Ну, твое дело, — вздохнула приятельница и отключилась.

Нина тупо смотрела на пиликующую гудками отбоя трубку и никак не могла понять, о чем сейчас говорила подруга детства. Мозги плохо соображали, сказывалась бессонная ночь и выпитая бутылка ликера. Лишь через несколько минут до Нины дошло, какую страшную сослужили службу ее рассказы, когда она самозабвенно врала Зое Степановне по телефону на протяжении последних десяти лет.

— Не твое собачье дело! — крикнула в гневе Нина, зная, что подруга ее уже не услышит.

Шло время. Подруга не звонила, и хоть Нина и не любила одноклассницу, но знала, что она человек слова. Раз не звонит, значит, мать еще топчет землю. Мысль о том, чтобы самой съездить в родной город и забрать мать, не приходила ей в голову. Жива, и слава Богу.