Но мужик на редкость живучим оказался. За жизнь цеплялся изо всех сил с завидным усердием. Казалось, развороченный весь, от боли одной сдохнуть можно, а он держался стойко. Правда, слегка не в себе был. В сознание урывками приходил. Кричал что-то, то ли женщину звал, то ли о рассвете что-то бормотал.

Синяки да ссадины Степан травами смазал и продезинфицировал, примочки поставил. Сломанные руки да ноги вправил и зафиксировал. Только глаз настораживал. А точнее, глазница пустая и рана открытая там. Макарыч повязку наложил и с Ладкой парня оставил, а сам в районный центр пошел с Григорием Артемовичем встретиться. Когда травами не справлялся, звал его. Молодой врач не отказывал никогда. В свое время Макарыч жену его с того света вернул. Диагноз ей страшный поставили — рак. Врачи руки опустили, отказались от нее, а Макарыч сказал, что болезнь не смертельная. Он смерть ладонями всегда чуял. Проведет над человеком — если холодно ладоням, то там смерть прячется. Иногда бывало, удавалось ее прогнать, но чаще всего уродина костлявая кого пометила, того с собой забирала. Молодой доктор не верил. А когда жена снова кушать стала, поправилась и анализы показали улучшение сказал, что теперь точно в чудеса верить будет. Григорий Артемович приехал вечером на маршрутке — Макарыч просил не светиться. Долго пытался убедить Степана, что парня надо бы в больницу, но старик опасался, что, не дай Бог, заметит кто. Ведь убить хотели антихристы. Врач приезжал почти каждый день капельницы ставил, уколы делал, помогал мыть раненого. Улучшение началось где-то через пару недель, когда жар полностью спал, и несчастный наконец-то не потерял сознание, а по-настоящему уснул. Теперь, когда Макарыч руками над ним вел, холода не чувствовал. Ну и все. Можно молодого доктора отпускать. Оклемается теперь их Леший. Так про себя парня прозвал Макарыч. Заросший, с окровавленной повязкой на лице, кривым носом и запекшимися корками губами, тот не иначе как на лешего был похож, да и в лесу найден.

— Степан Макарыч, может, вам мобильник оставить? Если что, наберете меня?

Врач натянул пальто и шапку, завязал шарф.

— Та куда? Я с этими мобилками, как обезьяна с гранатой. Еще сломаю. Надо будет, я к тебе приду. Но скорей всего, уже не понадобитесь.

— Когда на ноги встанет, ко мне отправьте, я помогу, чем смогу. Ему бы зубы вставить и посветить на рентгене, ноги и руки как срослись. Колушкин, стоматолог наш, задолжал мне кой-чего, посмотрит гостя вашего. И с глазом… сейчас протез можно поставить. Тут я, конечно, особо не знаю, к кому отвести, знакомств не хватает. Это в городе уже. Но я поспрашиваю, и что-нибудь придумаем.

— Святой ты человек, доктор. От Бога. Спасибо тебе. И Настене своей привет передавай, скажи, чтоб тяжелые с сумки сама с магазина не таскала, нельзя ей теперь.

Глаза доктора округлились.

— А вы откуда знаете?

— Иди-иди, я много чего знаю. Чувствую. Дар у меня такой или проклятие, кто знает. Спасибо за Лешего моего. Дай Бог, и оклемается к весне полностью.

— С такой сиделкой через месяц бегать начнет.

— Та куды ж бегать-то? Ноги все переломанные, ребра, синяки еще не везде посходили.

И в этот момент раненый громко застонал:

— Зорянааааа…

— Ну вот. Я ж говорил.

* * *

Прав был Георгий: парень быстро начал в себя приходить. Первый раз когда очнулся, за глаза начал хвататься, чуть повязку не сорвал. Макарыч руки ему опускал, не давал трогать. Поначалу это легко было, а потом тот окреп и уже пытался сопротивляться. Недолго, но все же. Когда окончательно в себя пришел, первым делом спросил, сколько времени прошло с того дня, как нашел его Степан. Услышал ответ и в лице изменился. Он мало говорил, да и не просто ему было первое время, но выполнял все, что говорил Степан. Поначалу Макарыч думал, что, может, домой вернуться хочет Олег к женщине своей, которую звал постоянно, имя еще необычное такое, красивое. А потом понял, что нет. Не любовь в нем живет, а ненависть лютая, страшная, холодная, как и сама смерть. Отомстить хочет. И отговаривать бесполезно — не послушает. Макарыч считал, что месть бесполезна, что она убивает того, кто мстит прежде всего. После нее удовлетворение не приходит. Наоборот, дичайшее разочарование, так как смысл жизни исчезает. Весь на негатив растрачен. Но тут не о чем было говорить. Парень даже в зеркало не попросил посмотреть, спросил про глаз и кивнул, когда Степан сказал, что нет больше глаза. А потом как проклятый над собой работал: подтягивался в постели, руки разрабатывал через боль, ел все, что дед, давал не кривился. Через месяц, и правда, на ноги стал. Трудно ему было, падал, полз к столу и сам поднимался, не давал Макарычу себе помогать. Стиснув челюсти, колени руками разрабатывал, ноги сгибал и снова вставал. Вскоре начал с палочками на задний двор выходить, потягиваться на турнике по несколько раз. Макарыч всем сказал, что родня его с города. Дальний родственник, проблемы с ногами, полечиться приехал. Степан восхищался этому упорству, и в то же время пугало оно его, потому что холод из парня никуда не уходил, он там, где сердце, застыл и страх вызывал.

Макарыч души лечить не умел. С телом справлялся, а с душой все сложнее. Ее не зашьешь, мазью не замажешь, зельем не отпоишь. Но иногда надо по кускам не только тело собирать, но и душу, иначе бесполезно все, зря. Но не в этом случае. Макарычу казалось, что, чем больше тело начинало слушаться Олега, тем больше разлагалась и гнила его душа. Теперь парень в лес сам ходил с палкой, дрова рубил и тащил в дом деда, печь топил, похлебку варил, когда Степан в районный центр уходил. Но так и не сказал ни слова. По ночам говорил. Во сне. Иногда кричал, рыдал. Стонал, как зверь раненый, а проснется и молчит. Макарыч что-то рассказывает, а он ест и слушает внимательно, а иногда, наоборот, вроде сидит за столом и делает, что скажешь, а нет его рядом. Глаза пустые и отсутствующие. В один из таких дней Макарыч самогон на стол поставил и в стаканы налил.

— Согрей душу, Олег. Легче станет. Правду из тебя тянуть не начну, не боись.

— А я и не боюсь, дед. Правда у меня хоть и грязная, но я ее не стесняюсь. Пить не буду. Запойный я был и завязал. Моей правде трезвая голова нужна. Она хочет каждую секунду понимать и знать, что я делаю, для того, чтобы она голову подняла.

— А я свою согрею чуток. А то рядом с тобой больно холодно ей.

— Холодно говоришь?

— Смерть в себе носишь. Вот и холодно.

— Ношу. Много смерти. Тому, кому надо, хватит.

Макарыч осушил стакан, сала кусок в рот сунул и захрустел луком.

— Нельзя смерть носить, она и тебя самого за собой утянуть может.

— Уже утянула. Нет меня.

Старик засмеялся и еще самогона в стакан плеснул.

— Еееесть. Макарыч такое за версту чует. Живой ты.

— Ну это пока… пока стимул жить есть. Когда думаешь, я уйти смогу?

— Ну, судя по твоим успехам, скоро. Вот снег сойдет, и иди с Богом. Оклемался ты уже. Не нужен тебе Макарыч, он свое дело сделал.

— Спасибо тебе… даже не знаю, как отблагодарить. Нет у меня ни черта. Но если будет, я про тебя не забуду, Макарыч.

— Дурья твоя голова. Разве похоже, что я материальных благ жду от людей?

— Не похоже. Но благодарить всегда надо.

— А ты, как смерть из себя отпустишь, в гости приезжай…

Усмехнулся. Впервые за все время, что в доме Макарыча жил. Кривая усмешка, не веселая, от нее мороз пробирает.

— Та куда ж она, родимая, из меня денется?

— Денется, вот увидишь. Неуютно ей станет. Вот тогда и вспомни старика, уважь визитом. Жену с детьми привези.

— Нет у меня жены, развелся я. А детей… не знаю… обещать не могу, дед. Не сердись и не обижайся.

— Честный ты человек, Олег. Хороший. По-настоящему хороший. Грубый. Где-то слишком прямой, но хороший. Немного таких осталось.

— Ну это до поры до времени хороший. Скоро плохим стану.

— Не станешь… правосудие плохим не бывает.

Вскинул голову и смотрит на Макарыча, не моргая, а потом из-за стола встал и во двор пошел. Макарыч скрип услышал и понял, что парень на турнике повис. Как всегда, подтягивается и качается. Дед полез одежду его искать. Он тогда пару документов нашел и спрятал. Сам не рассматривал. Сотовый нашел выключенный. Когда Олег с улицы вернулся разгоряченный, но не запыхавшийся, дед головой несколько раз покачал. Все. Здоров он. Все кости целы, и мясо на них наросло. Шрамов, правда, много осталось в местах, где от ударов кожа лопалась, но это не самое страшное. Мужиков шрамы красят, это еще мать Степана говорила. Дед протянул ему пакет пластиковый, несколько раз стираный.

— Тут бумажки твои и телефон, все при тебе было, когда ироды те в яму закопали. Видать, уверены были, что не выберешься. Я в твое не заглядывал. Макарыч не любит чужое знать, пока сами ему не расскажут. И вещи твои. Постирал, высушил. Не машинкой, не порошком, не обессудь, а как мог, по-нашенски, по-деревенски.

Олег на вещи посмотрел, потом пакет открыл и документы достал. Несколько минут рассматривал, а потом подошел к очагу и кинул в огонь.

— Нет меня больше. Не нужны они мне.

— Зря раскидываешься бумажками, ох зря. Ты как выйдешь отсюда, тебя каждый мент остановит. Заросший весь, глаз перевязан и зубов нет. Документы спросят, а потом загребут в участок, и долго будешь доказывать, кто такой… а еще откуда знаешь, что те, кто тебя прикопали, вдруг не появятся.

— Я сам бывший мент. Если сцапают, знаю кому и куда звонить.

— Дурак ты. Видно, потому и в яму тебя закопали живьем, потому что дурак. Это в тебе правда есть, а в других нет ее. Маму родную за басурманскую валюту продадут.

Парень нахмурился, а Макарыч под кровать за сундуком полез. Крышку откинул. Припрятаны у него здесь пара документов тех, кого костлявая прибрала и закопать в посадке пришлось еще тогда в девяностых. Не удалось ему одного парня с того света вернуть. И такое случалось. Похоронил, а паспорт остался, и права водительские остались. Протянул Олегу.