Мне не стало лучше после ночи в номере. Мне стало только хуже. Я долго смотрела на него спящего. Трогала кончиками пальцев шрамы на его спине от пулевых ранений, гладила волосы на затылке и понимала, что мечты нельзя трогать, если они не могут принадлежать тебе. Потому что самая страшная пытка — это разжать руки с пониманием, что она никогда не сбудется.

В перерывах между сексом он задавал вопросы. Много вопросов, и я отвечала то, что придет в голову… отвечала, глядя со стороны на свою ложь и на себя рядом с ним. Такой красивый он и жалкая лживая я. Ненастоящая в золотой обертке из тонкой фольги.

— Ты всегда такая?

— Какая?

— Не знаю, такая огненная и горячая? Со всеми?

От осознания, за кого принял, взвилась на постели. Но он придавил обратно всем весом.

— Понять хочу, откуда взялась на мою голову, кто такая. Кто ты изнутри.

— Ты уже знаешь, какая я изнутри.

Вырываясь из его рук, но он сжал их еще сильнее.

— Я не про секс. Я про то, какая ты.

— Это разве имеет значение? Сейчас в этом отеле? Зачем все эти вопросы? Я не хочу вопросов.

— А чего ты хочешь? М? Зачем ты мне позвонила?

— Хотела, чтоб ты меня трахнул.

— И часто у тебя возникают такие желания.

— О тебе? С самой первой встречи.

Пока он спал, я одевалась не в силах оторвать взгляда от лица, о котором грезила столько лет. Задела случайно его штаны и выпал бумажник, раскрылся, и в глаза бросилась фотография его детей. Присела на корточки, рассматривая их лица, так похожие на его и в то же время со вплетением других черт. Воровка. Я воровка. Я украла то, что мне не принадлежит. Уже дважды. И нет, это не сожаление, это понимание невозможности получить больше, чем это воровство.

Самое противное было теперь вернуться домой к Денису. Нет, меня не мучали угрызения совести. Наш брак изначально был сделкой, и я никогда не говорила ему что люблю его, и никогда не любила. Меня мало волновало, каким образом он зарабатывает на жизнь, и совершенно не заботило, где, как и с кем он проводит свое время. Ведь это не моя жизнь. Моей у меня никогда не было. Иногда он приходил пьяный, и от него воняло чужими духами, злился, впиваясь мне в плечи холодными пальцами:

— Ты ведь знаешь все, да? Ну наори, устрой истерику, ударь меня.

Я усмехалась и гладила его лицо ладонью, зная, что его может сорвать, и он может меня ударить, если не понравится что-то из того, что я скажу.

— А зачем? Ведь тебе было хорошо? Было. И если тебе хорошо, то почему я должна злиться? "В горе и в радости" помнишь?

Он кивал, а потом смотрел мне в глаза и с горечью говорил:

— Нет, мне плохо. Мне было плохо.

Пожимала плечами и втайне радовалась, что он мертвецки пьян и не может поднять даже руку.

— Значит, не ходи туда больше. Ложись спать, дорогой. Ты выпил, а завтра, если не ошибаюсь, к нам приедут твои партнеры.

Мне, и правда, было все равно. Меня волновало лишь одно — чтоб родителям исправно переводились деньги. Чтоб сестра с сыном жили в достатке, и чтоб я могла выступать. До этой ночи… меня все устраивало. Даже когда он бил меня, потому что у него прогорела сделка, или я не так ему ответила, меня тоже устраивало — после этого Денис долго не приходил ко мне в спальню и не трогал меня неделями. Он дарил мне подарки и вымаливал прощение.

Пока не приехала домой и не поняла, что больше не смогу жить жизнью кого-то другого. Что собой быть хочу. И это было самое страшное открытие, потому что луч света вдруг озарил мою непроглядную тьму, и я больше не хотела погружаться в привычный мрак, где каждая улыбка была отрепетирована и отыграна. И если моя любовь к Олегу раньше просто была фоном моего существования, теперь она стала ее содержимым. Я не могла ни есть, ни спать до новой встречи. Понимала, что играю с огнем, и что, если Денис обо всем узнает, то моя жизнь и жизнь моей семьи превратится в ад, но остановиться тоже не могла.

А муж, как назло, больше ни в одну поездку не уезжает, дома не бывает почти, но и охрана по пятам ходит. Я тот телефон отключила и включить не могу, потому что знаю: камеры и прослушка везде. Клетка, золотая вонючая клетка, и я, дура продажная, жизнь свою за побрякушки продала… А потом лезвием по сердцу — у тебя выбора не было, ты им всем будущее купила. Красивое оправдание как в кино или в книгах. Только в жизни все банальней и отвратительней. Изо дня в день в зеркало смотреть и шипеть своему отражению:

"Шлюха ты. Ноги раздвигай молча, и играй, и терпи".

Я раздвигала. Всегда, когда он приходил. Послушно ложилась на спину и раздвигала. Иногда играла для него удовольствие. А потом каждый раз, как уходил, запиралась в ванной и часами сидела в воде, чтоб все прикосновения смыть, вспоминая, почему я за него вышла и что нельзя уже что-то изменить.

"— Уволили отца, дочка. Посадят его, поняла? Посадят. Лет на десять. Не выдержит он. Сердце, давление. Умрет он там. От позора.

Мать за руки лихорадочно держит и в глаза своими затуманенными слезами смотрит.

— Это конец, понимаешь? Они все нашли. Все его махинации раскрыли.

— А зачем… зачем с махинациями? Можно ж было честно, — тихо прошептала я, даже голоса своего не слыша.

— Честно? — прошипела мне в лицо. — А кто сейчас живет честно, покажи мне? Если б все честно было, столицы не видать нам, и тебе школы твоей балетной и Лерке ВУЗа. Думаешь, все это вокруг по-честному? Шмотки твои? Отпуска наши?

— Я б и не переезжала… это вам надо было.

Но я знала, чего она хочет, и губами бледными еле шевелила. Он уже приходил к нам. Икру красную и виски папе приносил. В кабинете с ним сидел. И Антонине Петровне, директору театра и нашему главному хореографу, розы присылал с шоколадом французским корзинами. Как и мне. Она даже не орала на меня за пропущенные репетиции и ошибки в элементах, а раньше могла указкой отхлестать по рукам и по икрам.

— Ты что заболела, Оскольская? К врачу сходи. Бледная, как смерть. Давай домой. Не надо мне тут умирающим лебедем прыгать, того и гляди крылышки сложишь.

Я на мать глаза подняла.

— А я что сделать могу, мама? Чем я папе помогу?

— Не притворяйся дурочкой. К Денису Витальевичу сходи, попроси за отца. Хорошо попроси. Он влиятельный человек. А у нас выбора нет.

Я отрицательно головой покачала, и ноги в коленях задрожали. Не могу я к нему. Не могу. Не знают они, а я не могу. Если узнают, мать убьет меня.

— А что, если адвоката хорошего нанять? Что если…

— Дрянь ты неблагодарная, вот кто. Адвоката? На что? У нас имущество конфискуют и банковский счет арестовали. На какие деньги я адвокатов возьму? Отцу на машине выцарапали "вор". Сегодня звонил с СИЗО, приступ сердечный был. Отец твой за решеткой, а ты здесь думаешь стоишь, варианты предлагаешь. У нас один вариант — ты.

Я тогда впервые к Денису поехала. Мать адрес мне сунула и такси вызвала. Знала я, что нравлюсь ему. Для такого и опыта не нужно. Сразу видно по глазам. По тому, что говорит. По всем этим корзинам с цветами бесконечным и подаркам, которые я обратно ему отправляла. Не нравился он мне. Ни лицо его лощеное, ни голова лысая, ни губы тонкие, ни похоть в глазах черных. Отталкивал он меня своей настойчивостью и вот этим лоском денежным. На лбу написано, что все купить может. А он — на каждую репетицию, после них, до учебы следом за автобусом на мерсе своем и после учебы. Я боялась, что узнает о том, что к врачу ходила, узнает, что сбежать хочу, балет бросить, что вместо репетиторства по вечерам официанткой работаю, деньги собираю. Нет у меня времени много.

Я приехала к нему в офис. Меня туда даже не впустили. За дверью на улице оставили. Его, оказывается, на месте не было, а телефон я не знала. Прождала на морозе несколько часов, руки и ноги заледенели. А он как приехал, от радости чуть с ума не сошел, на охрану орал, уволил всех. Меня долго чаем отогревал, в пальто свое кутал. Смотрела на него, и тошнота к горлу подступала.

Денис отцу адвоката нанял. Сказал, дело сложное, много связей поднимать придется и время займет. Меня повез в тот день в ресторан устрицами кормить. В машине потом целовал и волосы трогал, а меня тошнило и тошнило. Утром заболела, температура под сорок поднялась, и мать скорую вызвала. Отвезли в больницу и поставили два диагноза. Об одном из них я уже и так давно знала. Воспаление легких и беременность двадцать семь недель. Да, видно не было. Худая я сильно и пояс резиновый носила, утягивала и прятала. Мать как узнала, пощечин мне надавала. Рыдала и била. Наотмашь, прямо в больничной палате.

— Шлюха дешевая. Шестнадцатилетняя идиотка и шлюха. Всю жизнь нам испортила, тварь. Перед кем ноги раздвигала? Перед кем, сучка малолетняя? Отец узнает, с ума сойдет. Убью гадину.

За волосы треплет, у меня кровь носом идет, я от нее руками закрываюсь. Живот прячу. Нас врачи разняли. Ее увели. А меня в кровать уложили. Мне тогда хотелось умереть… Боже, сколько раз мне потом захочется из-за него умереть, не счесть. И сколько раз хотелось до этого. Особенно когда только узнала. Поздно узнала. Когда нельзя уже было ничего сделать. Вот так только со мной бывает. Только со мной. И секса толком не было, мой первый мужчина имени и лица моего не помнит, только главные роли получила и больше не смогу продолжать балетом заниматься. Потом я слышала, как врач с матерью говорил. Что нельзя аборт на сроках таких, а вызвать роды — он не возьмет на себя такой риск. Анемия у меня, и давление низкое, вес маленький. Откармливаться надо и рожать естественным путем… а потом. Потом и отказаться можно. Так и говорил. А она сказала, что отблагодарит, если роды вызовет, что можно ведь… аккуратно спрашивала, сколько. Тогда я и приняла решение. Самое умное и самое ненавистное решение в моей жизни.

— Я упрошу Дениса Витальевича помочь отцу. Любыми способами упрошу, мама. Но ты отменишь свой уговор с врачом. Не будет никакого аборта. Ты придумаешь, как мне доносить ребенка. Поняла? Иначе я руки на себя наложу.