И сейчас, спустя три с половиной месяца после своего появления в кампусе, Мэгги направлялась на «свой» курс лекций «Современная поэзия», чтобы, как всегда, притаиться в заднем ряду, убедившись предварительно, что справа и слева остаются пустые места. Большинство студентов старались сесть поближе к лектору и, затаив дыхание, ловили каждое слово профессора Клапам и так рьяно вскидывали руки для ответа, что оставалось непонятным, как при этом оставались в целости плечевые суставы. Так что до сих пор Мэгги никто не трогал, и она благополучно и в относительном одиночестве прослушивала лекции. Вот и сейчас она села, открыла блокнот и принялась списывать с доски стихотворение, разбор которого предстоял сегодня. Все еще не надеясь на память, Мэгги старательно шептала каждое слово:


ОДНО ИСКУССТВО

      Терять легко. Мы в этом мастера.

      Утраты сами в руки к нам стремятся.

      (Или из рук? Тут трудно догадаться,

      Но привыкать давно уже пора.)

      Терять — ключи, минуты — лишь игра.

      Терять легко. Мы в этом мастера.

      Утраты надо принимать без вздоха.

      Я этим овладел еще вчера.

      Без горя потерял дом и эпоху,

      Любимый голос, улиц шум и грохот,

      Цель жизни и страну, где жил неплохо.

      Терять легко. Мы в этом мастера.

      Не стану лгать, не стану притворяться,

      Что с этим трудно было расставаться:

      Отчаянье глубокое порой

      Душило своей темною волной.

      Но будем рады тем, чем и богаты.

      Вот в чем искусство… ремесло утраты.[40]

— Терять ключи, минуты… — Мэгги шевелила губами, продолжая писать. Искусство потерь… Она могла бы написать о нем целую книгу. Те вещи, которые она заимствовала в женских общежитиях из ящиков с забытыми и найденными вещами, продолжали будоражить ее воображение и служить постоянным источником пополнения гардероба. Теперь, в толстовках, шапочках и перчатках, с неизменными учебниками в руках, она слилась с принстонским пейзажем. И постепенно начинала верить в собственную легенду. Семестр приближался к концу, и Мэгги чувствовала себя почти настоящей студенткой. Беда только, что скоро лето. А что делают летом студенты? Едут домой. Только вот ей ехать некуда. Пока некуда.

«Терять легко. Мы в этом мастера», — написала она как раз в тот момент, когда в аудиторию, слегка переваливаясь, вплыла профессор Клапам, блондинка лет тридцати пяти, на сносях.

— Это вилланелла, — говорила она, кладя книги на стол, осторожно устраиваясь в кресле и включая лазерную указку. — Так в Средние века называли сатирические песенки на старофранцузском и итальянском. Но, как видите, здесь нет ничего сатирического. Кстати, одна из самых сложных схем рифмовки. Как по-вашему, почему Элизабет Бишоп облекла свое стихотворение именно в эту форму? Почему посчитала ее самой подходящей?

Молчание.

Профессор Клапам вздохнула.

— О'кей, — добродушно кивнула она, — начнем сначала. Кто может мне сказать, о чем эти стихи?

Руки привычно взлетели вверх.

— О потерях? — предположила блондинка в первом ряду. «Дура», — подумала Мэгги.

— Разумеется, — ответила профессор тоном, чуть-чуть более снисходительным, чем нелестная характеристика Мэгги. — Но каких именно?

— Об утрате любви, — догадался парень в шортах, с голыми, волосатыми ногами, и фуфайке с белесыми пятнами, выдававшими человека, не привыкшего самостоятельно стирать свои вещи.

— Чью любовь? — допытывалась профессор Клапам, растирая поясницу и ерзая, словно спина беспокоила ее. А может, боль причиняло невежество студентов.

— Потеряна ли уже эта любовь, или поэтесса отделяет эту потерю от остальных, помещая ее в область теоретическую? Говорит ли она об этой потере как о возможности? Или вероятности?

Непонимающие, потупленные взгляды.

— О вероятности! — неожиданно для себя выпалила Мэгги и залилась краской, словно пукнула на людях.

Но профессор ободряюще кивнула.

— Почему?

Колени и руки Мэгги затряслись.

— Э-э-э… — протянула она, не зная, что ответить, и вдруг вспомнила о миссис Фрайд, наклонившейся над ней так, что очки болтались на бисерной цепочке. Она, единственная из всех ее учителей, не боялась говорить: «Ты только попытайся, Мэгги. И не важно, если ошибешься. Попытайся». — Ну, — протянула Мэгги, — в начале стихотворения она говорит о настоящих потерях, реальных вещах, таких, которые может утратить каждый. Вроде ключей. И забыть чей-то голос тоже может каждый.

— А что происходит потом? — кивнула профессор, и у Мэгги возникло такое чувство, словно она сняла с неба воздушный змей.

— Потом все переходит от ощутимого к неощутимому, — продолжала Мэгги, и сложные слова срывались с ее языка с такой легкостью, словно она произносила их всю свою жизнь. — И стихотворение становится…

Черт. Должно же быть подходящее слово…

— Воображаемые потери начинают приобретать грандиозные размеры, — Сказала она наконец. — Когда она говорит, что потеряла дом, такое бывает: люди часто перебираются в другие места, — но потом речь идет о целой стране…

— Которая, как можно предположить, вовсе ей не принадлежала, — сухо добавила профессор. — Следовательно, мы наблюдаем нарастание, от меньшего к большему?

— Верно, — согласилась Мэгги и затараторила, боясь, что ее перебьют: — И манера, в которой она пишет о такой огромной потере, словно это особого значения не имеет…

— Вы говорите об интонации Бишоп, — кивнула профессор. — Как назовете ее? Иронической? Отстраненной?

Пока Мэгги размышляла, две девушки впереди подняли руки, но профессор Клапам их проигнорировала.

— Думаю, — медленно произнесла Мэгги, глядя в блокнот, — она хочет показаться отстраненной. Как будто ей все равно. Вот хотя бы слово, которое она использует. «Суета». Суета — вещь сама по себе ничтожная. Или постоянно повторяющаяся строка «Терять легко. Мы в этом мастера».

По правде сказать, тон этого стихотворения напомнил Мэгги манеру сестры отзываться о себе. Иронически. Иногда даже зло. Как-то они смотрели по телевизору конкурс «Мисс Америка», и она спросила Роуз, какие у нее таланты. Сестра, подумав, очень серьезно ответила:

— Умение правильно припарковаться.

— Она как бы пытается превратить все в шутку. Но к концу…

— Давайте поговорим о схеме рифмовки, — предложила профессор, как будто обращалась ко всей аудитории, но по-прежнему глядя только на Мэгги. — «АБА». «АБА». Стансы из трехстиший, а в конце шестистишие. И что мы видим?

— Бишоп переходит от трехстиший к шестистишию и опять хочет показаться отрешенной, даже равнодушной, вроде бы пытается дистанцироваться от происходящего, но на самом деле думает, что произойдет, когда она действительно потеряет…

— Потеряет что? Или кого? Как по-вашему, речь идет о возлюбленном? Кто этот «ты» в стихотворении? Кстати, вы заметили, что она пишет от лица мужчины?

Мэгги прикусила губы.

— Заметила. Поэтому мне и кажется, что речь все-таки больше идет о потере дорогих людей.

«Сестры, — подумала она. — Матери».

— Может, друга, — сказала она вслух.

— Прекрасно, — объявила профессор, и Мэгги снова вспыхнула. Но на этот раз от удовольствия. — Прекрасно.

С этими словами Клапам снова вернулась к стихотворению, к аудитории, схеме рифмовки и принципам сочинения вилланелл. Но Мэгги почти не слушала. Не могла слушать. Краска так и не схлынула с ее лица. Она, которая никогда не краснела, даже когда пришлось нарядиться в костюм гориллы для подвернувшейся трехдневной работенки в роли поющей телеграммы, сейчас напилась помидорным цветом.

Этой ночью она долго лежала, думая о сестре, гадая, слушала ли Роуз лекции по теории поэзии и поверила бы, что Мэгги, именно Мэгги, лучше всех настоящих студентов разобралась в смысле стихотворения. Сможет ли она когда-нибудь рассказать об этом Роуз?

Мэгги долго ворочалась без сна, пытаясь придумать, как заслужить прощение сестры. Добиться, чтобы Роуз хотя бы заговорила с ней.

Но ярким солнечным утром, отправляясь к Коринне, она опомнилась и пожалела о вчерашнем. Пребывание в Принстоне было не больше чем… как это… промежуточным этапом. Это выражение она услышала не в кампусе, а от Роуз. И сейчас, закрыв глаза, так и видела Роуз, объяснявшую на примере рекламного ролика, прервавшего показ фильма, что промежуточный этап — то, что между основными событиями, и на него не всегда стоит обращать внимание.

И вот теперь Мэгги до того разошлась, что начала отвечать на лекциях. О чем только она думала? Кто-нибудь обязательно приметит ее. Запомнит. И начнет интересоваться, где она живет, в чем специализируется, на каком сейчас курсе…

Возя тряпкой по полам Коринны, и без того сверкающим, Мэгги вдруг подумала: а что, если она хочет разоблачения? Что, если устала быть невидимкой? Она делала что-то… пусть не слишком важное, но все же требующее некоторой отваги, и всей душой жаждала признания. Ее так и подмывало сказать Чарлзу, или Роуз, или еще кому-то, чего она добилась. Как нашла не меньше шести разных мест, где могла принять душ (тренажерный зал Диллона, ванные в библиотеке и в четырех общежитиях, где были сломаны замки). Как определила единственную стиральную машину, работавшую без денег, и единственный автомат по продаже напитков, который безотказно выдавал банку кока-колы, стоило лишь стукнуть по нему в нужном месте.

Она хотела похвастаться, как нашла способ обедать бесплатно: нужно было рано утром прокрасться в раздаточную, одевшись так, словно подрабатываешь здесь: в нелепые кроссовки, джинсы и фуфайку, — и тогда каждый посчитает тебя за свою, решившую перекусить, прежде чем занять место за мармитом или у раковины с посудой.