– Ты обижаешься на меня, да?

– А ты на меня? – Маша резко вскинула голову.

– Не знаю… Уже не знаю, – с трудом проговорил Лео. – Поначалу очень больно было, да. Я вообще старался о тебе не думать, не вспоминать. И с братьями не общался, почти разорвал отношения. Не мог я с ними общаться, сама понимаешь. Очень уж больно было. Да и кто бы поступил по-другому в этой ситуации?

– Прости, Лео. Так получилось. Прости. Я понимаю, что ситуация и впрямь выглядела тогда необъяснимой. Но сейчас-то… Сейчас уже незачем все ворошить.

– Может, мы все-таки поговорим, Маш? – попытался остановить Машу Лео.

– А есть о чем?

– Да, есть.

– А зачем?

– Так надо, Маш. Мне надо.

– Ладно, поговорим. Только давай потом, сейчас не время, сам понимаешь, – с этими словами Маша зашагала еще быстрее.


Весь день они занимались похоронами, бегали из одной конторы в другую. Домой вернулись только к вечеру, сильно усталые. Дед Иван встретил их во дворе, покачал головой:

– Намаялись? Я сейчас картошки с мясом погрею. Голодные, наверное?

– Да, дядь Вань, спасибо, – без сил опустилась на скамью под навесом Маша. – А Ленечка где? Что-то его не видно…

– Так Антон с Платоном купаться ушли и его с собой прихватили. Они вообще с ним возятся весь день. В магазин сходили, всякого добра игрушечного накупили, Ленька доволен страшно. Он ведь того… Еще не понял про мать-то. Я ему ничего не сказал. И мужикам не велел. Успеет еще, узнает.

Дед Иван ушел хлопотать с ужином, а Маша, глянув на Лео, произнесла тихо:

– Спасибо тебе. И впрямь, я бы одна вряд ли так быстро все решила. Завтра уже хоронить будем.

– Да ну, о чем ты… – отмахнулся Лео, поморщившись. – Завтра разбудишь меня, ладно?

– Да отдыхай, что ты! Теперь я уже точно одна справлюсь!

– Нет, Маш. Я с тобой завтра пойду.

– Ну как хочешь, – тихо сказала Маша. – Спасибо тебе…

* * *

На следующий день, завершив скорбную процедуру немноголюдными поминками в местной столовке, Маша и Лео возвращались домой. Подошли к перекрестку, и Лео махнул рукой в сторону переулка, ведущего к морю:

– Может, пойдем, на берегу посидим, ветром подышим?

– Так темно уже… – пожала плечами Маша.

– А ты боишься темноты?

– Нет, но…

– Тогда идем!

– Что ж, идем…

Они прошли по дороге через камыши, пересекли трассу, вышли к морю. Маша скинула босоножки, ступила босыми ногами на песок.

– Ой, как хорошо! Теплый еще…

Ровная мерцающая гладь моря была удивительно спокойна. Маша и Лео сели на песок. Они долго молчали, пока Маша не произнесла с тихим вздохом:

– Ну что, поговорим? Только я первой начну, ладно?

– Хорошо… – так же тихо откликнулся Лео.

– Понимаешь, я очень любила тебя тогда. Очень любила. И счастлива была безумно. А с другой стороны – я не смогла бросить Платона одного. Так почувствовала его отчаяние, будто сама его пережила. Да, оно было моим собственным. Я не умею этого объяснить, Лео. Много раз пыталась, но так и не смогла никому объяснить. Наверное, и не надо объяснять, если не получается.

– А знаешь, почему не получается?

– Почему?

– Потому что этому нет объяснения.

– Чему нет объяснения? – удивилась Маша. – Тому, что в тебе сидит необходимость помочь человеку?

– Необходимость помочь есть у всех, Маш. Вопрос в другом – в какой степени помочь. Никто не должен класть себя на алтарь этой помощи, как жертву. Это неправильно, это глупо, в конце концов.

– И даже когда в помощи нуждается твой брат? Что ты говоришь, Лео? Как можно бросить в беде родного брата?

– Маш, но это мой брат! Не твой! В этом все дело! Я бы сам с ним разобрался! И разве я тебя просил тогда заниматься Платоном? Нет, не так… Разве надо было им заниматься до такой степени, что…

– До какой степени? Ну же, продолжай!

– До степени предательства! Ведь ты же меня предала, согласись?

– Я любила тебя, Лео.

– Значит, тем более предала…

– Нет! – с уверенностью воскликнула Маша. – Ты просто не должен был уезжать. Твой брат попал в беду, и ты должен был остаться с ним, должен! Да, это был твой долг, твое обязательство! А ты поехал за славой, за успехом! Ты сам это выбрал, Лео! И потому…

– И потому тебе пришлось взять на себя мое обязательство, так выходит?

– Значит, так, да.

Маша усмехнулась горько, чуть прищурила глаза. Потом повторила более отчетливо:

– Значит, так, да. И взяла, и даже перевыполнила…

– Вот именно – перевыполнила! И тоже во благо Платону, да? А обо мне ты подумала в тот момент? Как мне будет больно?

– Я спасала твоего брата, Лео.

– А я тебя об этом просил?

– А разве надо об этом просить? Это само собой происходит…

– Ну, это только у тебя так происходит, в индивидуальном порядке. А у других…

– Да какое мне дело до других! И вообще… Ты что думаешь, я оправдываюсь перед тобой? Как получилось, так и получилось!

– Да, мне было бы лучше, если б ты сейчас оправдывалась. Потому что ты не права, Маша.

– Знаешь, Лео, не надо было нам вообще затевать этот разговор, все равно мы истины не найдем. Такой, чтобы всех устроила.

– Истину искать не надо, она уже есть, она давно найдена.

– И в чем же истина?

– А в том… Нельзя быть хорошей для всех, Маш. Если ты стремишься быть хорошей для всех, твое хорошее обязательно возьмут. Используют его, а потом выбросят за ненадобностью. А ты останешься ни с чем. Так нельзя жить, пойми меня…

– Да, нельзя. Я знаю. Но я такая, и я с этим живу. И не жалею ни о чем. И вообще, нам надо идти, Лео. Ленечка там один.

– Ты опять придумываешь для себя жертвенный алтарь, тебе не кажется, Маш? И чем все это закончится, разве не знаешь? У тебя все равно заберут ребенка, никто тебе не позволит оформить над ним опеку! Оснований нет, понимаешь?

Маша быстро поднялась на ноги, начала торопливо натягивать босоножки. Лео проговорил с досадой:

– Ну куда ты! Подожди, Маш…

Маша выпрямилась, глянула на него с отчаянием. Улыбнулась, пожала плечами, быстро пошла прочь. Лео зарычал от досады, стукнул себя кулаком по коленке, потом поднялся, пошел вслед за ней. Догнал, схватил за плечо:

– Маш, погоди… Ну, прости меня, пожалуйста. Да, грубо сказал про Ленечку… Прости! Да я вообще не это хотел сказать, Маш!

Она повела плечом, стряхивая ладонь Лео, еще прибавила шагу. Лео развел руки в стороны, постоял немного, потом догнал, молча пошел рядом.

Дорога нырнула в заросли камышей, и наверное, это было очень романтично – идти сквозь них вдвоем, в свете луны… Слушать камышовый шорох, чувствовать едва уловимое движение, ощущать себя отгороженными от всего мира плотной стеной – справа и слева. Очень романтично, только не для Маши и Лео, так и не сумевших объясниться друг с другом, не сумевших понять друг друга. И оттого им обоим хотелось, чтобы поскорее осталась позади эта «камышовая» романтика, оказавшаяся в данный момент не к месту и не ко времени.

Когда подошли к дому, Лео снова проговорил тихо:

– Погоди, Маш…

Она остановилась, но головы не повернула – ждала, что он скажет дальше.

Ничего не сказал.

Маша открыла калитку, вошла во двор дома. А он так и остался стоять на улице, досадуя на себя.

В окнах дома вспыхнул свет и вскоре погас. Во дворе тоже было тихо – наверняка все угомонились и уснули. Лео вздохнул, тихо вошел во двор, закрыл за собой калитку. Потом сел на лавку под навесом, оперся локтями о стол, жал руками голову. Почувствовал, как устал за день. Очень хотелось спать, но он знал, что не уснет этой ночью. Хоть и будет стараться, а не уснет…

* * *

– Маша, отпусти его! Ну все равно ведь придется, другого выхода нет! Ну же, отпусти…

Картина во дворе была душераздирающей. Ленька всем своим дрожащим от напряжения тельцем впился в Машу, сдавив ей шею руками так, что она едва дышала. И она тоже оплела Ленькино тельце руками, и прижимала к себе так, будто пыталась окончательно упрятать его в себе.

Выскочившие из летней кухни Антон с Платоном смотрели на все это действо осоловелыми глазами, а дед Иван сидел на лавке под навесом, понурив голову, шарил по столешнице руками, не зная, куда их приспособить.

Да и куда их приспособишь? Бесполезны руки-то, драться же не станешь с этой зловредной бабой из опеки. Да она и не зловредная вовсе, она свою инструкцию исполняет. Остался малец сиротой, значит, прибрать его под государственную опеку надо. И Машутка это все понимает, конечно же. Но все равно цепляется за Леньку, хоть и понимает. И Ленька за Машутку тоже цепляется, хоть и не понимает ничего. Надо бы ему объяснить, да как объяснишь? Ох, горе, горе…

– Послушайте, женщина… Как вас там… – шагнул к представителю опеки Антон, сделав просительное лицо. – Ну давайте не будем так грубо, что же вы. Дайте ребенку успокоиться. Видите, как он дрожит! Ну хотя бы руками его не трогайте!

– Так потом еще хуже будет… – нервно произнесла женщина, отирая носовым платком влажную шею. – Лучше сразу. Чего по кусочкам-то отрезать? И не вмешивайтесь, пожалуйста! Я знаю, что говорю! Кто вы такие вообще?

– Это мои внуки, навестить приехали! – торопливо пояснил дед Иван.

– Ну, внуки, и что? Скажите им, пусть не вмешиваются! Я свои обязанности выполняю, то есть представляю орган опеки, и нечего из меня злую бабу-ягу делать! Ребенок и без того боится!

– Да мы нисколько не сомневаемся в вашей профессиональной компетенции, что вы! – торопливо поддержал брата Платон. – Просто… Сами же видите! В данную конкретную минуту исполнение вашего профессионального долга смахивает на экзекуцию! Нет, я понимаю, что вы действуете из благих побуждений, но давайте вспомним хотя бы уважаемого Федора Михалыча! Так нельзя, право слово! Что вы!

– Не знаю я никакого Федора Михалыча! – запальчиво ответила ему женщина, но все-таки поинтересовалась осторожно: – Кто это, Федор Михалыч? Из городской администрации, что ли?