– Нет, он не такой… – снова взялась за свое Маша. – Он вовсе не такой…

– Ну-ну! И какой же, по-твоему?

– Он… Он талантливый. Он просто себя не нашел. Но он обязательно поймает свой ветер…

– Что? Какой такой ветер?

– Да ладно, – не захотела вдаваться в подробности Маша, – это я так…

– Ой, только не думай, что я совсем тупая и не понимаю, что ты хочешь сказать. Я прекрасно все понимаю. Да только не поймает он никакого ветра, глупая! И не надейся! Так и будет бежать за своим ветром до конца жизни и всех кругом убеждать, что если бежит за ним, значит, при деле находится! То бишь в творческом поиске! Нет уж, дорогая Маша… Ветер, о котором ты толкуешь, это такая штука… В пустые руки не прилетит…

– У Лео не пустые руки. Я в него верю. И вообще, мне надоело с вами разговаривать, Камея, вы уж простите. И дел на сегодня у меня еще много…

– Так иди, занимайся своими делами, разве я тебе мешаю? А я посижу тут еще напоследок… Попытаюсь запечатлеть пространство в памяти… Когда-то и я в нем была такой же счастливой дурочкой… Иди, я сама за собой дверь захлопну.

– Ну, как хотите! – решительно поднялась со стула Маша.

Поднявшись по лестнице, она встала посреди комнаты, прислушиваясь. Внизу было тихо. Наверное, «переобутая» Камея все еще старалась запечатлеть пространство в памяти. Бедная, бедная Камея. Да разве можно быть одновременно счастливой и насильно переобутой? Да тут никакое запечатленное в памяти пространство не спасет… А впрочем, это ее дело. У каждого свое представление о счастье. А ее счастье, Машино, – не глядеть на это пространство, а отмыть его до блеска.

Схватив ведро, она решительно протопала в ванную, собираясь набрать воды. И услышала, как хлопнула дверь внизу – стало быть, Камея ушла. Вот и хорошо. И ладно. Иди к своему продюсеру, сама его предпочла, никто не заставлял. А свято место пустым не бывает – так, кажется, народная мудрость толкует подобную ситуацию? А мы не гордые, мы с радостью «свято место» займем… И в порядок его приведем, и много солнца через отмытые окна впустим…

Быстро вымыла распахнутые створки, потом взгромоздилась на подоконник, собираясь добраться до верхнего арочного изгиба, уже потянула руку с тряпкой, и… И чуть не потеряла равновесие, вздрогнув от голоса Лео:

– Осторожнее, не свались… Четвертый этаж, все кости переломаешь.

– Да не свалюсь! – ответила Маша и ахнула: – А ты когда пришел? Почему я не слышала? Голодный, наверное? Сейчас я домою и приготовлю тебе что-нибудь! Мне тут немного осталось…

Она встала на цыпочки, пытаясь дотянуться до самого верхнего участка, и даже нижнюю губу прикусила от старания, и ойкнула испуганно, когда налетевший ветер чуть не сорвал косынку с головы. Наверное, волосами хотел поиграть, а косынка его разозлила.

Бросив тряпку в ведро, Маша подняла руки, плотнее стянула узел косынки под волосами. Потом обернулась к Лео и вдруг замерла в удивлении.

– Ты чего?.. Ты почему на меня так смотришь? Я что-то неправильно делаю, да?

– Нет… Нет, что ты. Не обращай на меня внимания.

Хм… Хорошо сказать – не обращай внимания. Но что делать, если Лео так смотрит… Будто накрыл ее колпаком, в котором даже пошевелиться трудно. И не от тяжести, нет. Наоборот, руки легкими стали, и ноги… И все тело… И даже на долю секунды показалось, что стоит взмахнуть руками – и можно полететь вверх, в чистое голубое небо с белыми облаками. Очень, очень странное ощущение. Счастливо хрустальное какое-то. Даже не объяснить…

Она снова потянулась наверх, держа тряпку в вытянутой руке. И снова обернулась к Лео, придерживая рукой косынку на голове и улыбаясь. И будто спрашивая взглядом – ты видишь, ты видишь, я все понимаю? Я вместе с тобой в этой хрустально счастливой минуте, ты видишь?

Он тоже улыбнулся ей в ответ. А может, и не ей улыбнулся, а тому, что в эту минуту с ним происходило. Потом подошел, молча взял за руку, потянул вниз, и Маша послушно спрыгнула с подоконника – мягко, как кошка.

– Идем… – задумчиво сказал Лео и потянул ее к лестнице, ведущей вниз.

В мастерской он быстро распахнул все окна, поставил ее у одного из них, тихо скомандовал:

– Маш, обернись ко мне… Так же, как там, наверху… И рукой так же косынку придерживай… И улыбнись! Да… Да, вот так! А теперь замри…

Он отошел к мольберту, быстро взгромоздил на него холст, потом ринулся к шкафу с красками. Нервно обернулся к Маше, будто снова приказав глазами – замри! Я найду то, что мне нужно, и вернусь…

– Ты что, мой портрет рисовать будешь, да? – спросила Маша.

Лео ничего не ответил, ринулся обратно к холсту с найденным угольком, снова впился в нее глазами. Она уже не узнавала его – это был не Лео. Это был кто-то другой, перед которым она вдруг оробела и впрямь боялась пошевелиться. Хотя это было совсем нетрудно – обернувшись, с улыбкой замереть. И придерживать косынку под волосами.

Нет, нетрудно. Даже счастливо как-то – осознавать значимость момента. Понимать, что в этот самый момент что-то важное происходит для Лео. И ты, именно ты являешься необходимым компонентом этого важного. И ничего, что внешне этот компонент наверняка выглядит не совсем презентабельно – с косынкой на волосах, с тряпкой в руке, в старой футболке с вылинявшей до нечитабельности надписью на груди – ничего! Черт с ней, с презентабельностью! Главное, Лео во всем этом что-то увидел…

– Черт, времени мало, скоро свет уйдет… – досадливо пробурчал Лео. – Но сколько успею… Ты, главное, выражения лица не меняй, ладно, Маш? Вообще ничего не меняй… Ты сейчас такая, какой я тебя вижу… Представь, что ты только что обернулась ко мне и весело щуришь глаза от солнечного света! И улыбка такая – вопрошающая.

Она стояла, не шевелясь, почти три часа. Солнце припекало затылок, шея затекла, спина тоже. Плечи стали деревянными. Зато Маша старательно представляла себе, будто только-только спрыгнула с окна и смотрит на Лео с улыбкой… Как он сказал про улыбку? Ах да… Чтобы вопрошающая улыбка…

Впрочем, вопрошающую улыбку нетрудно было изобразить, потому что «вопросить» хотелось уже по-настоящему – долго, мол, мне еще так стоять? И желудок от голода подвело, и страшно хочется сбегать пописать…

Но надо терпеть. Терпеть, черт возьми. И улыбаться безмятежно и вопрошающе. Потому что… Потому что с Лео и впрямь что-то необыкновенное происходит. Наверное, это и есть то самое, что называют вдохновением художника? Такое ощутимое, такое нежное и сильное, и хочется его потрогать руками, и мучает страх, что оно может ускользнуть… Но ведь нельзя, чтобы ускользнуло. Пусть оно будет у Лео. Как можно дольше. А затекшая спина, голодный желудок и мучительное желание сбегать пописать – это такие пустяки…

А все-таки интересно – может ли посторонний человек почувствовать вдохновение художника, ощутить его присутствие так реально, так близко? Наверное, не может. Потому что это духовная собственность художника. Но если рядом с художником находится человек, вовсе ему не посторонний… Не просто натурщица, а его любимая женщина? Любимая и любящая?

– Ну все! На сегодня хватит! – устало проговорил Лео, выглянув из-за холста. – Основное я схватил, но работы еще много. Завтра продолжим, ладно?

– Ой, а можно, я посмотрю? – двинулась от окна к мольберту Маша, но Лео быстро накинул на холст какую-то тряпку, даже немного испуганно, как ей показалось, и ответил так же немного испуганно:

– Нет, нет! Тут еще очень много работы. Все равно ты пока ничего не увидишь. Не обижайся, ладно?

Он шагнул к Маше навстречу, обнял, прижал к себе. И опять ей показалось – он другой. Другие руки, другое тепло, другой запах. Но голос, к счастью, был тем же самым, от которого зашлось счастливым биением сердце:

– Машка, Машка моя! Чудо мое… Люблю тебя, слышишь?

– И я тебя люблю, Лео…

– А еще я есть хочу. Страшно. Вот прямо в обморок сейчас упаду от голода.

– И я…

– А что мы будем есть, нет же ничего…

– Я глазунью сделаю, как ты любишь. Я видела, там яйца в холодильнике есть. И оливковое масло. И хлеб. Только он черствый, наверное. Но если на сковородке с маслом разогреть…

– М-м-м… Как ты вкусно рассказываешь. Уже хочу.

– Да, я сейчас все сделаю, только до туалета добегу. Пусти…

– Погоди, Маш, – попросил Лео. – Давай постоим еще немного. Полминутки. Мне сейчас так хорошо… Никогда так хорошо не было. Знаешь, со мной произошло что-то сейчас…

– Да, я это почувствовала.

– Правда? А что ты почувствовала?

– Не знаю, как объяснить… Будто ты другой стал.

– Да! Да, именно так. Я другой стал. Я себя совсем не чувствовал, будто нет меня. А есть что-то другое. Оно такое… Сильное и властное, и руководит моей рукой. А меня нет. Я исчез. В другое измерение ушел. В другую систему координат. Поменял себя на это самое сильное и властное.

– А потом ты вернулся, да?

– Да, потом вернулся. И мне хорошо. О боже, как же мне хорошо! И я знаю, что завтра все вернется… Не понимаю, откуда, но знаю. Уверен. Завтра прямо с утра продолжим, хорошо? – повернул он голову в сторону закрытого тряпицей холста. – Надеюсь, завтра тоже будет много солнца!

Лео писал портрет Маши несколько дней. Ни разу не вышел из дома, был сосредоточен, рассеян и погружен в себя. Подолгу лежал в мастерской на узкой тахте, отвернувшись к стене, и Маша знала, что он не спит и даже не дремлет, а смотрит в стену пустыми глазами. Хотя они были совсем не пустые, а болезненно напряженные, с точкой отчаянного страдания в узких зрачках. А еще она знала, что подходить к нему с вопросами и удивленным сочувствием не надо, и не подходила, и по первому требованию быстро повязывала голову косынкой, хватала тряпку и становилась у открытого окна, и глядела безмятежно и чуть вопрошающе.

Конечно, эта безмятежность давалась ей непросто. Попробуй, надень ее на лицо, когда видишь, как любимый смотрит измученными глазами. Господи, да неужели художественное вдохновение так тяжело дается? Неужели оно вовсе не радость, а мука мученическая? Неужели оно не позволяет нормально жить… Нормально спать, нормально есть. Вон, как Лео похудел, и желтые провалы образовались под глазами. Когда он закончит этот ее треклятый портрет, в конце концов?!