«Ты, скорее всего, заснешь от лекарств, но, может, я могу сделать для тебя еще что-нибудь, перед тем как уйду?»

Я качаю головой и проглатываю таблетки. Она мгновение стоит в ожидании слов от меня, но я не знаю, как закончить наш разговор чем-то, кроме благодарности. Вот именно это я и делаю, а она мягко улыбается и машет мне рукой, пока не исчезает из поля моего зрения.

Усталость ли это от такого количества движений за короткий промежуток времени, или действие лекарств, но сон быстро настигает меня. Мой разум дрейфует в сознании, пока я обдумываю последние две недели своей жизни. Смерть по-прежнему кажется лучшим вариантом, но что-то в том, как Вейда пританцовывала на тротуаре сегодня, въелось в меня, перед тем как мной завладел сон.


***

Я не видел Вейду несколько дней и не получал от нее весточки. Я практически уверен, что все, связанное с ней, было галлюцинацией от побочного эффекта огромного количества обезболивающего. Мы не обменялись телефонными номерами, и мне это даже ни разу не пришло в голову. Текстовые сообщения и электронные письма — единственные способы, доступные мне для общения по телефону, а мобильный — далеко не первая вещь, о которой подумает глухой. Но, тем не менее, у меня нет возможности связаться с ней, если только снова с ней не увижусь.

Моей ноге, наконец, стало немного лучше, и я получил выговор от доктора за то, что слишком рано попробовал так много ходить, и что постельный режим означает лежать в кровати. Я пообещал, что впредь буду внимательнее относиться к его предписаниям, и как бы мне ни хотелось признавать это, покой помог облегчить выздоровление. Моя мать стояла рядом с обеспокоенным выражением лица, когда доктор спросил, нужно ли мне больше обезболивающих, и я ответил ему «да». Казалось, он ничего такого в этом не видел, но лицо моей матери подвело меня к мысли, что она думает о том, что я уже пристрастился к ним. Ее лоб пересекла новая тревожная складка, и это не укрылось от меня.

Если честно, я потерял полный пузырек таблеток пару дней назад, наверное, я выпил из него всего одну или две. Кажется, это произошло после того дня, когда Вейда ушла от меня, потому что я проснулся тогда с полупустой тарелкой с едой и пустой банкой содовой. У меня вообще не было воспоминаний о том, чтобы я ел или вообще заходил на кухню, но лекарство исчезло, и я предположил, что выбросил его в мусорное ведро со своим праздничным сэндвичем. Хотя я, наверное, мог бы выпить «Ибупрофен», но мне бы не хотелось снова испытать боль, как в парке, и не получить от нее облегчения.

Мама отводит меня на обед, и я ковыряюсь в курином салате, еле притронувшись к сэндвичу, а она взглядом бранит меня за то, что я мало ем. Я сообщаю ей о том, что было бы по-другому, будь я способен ощутить вкус еды, и она доедает свой суп с большим достоинством, чем мог бы я, после чего отвозит меня домой.

Днем я решаю пролистать «Хоббита», и как только устраиваюсь на диване и погружаюсь в рассказ, свет в гостиной вспыхивает три раза, оповещая о госте. Я думаю, что это снова моя мать, но искра надежды, вспыхнувшая у меня внутри, заставляет нервничать. На мгновение я надеюсь, что по ту сторону двери я увижу Вейду, и это беспокоит меня. Мне нравится моя тишина и мое пространство. Гости меня не заботят, и галдеж компании обычно удерживает меня в стороне от сборищ, но по какой-то причине я могу выдержать присутствие Вейды. Может, это из-за того, что она первый человек, с которым я разговаривал без необходимости перевода своих мыслей.

Открыв дверь, я практически замираю от шока, потому что она стоит там, взволнованно улыбаясь, словно счастлива меня видеть. Я не отвечаю на ее улыбку, или отвечаю, мне трудно сказать, так как я не могу вспомнить последний раз, когда улыбался. Я чувствую, как что-то расцветает у меня в груди. Я мог бы назвать это счастьем, но это чувство рассеивается, пока я иду за ней на кухню.

«Просто проверяю, жив ли ты еще».

Я бы рассмеялся, если бы мог. Я чувствую, как у меня подрагивают губы и загораются щеки.

«Жив».

«Отлично. — Она копается в своей сумочке и вытаскивает оранжевый пузырек, полный таблеток, и ставит его на стойку. — Они у меня с прошлого раза, я подумала, что, наверное, должна вернуть их».

Чувство счастья испаряется. Я подступаю к пузырьку и рассматриваю его. Это те самые обезболивающие, которые я принимал, когда она была здесь. Руки у меня слегка подрагивают, когда я тянусь к ним и замечаю, как гнев распространяется у меня внутри.

«Зачем ты взяла их?»

Улыбка исчезает с ее лица, когда она сосредоточенно смотрит на меня. Напряжение возвращается, я могу ощущать его. Она двигает руками медленнее, чем за все время, что мы знакомы, ее движения наполнены осторожностью.

«Из-за страха, что ты снова попытаешься себя убить».

И вот план смерти стал известен не только мне одному, и я сам в этом виноват. Вейда умна, умнее многих людей, которых я встречал, и, возможно, это связано с тем, что она не может слышать. Люди вроде нас полагаются на зрение, осязание и даже вкус, чтобы ощутить то, что не можем услышать. Ну, по крайней мере, зрение — самое важное чувство для людей вроде нее. Ну а я пытаюсь подмечать все, потому что знаю, что это скоро закончится.

Я подхожу к дивану и быстро сажусь на него, стараясь не смотреть ей в глаза. Она приближается ко мне и опускается передо мной на пол.

«Жизнь, Харрисон, — она двигает руками медленнее обычного, — жизнь может быть великолепной. Вопреки твоим мыслям или чувствам, жизнь может быть наполнена добром. Пожалуйста, не сдавайся сейчас только из-за того, что ты лишен чего-то».

Я с гневом наблюдаю за ее руками. Она понятия не имеет, каково это и на что похоже. Никто не понимает. Единственное общее между нами — это то, что она тоже не слышит. Она не знает, что значит быть пленником собственного тела. Быть в клетке из кожи и костей. Жить с неутешительными прогнозами и в страхе ждать, когда они настигнут тебя. Я — бомба замедленного действия, о которой забыл безумец, отсчитывающая в тишине время до взрыва.

«Ты не представляешь, о чем говоришь».

«Может, и нет, но я бы больше поняла тебя, если бы ты рассказал мне об этом. Ты когда-нибудь кому-то рассказывал о том, как все это отражается на тебе? Врачи не в счет».

«Да какая разница? — Подстегнутый гневом, я начинаю быстро двигать руками. Представляю, как заорал бы, умей я говорить. — Я не хочу жить с постоянным чувством тревоги или паники, я жил так слишком долго. Я просто жду, когда опущусь на самое дно. Жду, что проснусь и не смогу увидеть солнце, и буду не в состоянии ощутить холод или тепло. Я жду, когда все чувства исчезнут. Для моего положения смерть выглядит заманчиво».

Она качает головой и смотрит вниз.

«Но, Харрисон, что, если… если тебе не станет хуже? Что, если ты не потеряешь зрение, а потом обнаружишь, что тебе семьдесят лет, и что ты зря потратил свою жизнь на ожидание того, чего, возможно, скоро лишишься, а жизнь прошла мимо? Ты перестал обращать внимание на мир вокруг, потому что ожидал забвения…»

«ОНИ СКАЗАЛИ, ЧТО БОЛЕЗНЬ БУДЕТ ПРОГРЕССИРОВАТЬ».

Она поднимает руки, защищаясь, а я чувствую, что дрожу. Я не привык оправдываться перед кем-то. Я привык к тому, что люди избегают меня, позволяя мне существовать, но она, она у меня в гостиной, проповедует здесь о том, как мне нужно жить.

«Я не пытаюсь расстроить тебя, я пытаюсь помочь тебе увидеть… по-настоящему увидеть мир».

«Я вижу его, Вейда. Это все, что у меня осталось».

Она качает головой.

«Ты видишь, но в действительности не смотришь на него. Дело не просто в зрении, Харрисон. Дело в том, что зрение дает тебе почувствовать. Смотри на вещи из-за их красоты, их невероятных ландшафтов или архитектуры, а не потому, что думаешь, что никогда их не увидишь снова. Нельзя смотреть на мир и людей так, как это делаешь ты. Нужно смотреть на вещи так, чтобы действительно понять их. Почувствовать. Стать их частью».

«А в чем смысл, Вейда? Зачем беспокоиться о том, что они из себя представляют, если, в конце концов, я все равно погружусь во мрак?»

«Смысл в том… — она на мгновение останавливается и смотрит сквозь мое окно, растянувшееся от пола до потолка, на озеро вдалеке, — а смысл в том, Харрисон, что, вне зависимости от того, чем жизнь одарила тебя, это все, что у тебя есть. У тебя есть всего один шанс прожить ее. Ты и правда хочешь провести последующие годы, ожидая, что с тобой случится что-то плохое? Вместо этого подумай обо всем, что ты мог бы увидеть. Ты потерял слух, обоняние и вкус, но у тебя все еще есть зрение. Тебе еще на многое стоит посмотреть. Не поддавайся темноте сейчас, когда вокруг тебя так много света».

Я не отвечаю ей, вместо этого просто смотрю на нее, пытаясь понять, откуда она взялась и как у нее появился такой взгляд на жизнь. Люди вроде нас, которым выпал не лучший расклад в жизни, мы обычно сторонимся общества, но вот она здесь — упивается своей жизнью, как и моей. А я этого не заслуживаю.

«Я провел всю свою жизнь в ожидании потери очередной части себя. Я так много времени провел в одиночестве, что не имею понятия, каково это — быть с кем-то».

«У тебя полно времени научиться».

Убрав руки к себе на колени, она улыбается мне той же улыбкой, что и в тот день, когда благодарила меня за спасение ее жизни. Той же улыбкой, с которой встретила меня у двери несколько минут назад. Она искренне была рада видеть меня, рада поболтать со мной, пускай в нашем разговоре и присутствовала безмолвная череда тревоги и реализма.

«Ты первый человек, предоставивший мне такой шанс».