Прошло лето, и ты почти выздоровел, смог преодолеть тоску, переступить через проблемы. Стояли первые дни сентября. Угасающее лето. Мы сидели в уличном кафе друг напротив друга и молчали. В тот день ты решил, что нам лучше расстаться.

— Скажи, ты меня уже не любишь? — спросила я.

— Люблю, — просто ответил ты.

— Тогда зачем этот разговор?

Если бы ты сказал «нет», то все было бы гораздо проще. Но ты… Я смотрела в твои глаза, и мне до ломоты в пальцах хотелось дотронуться до твоей небритой щеки, оставить след на твоих губах.

— А ты любишь меня? — услышала я вместо ответа.

Я молчала. Знала, что нельзя молчать, что повиснувшая тяжкая пауза непозволительна, и все равно молчала. Не могла соврать, а ответа у меня не было. Ты просто встал и ушел.

Мы еще виделись несколько раз. Каждая встреча напоминала собой дурацкую игру в благородство и заканчивалась ссорой с высказыванием злых, несправедливых взаимных упреков и претензий, накопившихся за три года. Наверное, именно тогда ты укрепился в намерении уехать из родного города. Теперь тебя здесь ничто не держало.

В последнее время не могу разговаривать с людьми и смотреть им при этом в глаза. Простота душевного разговора стала мне недоступной.

Каждый раз, когда мой взгляд цепляется за внешность собеседника и задерживается на отблеске чужих глаз, я чувствую необъяснимое беспокойство. У меня начинает жутко зудеть именно то место над переносицей, где должен находиться пресловутый третий глаз. Нет, глубины познания всего сущего мне не открылись, и, скорее всего, к лучшему. Не излишки знания мешают мне нормально общаться с окружающими меня людьми — нечто другое.

То, что я обозвала стеклянным колпаком, точнее, та стена равнодушия и апатии, которой я отгородилась сначала от любимого мной человека, а потом, по инерции, от всех, ставших мне безразличными друзей и знакомых. Теперь, дабы не растирать лоб до красноты, я, словно заправский иезуит, упираюсь взглядом в переносицу своему визави при беседе, чем приношу ему ощутимое неудобство, но ничего не могу с собой поделать. Иногда, если человек мне действительно симпатичен, я стараюсь смотреть в сторону, притворяясь, что разглядываю находящиеся по соседству предметы.

Первого сентября иду на торжественную линейку в школу в роли деловитой молодой учительницы, не лишенной дара преподавания и обладающей превосходными знаниями русского языка и литературы. Такую скромную характеристику мне дала директор школы в надежде, что я проникнусь пафосом просветительской деятельности и задержусь надолго.

Познакомилась с 11-м «Г» классом, гуманитарным, который на ближайший год должен был перейти под мое чуткое руководство.

Считается, литературе отведено особое место среди прочих предметов: она должна благотворно влиять на неокрепшие души юных отроков, воспитывать их с необходимой строгостью и пробуждать в них только самые светлые и лучшие чувства. Приблизительно такого характера мысли блуждали в моей голове, спотыкаясь одна о другую, в ясный, погожий денек, с которого начинаются девятимесячные мучения жаждущих призрачной свободы подростков.

Разглядываю лица своих подопечных, пытаясь их запомнить, и мечтаю о том, какими увлекательными буду делать уроки. Долой рутину, да здравствует свобода мышления и независимость мысли!

Как там говорится? Святая простота?

Через неделю занятий я вдруг поняла, что все мои попытки сеять «разумное, доброе вечное» просто смешны. Я видела перед собой абсолютно равнодушные, незаинтересованные лица.

Что я только ни делала, лишь бы уловить в атмосфере тотальной апатии хоть искру жизни. Ссылалась на социальные сети, проводила параллели с модными современными писателями. Пыталась с ними обсуждать сериалы, модные ток-шоу и дешевые детективы. Делала сравнения с лирикой современных музыкантов, распиналась о новых театральных постановках и беседовала о статьях в молодежных журналах.

Ноль реакции.

Пусто по всем направлениям. Их НИЧТО не интересовало. Никакой надежды. Нет ни желаний, ни стремлений, ни собственного мнения. Метать бисер перед свиньями? Пожалуй, в этом занятии было больше смысла, чем в моем стремлении пробудить этих ребят к жизни.

В классе постоянно работало только несколько человек, причем поднимали руки по собственному желанию редко. Ждали, чтобы я сама пригласила к ответу. Это снимало с них проблему ответственности и права выбора. Я была указующим перстом судьбы, волеизъявление которой они принимали как должное. Остальные отмалчивались. На уроках вели себя тихо, дисциплинированно. Никто не болтал, не смеялся, не шушукался. И это было совсем ненормально. Где радость жизни, где непоседливость и энергия?

Позже я поняла, в чем дело. Эти дети просто отгородились от меня и моего кипучего энтузиазма стеклянным колпаком, тем самым, под которым я пряталась от тебя. Они не видели смысла в литературе, мои размышления звучали для них пустотой, поэтому даже не старались прислушаться к моим словам. Другие интересы.

Я — временное явление в их жизни. Они считали, что я и сама не верю в то, что говорю, потому что взрослые в основном только и делают, что врут. Этот горький опыт ими был уже усвоен, они не доверяли жизни, как одряхлевшие старики.

При всем при этом они лучше, чем я.

Эта истина далась мне тяжело. Они скрылись под стеклянным колпаком равнодушия от чужого человека, который вряд ли сыграет в их жизни хоть какую-то роль. А я? Я допустила равнодушие по отношению к тебе — возможно, единственному близкому мне и по-настоящему любимому человеку.

Я честно доработала этот год в школе и уволилась, выбрав путь секретарши.

И очень устала за это время.

А еще… В первый раз задумалась над тем, во что верю. И кто я есть.

Болезнь свалила меня неожиданно, как опытный охотник давно отлавливаемого зверя.

Еще утром, отправляясь по магазинам за новогодними подарками, я чувствовала себя прекрасно. В кошельке у меня приятно томилась приличная сумма денег, которой должно было хватить не только на дорогие знаки внимания родным, мелкие и радующие глаз безделушки друзьям, но и на что-нибудь ненавязчивое для самой себя любимой. В первый раз у меня появилась возможность просто тратить деньги, наполняя покупками красочные пакеты с логотипами супермаркетов и знать, что транжирю я свои собственные копейки.

Я была счастлива, как бывают счастливы дети в предвкушении долгожданного праздника, пахнущего хвоей и мандаринами, ожидающие с нетерпением возможности не спать всю ночь напролет и радоваться полной вседозволенности, предоставляемой им только раз в году.

Стою перед стендом с книгами. Мне всегда доставляли радость две вещи: книги и новые наряды. Слияние двух сущностей моего характера: филолога, обращенного всем своим духом к Слову, и все-таки женщины, легкомысленно застывающей перед витринами с красивой и модной одеждой. И уже знаю, какие шедевры мировой литературы перейдут с полок магазина в мою библиотеку, но продолжаю скользить взглядом по нарядным обложкам. Мне нравится вдыхать запах книжного закутка, пропитанного типографской краской и древесным духом. В эти минуты я забываю о существовании мира, находящегося за пределами этого помещения.

Я уже расплачивалась за книги, как внезапно у меня потемнело в глазах, и закружилась голова. В следующее мгновение я падаю в секундной бессознательности в чьи-то услужливо подхватившие меня руки.

— Девушка, с вами все в порядке? — надо мной склоняется молоденькая продавщица, участливо вглядываясь в мое лицо. Рядом толпятся любопытные покупатели. — Вызвать такси?

— Да, пожалуй.

Меня усаживают на стул. Смотрю прямо перед собой, стараясь пропускать мимо себя изучающие взгляды случайных людей.

Дома меня подхватывает в свои жаркие объятия лихорадка: моим подарком на Новый год стал грипп.

31-го декабря лежу на диване в гостиной, которая считается моей комнатой, с температурой не ниже 38 градусов, и не имею сил даже расстраиваться по поводу болезни. Прямо перед моими глазами на журнальном столике возвышается искусственная, разукрашенная до неприличия новогодняя елка. Она раздражает голубоватым, усиливающим ее неестественность, оттенком ненастоящей хвои и символизирует обманчивость человеческих надежд на то, что именно в новом году все изменится в лучшую сторону.

Целый день беспрестанно трезвонит телефон. Равнодушно выслушиваю поздравления от друзей и знакомых, отгородившись безразличием от их радостного настроения, чересчур жизнелюбивого веселья и двусмысленного сочувствия, за которым мне чудится одна и та же фраза: «Хорошо, что я не болею!»

Возможно, я не права, но уж слишком отчетливо воображение рисует мне картину будущего праздника, на котором меня не будет. Надя, наверное, сейчас во всю занята приготовлениями салатов и прочей праздничной снеди: у нее собирается вся наша честная компания.

Родители из-за меня отказались от ресторана и уехали за продуктами. Сестра тоже осталась дома. Предстоял семейный праздник перед разноцветным экраном телевизора. Хотелось плакать, но не было слез.

Думаю о том, что вот уже год и три месяца ты живешь в Питере. За это время ты ни разу не позвонил мне. Значит, действительно смог жить без меня.

А я все чаще страдаю от одиночества. И тоскую. И, кажется, появись у меня хотя бы один шанс, плюнула бы на свою придуманную гордость. Только бы вернуть ту начальную прелесть нашего знакомства, робость первых объятий и волнение телесного общения. Почувствовать снова необъяснимое влечение при одном только взгляде на тебя и задыхаться от наплыва эмоций при одном только твоем прикосновении ко мне.

Но ты теперь далеко. Вне моей досягаемости. И ничего не изменить.

Не могу смотреть на твои фотографии…

Сестра сидит рядом и просматривает фотоальбом, без конца со смехом показывая мне то одну, то другую фотографию. Вроде как пытается отвлечь от печальных раздумий.