Расстегнута последняя пуговица, но он не снял с нее пальто. Его пальцы скользнули обратно к шее, к застежкам жакета, и вот уже распахнуты его полы, и теперь их разделяют только ее белая шелковая блузка и нижнее белье.

Сердце Лилибет отплясывало какой-то сумасшедший ритм, а его ловкие пальцы одну за другой расстегивали пуговки на блузке, вниз, до самой талии, костяшки пальцев задевали ее плоть, по телу бежали мурашки.

Его рука замерла.

– Ты уверена? – спросил он благоговейным шепотом.

Она не могла сказать «да», но могла схватить его руку и направить под шелк блузки; могла начать расстегивать его сюртук, а ее нервы отмечали жаркое движение его пальцев по изгибу груди, под краем корсета. Она могла распахнуть его сюртук, и вытащить рубашку из брюк, и провести ладонями по гладкой коже его груди и живота. Могла запрокинуть голову в безмолвном крике, когда его руки – теперь жадные, дерзкие – высвободили ее груди из корсета и сорочки; когда он упал перед ней на колени и начал сильно их посасывать; когда его язык начал описывать круги вокруг ее сосков. Могла ахнуть, когда его руки отыскали подол платья и заскользили вверх по ноге, а рот продолжал ласкать ее груди, и кожа ее трепетала и пылала, а мысли сменялись как стекляшки в калейдоскопе.

Его пальцы развязали тесемки на панталонах и стянули простой, практичный хлопок вниз. Холодный воздух заклубился у обнаженной кожи над чулками, но мгновенно сменился жаркими руками на ее ногах, бедрах, в завитках у самой женской сути. Губы не отрывались от ее груди. Он упирался в нее лбом, и горячее дыхание согревало живот. И когда наконец робкий палец скользнул по краю ее потайной плоти и нырнул внутрь, его стон, слившийся с ее, завибрировал на коже живота.

Он одним плавным движением поднялся на ноги и зарылся лицом в ее шею. Она ощущала, как дрожат его мышцы, чувствовала влажную пленку пота на его коже. Он заговорил хрипло, умоляюще:

– Лилибет, любовь моя, жизнь моя, останови меня, милая, я хочу тебя, я не могу остановиться…

Она не могла сказать «только не останавливайся», зато могла расстегнуть его брюки и извлечь член, твердый и упругий, сжав его ладонями. Могла ласкать бархатную кожу, изгибающийся край, могла потянуться к нему лицом; могла поцеловать его страстно, показав языком, чего она от него хочет. Могла, ахнув, обхватить его за шею, когда он подхватил ее на руки и уложил на кипу сена на полу.

– Прости, – шептал он. – Мне жаль.

И она понимала, что он хочет этим сказать.

Она хотела ответить, что жалеть не о чем, что эти грубые стены стали дворцом, потому что он здесь. Что эта кипа сена – бархатный диван, потому что он делит его с ней, он вздымается над ней, раздвигает ее ноги, вонзается в ее влажное лоно и наконец-то соединяется с ней.

Но она не могла сказать ему всего этого, не могла сказать, что воспоминания об этом миге останутся священными для нее на весь остаток жизни, и поэтому она просто прижимала к себе его крупное тело и всхлипывала ему в плечо, пока они покачивались вместе, дрожа, сопротивляясь скорому завершению.

Но от веления тела не отмахнуться; желание спиралью закручивалось у нее внутри, желание мучительно подгоняло их слившиеся воедино тела. И он приподнялся на локтях и начал двигаться, сначала нежно, затем входить все сильнее, все глубже, при каждом толчке его бедра ударялись о ее, стремясь получить как можно больше Лилибет, всю Лилибет. Она жадно гладила его лицо, скулы, волосы, словно прикосновение ко всем этим драгоценным частям его тела навсегда будет выжжено на кончиках ее пальцев.

«Он во мне, он часть меня, мы одно целое. О Господи, пусть это никогда не прекращается, пусть эта волна никогда не разобьется, пусть она вздымается вечно… О Господи…»

Волна все вздымалась и вздымалась, а его толчки делались все настойчивее и сильнее, и в ней, как медленный взрыв, возникло освобождение, распространяясь вниз, к ногам, и вверх, к животу, и к груди, и к горлу, вырвав из него крик. Он наклонился и завладел ее губами, и их крики встретились. Содрогание его тела, трепет ее оргазма отдавались эхом в обоих телах.


Мозг Роланда, обычно сообразительный и подвижный, словно утонул в бочке патоки. Любовной патоки, разумеется. Густая, темная и сладкая, она растекалась по извилинам мозга ленивыми струйками, лишая его способности мыслить. Остались только ощущения: мягкое тело Лилибет, прижавшееся к нему, медовый аромат, пронизанный запахом лаванды, нежное дыхание прямо в его ухо. Он попытался поднять голову и понял, что патока еще и дьявольски тяжела.

Тогда он поцеловал ее в ухо.

– Милая. Моя любовь, моя Лилибет, ты…

– Ш-ш-ш. – Она погладила его по волосам, по спине. – Ш-ш-ш.

Роланд закрыл глаза и повиновался ей, потому что этого требовала патока, но через несколько минут блаженной летаргии начал ощущать нечто все более и более неприятное.

А именно – твердый деревянный пол под коленями и локтями.

Он снова поднял голову, на этот раз более успешно, и с обожанием посмотрел на лицо Лилибет. В тени она выглядела как создание из грез – слабый голубоватый свет размывал края, отчего щеки казались впалыми, превратил распущенные волосы в ореол вокруг головы. Его ангел, его любовь.

Разумеется, будет скандал. Им какое-то время придется пожить за границей, возможно, долгое время. Ему придется отказаться от работы в Бюро или брать только зарубежные задания. Есть еще такой незначительный вопрос, как лорд Сомертон. Средневековый тип этот Сомертон; может быть, придется драться на дуэли для соблюдения формальностей. Но все это того стоит. Лилибет наконец-то будет с ним.

Он представил себе коттедж у озера, покрытые снегом горы где-нибудь на заднем плане, солнце, сияющее на красной черепице крыши. Он займется стихами, которые всю жизнь мечтал писать, а она… ну, она будет делать то, чем обычно занимаются женщины. Читать романы. Греть ему постель. Воспитывать детей.

При этой мысли в груди приятно защемило – их дитя, растущее у нее в животе, сосущее грудь, топающее по коттеджу, безукоризненно чистое, улыбающееся, вежливое, воспитанное. Может быть, потом, спустя некоторое время, еще одно.

О да. Оно того, несомненно, стоит.

Он по очереди поцеловал ее глаза.

– Милая. Любовь моя сладкая. Наконец-то ты моя. Завтра мы…

Ее глаза распахнулись.

– Боже праведный! – прошипела она.

– Или можно подождать, пока я не нанесу визит Сомертону, – торопливо добавил Роланд, вспомнив о ее чувстве приличия. – Чтобы разрешить все вопросы разом. Конечно же, он даст тебе развод, когда я объясню…

Она оттолкнула его и резко села.

– Развод! Нет! Боже милостивый! Что… о чем ты вообще думаешь?

Дорогая трусишка. Он улыбнулся и наклонился к ней, чтобы поцеловать.

– О том, что люблю тебя в тысячу раз сильнее, чем раньше. Что все остальное образуется само собой. И ничто не имеет значения, кроме…

– Кроме моего сына! И моей чести! – Она затолкала груди обратно в корсет и начала бороться с пуговицами на блузке. Глаза ее от ужаса расширились. – Ты представляешь, что он сделает, если узнает?

– Полагаю, поначалу сильно разозлится, но я буду держаться твердо…

Она издала странный звук, что-то среднее между стоном и рыданием. Руки над пуговицами тряслись.

– Роланд, ты глупец. О, если он только узнает, то со мной разведется, в этом я уверена. Но он отнимет у меня Филиппа. Я больше никогда не увижу своего сына, об этом он позаботится… Да что за чертовы пуговицы! – Она закрыла лицо руками.

– Милая, милая, успокойся. Ничего подобного он не сделает. – Роланд нежно потянулся к ее пуговицам, чтобы застегнуть.

– Не смей! – Она оттолкнула его руку и встала. – Не прикасайся ко мне! Не вздумай… О Боже, что я наделала?

Он встал, обнаружил, что брюки позорно болтаются на щиколотках, и подтянул их вверх.

– Ты сделала – мы сделали – то, что и должны были с самого начала. Я люблю тебя, Лилибет. Люблю с того самого дня, как мы встретились, и буду вечно благословлять тебя за то, что ты дала мне шанс все исправить.

– Исправить? Все исправить?

Она стояла с изумленным видом, блузка, жакет и пальто все еще расстегнуты, и он не удержался, опустил глаза на ее грудь, совсем недавно переполнявшую его ладони, а сейчас при каждом негодующем вздохе Лилибет распиравшую ее корсет. Не самый благоразумный поступок, прямо скажем.

– Ты только посмотри на себя! – взорвалась она. – Все еще пожираешь меня взглядом, ради всего святого! Да ты представления не имеешь, что это значит!

Он отступил.

– Конечно, знаю! Я женюсь на тебе, Лилибет. Буду всегда рядом, буду нежно заботиться о тебе. Я буду самым верным из мужей, преданным старым псом…

– Верным! – рявкнула она, резкими рывками застегивая пуговицы. – И это говорит мужчина, который меняет любовниц каждую неделю! Который вместе с принцем разыгрывает женщин в карты! Чья репутация безнравственного бездельника стала легендарной даже в Лондоне!

Он открыл рот и снова его закрыл. А что тут можно сказать?

«Ах это! Всего лишь притворство. Блеф. Чтобы прикрыть мою истинную сущность – агента-разведчика при правительстве ее величества».

Ну, не совсем так. Все во имя долга.

Она пристально смотрела на него, и ее взгляд как игла пронзал до глубины души. Только пальцы Лилибет еще двигались, проталкивая пуговицы в нужные петли, пряча ее тело от его взглядов и прикосновений. Из дальнего конца конюшни послышалось пыхтение лошади, беспокойно мечущейся по деннику. «Да, Пенхэллоу, – как будто говорила лошадь, – расскажи-ка нам. Нам не терпится услышать, как ты сумеешь отбрехаться. Добрый сладкоречивый старина Пенхэллоу».