После истории с магнитофоном она для Романа как бы перестала существовать. Конечно, он видел: вот она идет по коридору — невинный взгляд, кроткое личико ангелочка, золотистые кудряшки. Но он смотрел сквозь нее, это очень просто: надо представить, что перед тобой пустое место. Несколько раз она пыталась с ним объясниться, и даже однажды, отчаявшись, взяла его за локоть, но он выдернул его и с недоумением стряхнул с рукава несуществующую соринку.

В Дальнереченске не замечать Надю стало труднее. Все четверо работали, что называется, в одной упряжке, и от ее расчетов кое-что зависело в тех чертежах, которые делал Роман. А расчеты были неточны и небрежны. Зато сама Надя преобразилась: летние, свободные наряды открывали прелесть ее фигуры, а косметика, самый минимум, чуть-чуть, — странно преображала наивность ангелочка в чувственность, и цену себе она знала: ходила так, будто несла хрустальную вазу, наполненную шампанским, и расплескать его не имела права.

Ирина Николаевна, заведующая отделом, где стажировались студенты, заметила, что Роман с Надей немногословен и сторонится ее. А Надя, как на грех, а может, специально лепила такие ошибки, что ему, бедолаге, приходилось не только свою, но и ее работу делать. Иногда он взрывался:

— Вы на каком курсе учитесь? Это же и шестиклассник правильно сосчитает!

— Извини, у меня голова болела…

— На пляже, что ли, перегрелись?

— Извини, я не загораю. Предпочитаю ночные купанья в озерах…

Он говорил ей «вы», она — «ты»; оба старались держать дистанцию. Ирина Николаевна однажды не выдержала:

— Рома, а тебе не кажется, что Надежда старается привлечь твое внимание к себе?

— А вам, извините, какое дело?

— Да мне-то никакого. Только ведь и ты, кажется, к ней неравнодушен. Она красивая, симпатичная, будто из французских фильмов. Я зову ее Надюстиной… Тут и Надя вошла, живо блеснула глазами:

— Вы обо мне, кажется, говорили? Что-то я опять не так сделала?

— Зовите ее как хотите, — сказал Роман, не обращая на Надю никакого внимания. — Для меня она существует лишь в силу, так сказать, производственной необходимости.

— Ну ты и зануда! Да она такая девчонка… Да ты посмотри: картинка!

— Вот и смотрите, если нравится. А я лучше в музей схожу. Там картинки что надо!

— Нет, Надюстина, ты погляди на этого бесчувственного чурбана, — игриво возмутилась Ирина Николаевна. — Видать, он парень деловой: ушел он в дело с головой. Ничего и никого не видит!

Надя смущенно передернула плечиками:

— Ой, Ириночка Николаевна, да ну его, буку. Он и не интересуется ничем, кроме учебы…

— Матрена усатый! — воскликнула Ирина Николаевна. — Единственное, чему стоит прилежно учиться, — это искусству человеческого общения…

Она произнесла это высокопарно и как бы шутя — обычный ее стиль, когда хотела казаться свойской и еще не совсем старой.

Закурив от избытка переполнявших ее чувств, Ирина Николаевна принялась говорить и жестикулировать сигаретой, и Роман следил не столько за развитием мысли, сколько за причудливо свивавшимися кольцами голубого дыма, от которых пахло мятой и чем-то томительно горьковатым — так пахла за окном полынь, припорошенная седой пылью.

Эта придорожная пыль облепила старые, с рыжинкой в листве тополя, георгины и астры на заросшей мокрецом клумбе. Скопившись в полувысохшей чаше гипсового фонтана, она держалась на поверхности рыхлой серой промокашкой.

— Матрена усатый, — повторила Ирина Николаевна свое любимое ругательство. — Смотри, я тебе в характеристике так и напишу: «Не проявил своих душевных качеств…»

— А все-таки почему — Матрена, да еще — усатый? — разозлился Роман.

Ирина Николаевна рассмеялась, игриво покачала головой, бросила быструю искру взгляда исподлобья и восторженно шепнула:

— Какой простой!

А Матренами она именовала всех, независимо от возраста и пола, — всех, кто, по ее мнению, очень многого не понимал в жизни — наивнее ребенка, не мудрее старой обезьяны, одно слово: Матрена. Матрена на городском базаре, где всякий может ее облапошить. А что касается усов, то Роман начал их отпускать — над верхней губой уже топорщилась короткая щетинка.

— Пойди и погляди в зеркало, — ласково улыбнулась Ирина Николаевна. Если зрение слабовато, то могу очки одолжить.

Ну и змея!

* * *

Звезды расплывались в волнах как желток яйца, нечаянно задетый вилкой, и дрожали, касаясь щеки, аккуратные, шершавые листья кувшинок, а к ногам цеплялись мохнатые жгутики водорослей. Отбрыкиваясь от них. Роман переворачивался на спину, мощными толчками ног отбрасывал себя подальше от берега и, распластавшись на поверхности темной воды, затихал, вглядываясь в мерцание далеких холодных звезд.

У берега, дурачась, шумно плескались его сокурсники, и Надя тоже смеялась, шутливо взвизгивала, подражая исполнительницам народных частушек, зачерпывала ладонями воду и поливала Лешку Фокина — он, увалень, пытался ее схватить, но это ему не удавалось: Надя, казалось, порхала, как легкокрылая бабочка, и дразнила, и заманивала Лешу за собой все дальше и дальше от берега. Он не умел плавать и вспомнил об этом с запозданием, когда, по-собачьи подгребая под собой, оказался на пугающе холодной глубине.

— Ну, погоди, обманщица! — взревел Лешка дурашливым голосом и, пытаясь выбраться к берегу, поднял вокруг себя бурлящий столб воды, брызг и пены.

А Надя, удрав от него, тихонько, почти бесшумно, как русалка, оказалась рядом с Романом. И тоже перевернулась на спину, раскинула руки по сторонам, и правая ее ладонь нечаянно, а может, и намеренно, коснулась плеча Романа. Легкое, обжигающее прикосновение заставило его вздрогнуть.

— Ты по-прежнему сердишься на меня?

Он ничего не ответил. Где-то неподалеку по-бычьи громко завопила выпь.

— Пойми: это было от скуки. Ну дура я, дура! Думала, что всего-навсего шутка, не более…

Он глядел на звезды и лениво думал о том, что его жадное, необузданное воображение, слава Богу, пока что вполне ладит с тем, что принято называть целомудрием. Впрочем, он был бы не против оказаться с Надей еще раз наедине, и уже навряд ли они бы разговоры разговаривали.

Он медленно повернул голову и встретился глазами с Надей. Она смущенно прикрыла ресницы.

— Хорошо, — сказал Роман. — Давай прокрутим всю ситуацию сначала…

— В виде эксперимента, что ли? — так же по-деловому уточнила Надя.

— Как получится. В общем, я в комнате сегодня один.

— Знаю, — шепнула она и вдруг, приблизившись, резко, жадно и сочно поцеловала его в губы. Горячая рука заскользила по его груди, животу, бедрам. Эти ее блуждания, поцелуи, которые могли увидеть другие ребята, показались Роману слишком рискованным и пылким предисловием к тому, что он ей предложил.

Он попытался освободиться от ее объятий, но она оказалась упрямой и, не говоря ни слова, подталкивала его к зарослям камыша. Тогда он отчаянно шепнул, что не деревянный и нельзя вот так трогать, но она, осмелев, вызвала его новые беспокойства, и он уже не знал, как скрыть свое желание, и в то же время опасался показаться неопытным.

Коснувшись ногами мягкого песка, Роман, нестерпимо волнуясь, почувствовал, как Надя помогает ему, и заторопился, так резко и внезапно, что она вскрикнула, и он закрыл ей рот ладонью, пробормотав: «Ну, не надо так громко… Тише, услышат!»

И в тот момент, когда он почти потерял сознание, с берега хором гаркнули:

— Надя! Роман!

Он, притиснув ее еще крепче, захотел повторить это сладостное, смертельно-мучительное и такое невыразимо острое блаженство. Надя, отвечая ему всем телом, отозвалась на крики:

— Ау! Где вы?

— Тут, тут! Плывите на голос!

Роман заторопился; в груди колотилось-бухало сердце, и он уже не обращал внимания на то, что ее волосы, нестерпимо пахнущие резедой, лезли ему в рот, и она отчаянно то отталкивала, то прижимала его к себе с громким, жутким шепотом: «Ну скорее же, скорее!» И, наконец, освободившись из внезапно ослабших его объятий, резво поплыла прочь.

— Ау! Я тут! А где Роман?

— Рома, Рома! — восторженно гаркнули с берега. — Утонул, что ли? Откликнись!

Он откликнулся и с ужасом обнаружил, что плавки, которые придерживал ногой, куда-то подевались. И пока нырял и шарил по дну руками, ни о чем другом не думал — только о неудобстве своего положения. А если ребята шутки ради спрячут его одежду или заберут с собой — пусть, мол, догоняет их в плавках, а? От этого предположения он занервничал и даже ахнул.

— Рома, мы пошли! Догоняй нас! — кричали ему одни.

— Да где ты там сидишь? С русалкой, что ли, кантуешься? — орали другие.

Он молчал, не в силах разжать вдруг окаменевшие губы. Любопытные рыбешки клевали икры его ног, противная холодная водоросль обвилась вокруг запястья, и он, уже не надеясь ни на что, вдруг наткнулся на гладкий, скользкий комочек ткани и, ухватив его, снова услышал призыв:

— Рома, догоняй нас!

Они и в самом деле уже ушли довольно далеко. Надя с Лешкой — впереди всех, и Роман, как ни хотел перекинуться с ней парой слов, так и не смог этого сделать до самой обшаги. И только в полумраке коридора, в каком-то тупичке, где нестерпимо воняло кошками и сапожным кремом, ему удалось поймать ее за руку и остановить.

— Что такое? — изумилась Надя. И он почувствовал, как напряглась и повлажнела ее прохладная ладонь.

— Приходи ко мне, — зашептал он. — Не будем больше терять время…

— О чем это ты? — спросила Надя. И он не увидел, а почувствовал сердцем ее холодную усмешку.

— О том, что было там, на озере, — зашептал он, с остервенением сжимая ее ладонь. — Ты — моя русалка, чудо, восторг, радость!

— Господи, какие пошлости ты говоришь! — сказала Надя, и он почувствовал: она презрительно сощурила глаза — такой уж у нее был голос, что без этого проклятого прищура не обошлась бы. — Я плавала на озере, только и всего. И почему это ты так сюсюкаешь: русалка, радость, чудо… Это — мне? Не иначе как переохладился в воде, бедняжка!