Я чувствую Ларисины мысли, вот именно: чувствую, а не слышу и тем более не догадываюсь о них — они, мысли, словно сочатся, проникают в меня по невидимому мыслепроводу, и боюсь: их тонкие иголки воткнутся в лоб Буратины, и он обиженно моргнет и вскинет тонкую, узкую ладонь к вискам, судорожно будет потирать их желтыми, прокуренными пальцами и тихонько оправдываться: «Лариса я на пять минуток! Шел мимо, у вас свет горит, думаю: не помешаю?» И жена неловко изобразит улыбку, и кашлянет, и полезет в холодильник доставать его любимое смородиновое варенье, и будет говорить, что как же, мол, скучали, ты ничего такого не думай, мы хотели, чтобы кто-нибудь к нам зашел, потому как в этой глухомани только и развлечений — разговоры, ты же знаешь!

Левой рукой дотрагиваюсь до дырочки под правым плечом и накрепко замуровываю ее ладонью. В пальцы тут же вонзаются колючие иголки. Буратина даже и не подозревает, что по его милости перекатываю уже целого ежа, и он, зловредный, того в гляди фыркнет, сорвется с указательного пальца и, топоча лапками, ринется на Буратину.

Лариса сидит на кухне, с ее табурета хорошо просматривается прихожая, и, если бы я не загораживал гостя, он уже давно бы вскинул ладони к вискам и, поджимая разутую, ногу, залепетал бы про пять минут и про свет в окне, где опять не спят — не от свеч, не от ламп темнота зажглась: от бессонных глаз. И жена растянула бы улыбку, в уголках губ замерцает ехидство, и знаю, знаю! — она мысленно ответит строкой Беллы Ахмадулиной: «За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем!». Не любит Лариса Буратину с его способностью появляться как-то не вовремя и внезапно, и обязательно замерзшим, неухоженным, в этих страхолюдных войлочных ботинках, шнурки которых вздулись бугорками узлов.

Порывистый Буратина, торопясь разуться, вечно дергает их — шнурки рвутся; он связывает концы и шутит: накопит денег и обязательно купит новые, но тут же и забывает о случившемся, так и ходит мимо промтоварного магазина в книжный в своих стоптанных ботинках, и все куда-то вперед смотрит, нет, чтобы опустить глаза к земле — увидел бы, в чем бежит-торопится по ней. А может, у Буратины шея так устроена? Какой-то хрящик, или что там еще, подпирает кадык, и не дает наклонить голову вниз — так и ходит Буратина, откинув ее чуть назад, отчего приобретает гордый, независимый вид.

Буратина справляется наконец со шнурками и остается в протертых желтых носках, из дырок выпирают перламутровые бляшки ногтей. На помощь Буратине приходят мои запасные шлепанцы — он сует в них ноги и, хлопая задниками о пол, идет на кухню, и на ходу поводит носом, и бормочет хвалу восхитительно-ароматному кексу — вся округа пропиталась его запахом, по крайней мере в радиусе трех километров, и все заблудившиеся в ночи путники непременно выйдут к селу и соберут под нашими окнами благодарственную манифестацию, так что вы, дорогие друзья, не удивляйтесь, заслышав «Виват!» и «Браво!»

В ожидании манифестации мы пьем чай. Буратина отщипывает от кекса кусочек за кусочком, выковыривает изюм и складывает его разбухшие комочки по краю золотой полоски на блюдце. Виноград он любит только свежий, и чтобы каждая ягодка была безукоризненно спелой с темнеющими внутри косточками. Но в рыбкооповском магазине, увы, продают свежезамороженный виноград, который, оттаивая, превращается в слипшуюся бурую массу.

Обычно Буратина приходил к нам, когда собиралась, компания — Алексей с Людой, Миша, Костя.

Мы все вместе работаем, в одной ПМК — кто инженером, кто прорабом, кто нормировщиком. Строим в селах района деревянные двухквартирные дома, проект типовой, материалов хватало, плотников — тоже, потому что в нашем районе для строителей установлен приличный северный коэффициент: один к десяти. И для тех, кто топором машет, и для тех, кто пером в конторе по бумаге водит. А кто не хочет заработать побольше? Чтобы обеспечить жизнь себе и тут, в Каменном, и там, на материке, — в отпуске, большом северном отпуске, на золотом песочке, под полосатыми тентами, и вокруг — чайки, загорелые под «шоколадку» женщины и рестораны с грузинским вином и сыром гуда или сулугуни — сверху посыпают его зеленью петрушки, и приносят на тарелочке еще кучу всяких трав, и шашлык, о-о-о! Ах, как славно на солнечном том берегу жизни!

Но, чтобы на него выбраться, оттруби три года в снегах, метелях и морозах — тогда выдадут много отпускных, оплатят туда и обратно дорогу, и улетишь ты вольной птицей, считай, на полгода из этой Тмутаракани, не ведающей, что такое лето: в июне вспыхнут сопки кострами цветов, разольется по ним медная лава рододендронов, но стремительно пробежит июль, пустятся за ним в погоню сизые тучи, и в сентябре сквозь вуаль дождей пробьется первый снег, и все по-прежнему: холода, метели, серый полумрак бесконечно унылых дней, и разве что мелькнет фейерверком какой-нибудь гастрольный ансамбль и отбудет незаметно, нагруженный красной рыбкой и икрой. Этого добра у нас хватает: кто хочет — всегда наловит.

Вот если Буратине не надо, он и не промышляет — знай в библиотеке сидит или по сопкам шастает: природу, говорят, изучает. И нам потом всякие сказки рассказывает. Будто появилась у него знакомая евражка — это суслик такой, рыжий, чуть крупнее «материковских», — и до того ручной: хлеб берет прямо из рук, знаете ли, ничего не боится! Как же, так мы и поверили.

Или вот еще байку о лисице рассказывал. Вроде собачки она, — так и ластится к нему, так, и льнет, своих лисят из норы выволакивает знакомьтесь, детки, с Буратиной, и те лисята, которых он от ры6кооповского пса Джульки спас — разрыл кобель нору, лисиное потомство давить стал, тут и подоспел Буратина, — так вот, эти лисята, мол, признают его своим защитником даже в руки даются — доверчивые щенята! Ну и бред, правда?

Мы слушали этот рассказ, и другой, и третий, и никто не верил, только Люда пользу извлечь решила: из этих лис звероферму бы создать, пусть плодятся — воротники нужны.

Буратина едва откашлялся — чаем поперхнулся, фыркнул, покраснел, пальто в охапку, ботинки войлочные подхватил — и хлоп дверью, аж замок заело, потом сам же новый врезал и, пока с ним возился, скороговорил: «Бесценно подлинное, подделке — грош цена, живое живет жизнью своей, навязывать чуждые правила — грех». Тарабарщина какая-то! Но ради замка — нового, настоящего английского, с клеймом «Маде ин…» (и где достал?) — Лариса вежливо кивала: да-да, чай согреть? Да не горячись, не надо, долбанешь себя стамеской; бисквит — только что испекла, новый рецепт, из «Бурды моден»! — как бисквит держать будешь, если палец поранишь, ты уж не горячись, поосторожней, всякое бывает…

После того случая Буратина избегал больших компаний, и Люду на работе не замечал, будто и нет ее в прорабской. Я с ним даже пробовал говорить по душам: нехорошо, мол, женщину обижать и все такое прочее. А он: «Что ты меня клюешь? Только перья летят! Хоть подушку набивай и на той подушке спи!»

Спал Буратина, между прочим, на узкой, еще довоенной кушетке — осталась от прежнего хозяина комнатки, которую ПМК и выделила молодому специалисту-инженеру.

Чистенькая, опрятная, на окне — голубые шторы с земляничками, эта квартирка быстро обросла высушенными цветами и листьями, пучками трав, замысловатыми закорючками веточек и сучков, гирляндами хрупких иссохших грибов, и всюду — книги, журналы, исчерканная бумага, какие-то чертежи, схемы. Углы заставлены картонными ящиками — в них вперемешку со скомканными брюками, скрученными жгутами рубашками и майками покоились камни, ракушки, бутылки, наполненные прозрачной жидкостью. Странно, но ни пыли, ни окурков, ни грязи в этой неразберихе никто ни разу не видел, и только женщины замечали: потолок небелен и желт от папиросного дыма, и качаются над лампочкой серые нити паутины — мохнатые, как паучьи ноги. И некоторые женщины норовили остаться у Буратины — может быть, искренне желая помочь ему прибраться, но все оставалось на своих местах, менялись только женщины глаза сверкали, безумно темные зрачки источали какое-то мерцающее свечение, и нечто пугающее, странный отпечаток торжества и печали оставался на лицах.

Никто из женщин никогда и ни под каким предлогом не рассказывал, что с ними произошло. С ненормальными, жадными глазами они потом еще долго ходили, не ходили — проплывали, чуть касаясь ногами земли, и взгляд обращали вперед и вверх — на облака, солнце и звезды. О деньгах, модных пальто, мебельных гарнитурах и очереди на квартиры говорить с ними было бесполезно — тут же отключались, и легкая улыбка пробегала по губам.

Лариса всерьез считала, что Буратина — гипнотизер, а то и экстрасенс. Его руки, жесткие, с беспокойными пальцами, прикасались к чашке теплого чая — и он нагревался: вился парок, усиливался запах заварки — Буратина, и это мы знали, пьет только горячий чай.

Однажды Лариса случайно коснулась его плеча — вспыхнула мгновенная, ослепительная искра, и мягкая, упругая волна чего-то неизъяснимо прекрасного закачалась-поплыла, охватывая все существо, обволакивая руки, шею, голову, Лариса бы задохнулась, не выдержала напора этой невидимой силы, если бы не оторвала прилипшую к Буратине ладонь, полыхающую жаром. И все кончилось.

Буратина жевал кекс и улыбался чему-то своему, мыслям своим затаенным. И ничего, как всегда, не замечал. А с теми бедняжками что он творит, трудно представить: наедине остаются, и нет свидетелей, как их чаруют. Так считала Лариса, и я смеялся, и все мы смеялись над ее выдумкой: на графа Калиостро Буратина не похож, и точка! И роковым он вряд ли сердцеедом был — смущался и бледнел от невинных даже анекдотов, и ничего такого не рассказывал сам, и только лишь и видели мы у него однажды женщину, портрет которой носил с собой, — рыжеволосую «Весну» кисти Боттичелли. Нагнулся зашнуровать ботинки, а открытка с репродукцией и выпала из кармана.

Шел снег, мела поземка, и вырастали в сумраке дней новые дома, но жизнь шла по-прежнему в мечтах о будущем. Мы хотели отдохнуть, и непременно в Пицунде, и построить наконец кооператив в Закарпатье — удачно попали в него по разнарядке, и хорошо бы цветной японский телевизор купить (подумать только: гарантия на двадцать лет!), и по дубленке бы не помешало — впрочем, очередь вот-вот подойдет, и уехать отсюда не пустыми — с деньжатами на машину, гараж и гостиную в стиле Людовика XIV. Там, в большой и светлой жизни, в своем будущем заживем легко и свободно, и нуждаться ни в чем не будем, да! Но Буратины это не касалось. Куда он тратит свои северные, никто не знал, только денег у него никогда не было, и даже на книги он занимал. Зачем приехал сюда, на Север, не понятно — не зарабатывать, не охотиться, не скрываться от алиментов. Зачем?