Лиза, как всегда, вызывала в нём желание, и он, не в силах соблюдать приличия, настойчиво, даже резко, не произнося ни слова, посадил её на пуфик и прижался лицом к её животу. Но Лиза неловко оттолкнула Константина Аркадьевича и, не глядя на него, сказала:

— Извини, нет времени. И настроения.

— Но я постараюсь быстро.

— Не хочу быстро. И вот так не хочу.

— Но ты любила…

— Да никогда я так не любила! — резко, зло ответила Лиза. — Делала вид. Пусть тебе будет приятно. Неужели ты не почувствовал?

— Ты меня удивляешь…

— Ты удивился бы ещё больше, если бы знал всё…

— О чём это ты?

Лиза не ответила, взглянула на часы, подняла с пола сумочку:

— Ну ладно, я пошла…

И тут он вспомнил, что те два листочка из записной книжки куда-то пропали. Константин Аркадьевич обладал уникальной особенностью: никогда не запоминал номера телефонов, и даже номер своего домашнего телефона выучивал чуть ли не месяц, вечно путая порядок цифр. Такой вот «телефонный кретинизм».

— Послушай, напиши мне все свои телефоны, — попросил он. — Куда-то записную книжку засунул, не найду…

— Я сама тебе позвоню, — ответила Лиза. — Не волнуйся…

— Сразу, как приедешь?

— Конечно!

Он плохо представлял, чем Лиза занималась на работе: она числилась референтом в одной коммерческой фирме, иногда уезжала на несколько дней в командировки, но о своих делах предпочитала не говорить, отмахиваясь: «Это неинтересно!»

* * *

Когда они познакомились, и у них была просто сумасшедшая неделя любви, а потом она уехала на три дня в какой-то занюханный городок, он понял, что ему как раз и не хватает вот такой женщины, которая не пытается услышать, как он дышит, и не лезет в душу, сердце и тем более — в голову, чтобы узнать, что мужчина думает о ней на самом деле. И думает ли вообще.

Она не говорила о том, что хочет стать для него всем — любимой женщиной, единственным другом, лучшим советчиком, а также сестрой, матерью, женой, шлюхой, домработницей и Бог знает кем ещё, лишь бы он был только с ней и ни с кем больше. Он не выдумывал для неё разные ласкательства, одно новее другого, и ему не приходилось шептать всякие глупости, как другим женщинам, которые любят ушами. Лизе ничего этого не требовалось. Она раскрывалась, как цветок, — просто, естественно, без натуги и ужимок. И для этого ей требовался он, такой большой, сильный, добрый, вредный, плохой разный.

Она любила его тело. Закрыв глаза, Лиза подушечками пальцев касалась его лица, шеи, груди, плеч, спускаясь всё ниже и ниже, — как слепая, она рисовала его облик внутри себя, и ещё неизвестно, какой он был лучше настоящий или тот, запечатлённый её внутренним зрением. Ему было радостно с ней, и легко, и просто. И он не хотел долгих расставаний.

— Ну, я пошла?

Лиза тронула его подбородок и, чуть касаясь кожи, провела рукой по щетине; вздохнула, улыбнулась, кивнула:

— Пожелай мне удачи!

— Ни пуха, ни пера! — бодро откликнулся он.

— К чёрту…

Вечером следующего дня от нечего делать Константин Аркадьевич отправился погулять по улице Муравьёва-Амурского. Необычно оживлённая, душная, заставленная столиками продавцов, торгующих соками, мороженым, шоколадом, сигаретами, она напоминала праздные «бродвеи» южных городов: яркие, откровенные наряды девушек, молодые люди в шортах и цветных майках, солидные господа в ослепительно белых рубашках с короткими рукавами, бабуси с букетами цветов на продажу и, главное, — одинокие женщины, которые выглядели слишком независимыми и безразличными ко всему вокруг, но смотрели при этом пристально, тем особенным жутким взглядом, который длится одно мгновенье, и если удастся его перехватить ответным, не менее откровенным взглядом-молнией, то, считай, полдела сделано: можно пойти следом или, напротив, смеясь и беспрестанно болтая какую-нибудь чушь, — зависит от обстоятельств, — увлечь незнакомку за собой, и даже если она для виду сопротивляется, удивляется, негодует, то это ещё ничего не значит, ни-че-го…

* * *

Константин Аркадьевич хорошо чувствовал тот момент, когда женщина, посомневавшись, решала, что пусть будет то, чему суждено быть. И она, и он понимали, что на самом деле это совсем не любовь и даже не утоление телесного томления, а, скорее всего, — надежда, что на этот раз получишь больше, чем рассчитывал, и без всяких условностей — просто так. Но при этом каждый надеялся, что, может, выйдет нечто изумительное, потрясающее, почище, чем в каком-нибудь любовном бестселлере. Этого не случалось. Ни разу. Как только тела разъединялись, Константин Аркадьевич уже ничего не ощущал, кроме опустошенности, будто его выпотрошили, вынули не только внутренности, но и что-то такое, что, видимо, называется душой. И он чувствовал себя обманутым.

* * *

Константину Аркадьевичу нравилась вечерняя раскованность главной улицы города. И нравилось, что женщины бросают на него взоры. И нравилось улыбаться просто так — от полноты жизни. Но когда невысокая блондинка приятной полноты, проходя мимо, лениво вскинула на него глаза и зрачки вдруг замерцали темным огнём, он даже опешил и притормозил свой и без того размеренный шаг.

* * *

Женщина, оглянувшись через плечо, невинно улыбнулась. Он продолжал стоять. Хотя и понимал, что надо бы решительно пойти следом, поравняться с ней и, фатовато поглаживая усы, сказать, допустим: «Добрый вечер! В телохранителе не нуждаетесь? Вечером криминогенность усиливается с каждой минутой…» Ну, или любую другую ерунду брякнуть. На сей счёт он был мастер. Но ему отчего-то стало скучно, просто невыносимо скучно, как только представил, что последует за этим — сценарий, проигранный десятки раз, и наверняка, без осечек.

* * *

Мимо плыли парочки, и не смотря на разную одежду, у них были одинаковые бессмысленно-счастливые лица. Степенно прошествовала семья: папа, мама и серьёзная дочурка лет шести с печальными глазами. А следом — бабулька, шлёп-шлёп стоптанными тапками. В руках букет розовых пеонов. Она почему-то выбрала Константина Аркадьевича, остановилась:

— Купите, молодой человек! Недорого…

Константин Аркадьевич улыбнулся её наивной лести: ну какой он, чёрт возьми, молодой, уже давно — мужчина средних лет. Ха, здорово! Молодой человек средних лет!

Он уже хотел отрицательно мотнуть головой, как вдруг почувствовал осторожное, лёгкое прикосновение к плечу:

— А я люблю пеоны…

Он обернулся. Та самая женщина открыто и прямо глядела в его глаза.

— Пожалуйста, — Константин Аркадьевич протянул бабусе смятую пятерку и передал букет женщине:

— Надеюсь, цветы поднимут ваше настроение…

Мягко, по-кошачьи осторожно коснувшись его руки, она взяла букет, поднесла к лицу и взглянула на Константина Аркадьевича из-за зеленых ажурных листьев:

— Спасибо. Вы всегда такой любезный?

— Нет, — честно сознался Константин Аркадьевич. Продолжать разговор ему не хотелось. И вообще, ничего не хотелось, только одно: скорее попасть домой, встать под тёплый душ, смыть дневную пыль и липкую усталость, а потом заварить кофе и лечь на диван с каким-нибудь детективом, и пусть Джо Дассен тихонько поёт своё «Индейское лето», и «Люксембургский сад», и всё то, что Константин Аркадьевич так любит слушать. Особенно, когда один.

— Желаю приятного вечера! — сказал Константин Аркадьевич и, не глядя на женщину, повернулся и неторопливо пошёл прочь. Спиной он чувствовал её недоумённый, обжигающий взгляд и, чтобы хоть как-то ответить, не обидеть, он пожал плечами, растерянно так пожал, будто хотел сказать: извини, я и сам не понимаю, что за дурацкое у меня настроение, ничего не поделаешь — прощайте, сударыня!

Женщина обидно, зло рассмеялась:

— Что, дамы не интересуют?

Он притворился, что не расслышал, хотя его так и подмывало вернуться назад и доказать, что эротические фантазии Эммануэль — бледная тень того, что он может преподать, особенно, если…

* * *

А, чёрт! Глупость какая-то получается. Зачём я всё это сочиняю? Никакого Константина Аркадьевича не было, а был я — Авросимов Сергей Николаевич, сорока лет от роду, 172 сантиметра роста, вес — около семидесяти килограммов, глаза серые, скорее шатен, чем блондин.

А Константина Аркадьевича я выдумал, чтобы дорогая жена моя Зина, Зинулечка, Зинчик, Зинаида Максимовна, преподаватель истории русской литературы в гуманитарном колледже, думала: вот, мол, наконец-то этот оболтус всерьёз занялся беллетристикой, пишет нечто о любви, преданности, осмысливает непреходящие ценности и, значит, его душа просит покоя, умиротворенности и чего-то несуетного, тихого и постоянного.

Зинулечка искренне полагает, что классики только и знали, что писали свои выдающиеся произведения, ими владели лишь высокие думы и стремление досадить отрокам и отроковицам своими назиданиями, которые прилежная преподавательница заставляла знать назубок. Она не читала ни юнкерских поэм Лермонтова, ни «Царя Никиты» и «Гаврилиады» Пушкина, ни Мерзлякова, ни «Луки Мудищева», приписываемого Баркову, а если б даже и читала, то ни за что не согласилась бы, что изображенная в них любовь — это непреодолимая страсть, сметающая все препоны, дерзко нарушающая моральные устои и не поддающаяся логике рассудка.

Я специально сделал для Зиночки выписки из дневника её любимого Брюсова. Эту книгу мне дала почитать… а, впрочем, не всё ли вам равно, кто именно! И вот что писал, например, великий Валерий Яковлевич 14 декабря 1894 года: «Как-то недавно зашёл в бардак. В результате маленький триппер — это третий. Но как отношусь я к нему! Будто ничего нет… В какую бездну я пал!» А через несколько дней такая запись: «В четверг был у меня Емельянов-Коханский и увёл меня смотреть нимфоманку. Мы поехали втроём в нумера, и там она обоих нас довела до изнеможенья — дошли до „минеток“… Истомлённый приехал домой и нашёл письмо от другой Мани (ту — нимфоманку тоже звали Маней) и поехал на свидание…» Каков, а? Половой гигант! А ещё более великий Чехов, не стесняясь, описал Суворину свой половой акт с японкой, очень даже подробно, вплоть до такого: «Кончая, японка тащит из рукава зубами листок хлопчатой бумаги, ловит вас за „мальчика“ (помните Марию Крестовскую?) и неожиданно для вас производит обтирание, причём бумага щекочет живот…»