Он не понимал, как это так — нет сил? Да и зачем женщине сила, лежи себе полёживай, лови кайф, всего и делов-то, вот дурёха!

— Извини, но это похоже на насилие, — сказала однажды Наталья. Он почувствовал, как напряглось и будто окаменело её тело, а ладонь, нечаянно скользнувшая по его бедру, была холодной, неприятной, неживой.

Константин Аркадьевич разжал руки, отодвинулся на край дивана и с каким-то жутким равнодушием подумал, что, в принципе, они никогда не подходили друг другу, и если он женился на Наталье, то только потому, что она долго не обращала на него никакого внимания, и он просто извелся из-за этого. Женщины к нему так и липли, он их будто магнитом притягивал, и как это у него получалось, сам не знал. А Наталья — ноль внимания, равнодушные желтые глаза, едва заметный, какой-то снисходительный кивок в ответ на приветствие, никаких разговоров дальше привычного «как дела? Спасибо, хорошо». Это его бесило, заводило, не давало покоя, заставляло выдумывать массу хитростей, чтобы, как говорится, поймать пташку в свои сети. Но то ли она была осторожной, то ли он её мало интересовал, развития сюжета не получалось, пока как-то по телевизору он не увидел репортаж с выставки кактусов.

В его квартире из всех цветов, которые так любила разводить покойная мать, выжил лишь странный жёлто-зеленый уродец: искривлённые короткие палочки-стебельки в фиолетовых колючках, а на ребристых вершинках растения торчали пучки сухих, бесцветных нитей. Мать называла это чудо-юдо «белым дедом» и очень его любила.

Так вот, в том телевизионном репортаже Констанин Аркадьевич неожиданно увидел Наташу. Она улыбалась, и так замечательно светились её глаза — ясные, лучистые, словно звёздочки!

Оказывается, Наталья разводила кактусы. Её коллекция была одной из лучших в городе, с чем журналист её и поздравил. «Но у меня есть мечта, казала Наташа, — найти кактус, который называется…», — и она произнесла какое-то латинское название.

На следующее утро Константин Аркадьевич зашёл в комнату, где работала Наталья, и сказал:

— Видел вас по телевизору. Поздравляю! И мой «белый дед» тоже шлёт вам привет…

— Белый дед? — встрепенулась Наталья. — Вы сказали: белый дед? А какой он?

Константин Аркадьевич описал, и оказалось, что тот зеленый уродец, который почти зачах на кухонном подоконнике, — это и есть то сокровище, которое Наталья разыскивала. Ну надо же!

Потом, когда Наталья переселилась к нему, его квартира вновь стала похожа на оранжерею. Кактусы стояли в два яруса на всех подоконниках и мыслимых-немыслимых подставках. Они потеснили даже книги с полок. А какое-нибудь очередное колючее чудо-юдо, только что раздобытое и потому особо опекаемое, непременно устанавливалось на обеденном столе: Наталья без конца то любовалась им — молча, сосредоточенно, восторженно, то ставила под стеклянный колпак, то подкармливала какими-то удобрениями, то поливала водой из пипетки, считая каждую каплю.

Константин Аркадьевич поначалу этому даже умилялся. Но необычное хобби требовало много времени, забирало Наталью полностью, и потому она готовила обеды на скорую руку, не мудрствуя над приправами и не придавая значения всяким кулинарным тонкостям. Впрочем, жидкие супы, разваренная вермишель или лапша, подгоревшая «глазунья» — всё это ерунда по сравнению с тем, как ухоженная, даже франтоватая квартира Константина Аркадьевича быстро и незаметно оказалась заваленной старыми газетами, какими-то баночками, коробочками, пакетами, нужными и ненужными бумагами; на всех дверях, стульях, креслах лежали юбки и платья, недовязанные свитера и носки, среди которых стояли пластмассовые коробочки с зелеными горошинами кактусят, а на полу и — о, ужас! — на коврах то там, то тут валялись обертки от шоколадных конфет, обрезки картона, нитки и хлебные крошки: Наталья обычно перекусывала бутербродами на ходу, чтобы понапрасну не терять драгоценных минут обеденного перерыва.

Может, он и смирился бы со всем этим срачем, если бы Наталья затмила собой всех тех женщин, которых он знал. Она, однако, ходила по дому в крепко запахнутом халате, ещё умудриться надо так затянуть пояс, чтобы четверть часа промучиться с его развязыванием, а сбросишь его на пол — новая головоломка: кружевная комбинация, лифчик на каких-то невероятных петельках и кнопочках, колготки и прочая амуниция, обеспечивающая возню ещё надолго. А Константин Аркадьевич в натиске предпочитал быстроту, иначе весь запал у него проходил. Да и что за удовольствие обнимать красивую женщину, которая ко всем ласкам либо безучастна, либо отзывается слабым, каким-то нервическим подёргиваньем, лишь отдаленно напоминающим страсть.

Он себя слишком любил и знал, что способен вызвать интерес дам, но терялся, чувствовал неуверенность, когда при всём старании не вызывал ответных движений, не обязательно души, а хотя бы тела. Впрочем, чужая душа интересовала его мало, и всю эту романическую дребедень насчёт слияния душ Константин Аркадьевич даже высмеивал как романтические фантазии поэтов-бездельников. Сердце всегда билось мерно, не щемило и не покалывало. Он не ощущал его в груди даже в самые страстные и горячие минуты. И это при его-то темпераменте!

С Натальей они не съезжались. И потому проблем с разменом квартиры не возникло: он остался в своей, а Наталья переселилась с кактусами обратно в коммуналку. И «белый дед» тоже уехал с ней. На опустевшем подоконнике остался слабо-коричневый кругляшок — отпечаток дна жестянки, в которой неказистый уродец просидел лет пятнадцать. Интересно, как долог их век? «Белый дед» достался матери после смерти одинокой сослуживицы, кажется, её звали тетя Нина: она оставила подробную опись своих вещей — кому и что забрать, всё равно никого роднее, чем коллектив, у неё не было. А коллектив, растащив тёти Нинино барахло, ещё и судачить принялся: «Куда она деньги девала? Тряпок — минимум, мебели — кровать, стул да стол, телевизор сломанный. Может, плохо деньги искали? Надо бы линолеум поднять…»

Отдирать линолеум не пришлось. В контору принесли телеграмму из далёкого воронежского детского дома, директор которого сообщал, что благодарит бывшую воспитанницу Нину Терентьевну Ланину за крупный денежный взнос.

Константина Аркадьевича это, помнится, поразило крепко. Тетя Нина, как рассказывала мать, экономила на всём, даже магазинное молоко разбавляла водой, чтоб, значит, его наподольше хватило — всё меньше трат на жрачку.

Наверное, и кактусы она любила за их не привередливость: растут в любой плошке, земля — чем хуже, тем лучше, и частой поливки не требуют. Даже странно, что «белый дед» при таком спартанском содержании регулярно, обычно в конце июня, выбрасывал упругий стебель, на котором быстро набухал продолговатый зеленый бутон. И однажды ночью квартира наполнялась туманяще-сладким ароматом — это распускался золотистый цветок. Его длинные лепестки срывали влажный белый зев, из которого к свету тянулись язычки тычинок и толстый оранжевый пестик.

К вечеру цветок серел, съёживался, и от него тянуло запахом болотной гнили. За ночь вся его роскошь превращалась в липкий тёмный комочек, который даже отдалённо н напоминал цветок.

Константин Аркадьевич, однако, и не заметил бы отсутствия кактуса, если бы не это жёлтое пятно на подоконнике. Лиза даже принесла баночку белил и попыталась его закрасить, но желтизна всё равно проступала. И тогда она купила на рынке маленькую пластмассовую плошку, посреди которой сидел зеленый колючий шар. Вместо «белого деда» на подоконнике поселился другой кактус.

А сама Лиза вошла в жизнь Константина Аркадьевича на «седьмом небе». Так служащие называли седьмой этаж стеклянной коробки своей конторы.

В тот день Константин Аркадьевич вышел из переполненного лифта и, неловко повернувшись, наткнулся на женщину. Из её рук выпала и глухо стукнулась о паркет кожаная папка.

Тысяча извинений! — Константин Аркадьевич наклонился, взял папку и, выпрямляясь, скользнул взглядом снизу вверх: стройные ножки, обтянутые черными чулками; короткая юбка, слишком, пожалуй, короткая, но, Боже, как плавно и легко её линия переходила в тонкий, небрежными складками, свитер, на который упал желтый кленовый листик, — Константин Аркадьевич даже принял его за настоящий, но оказалось: брошь.

— Я сама виновата, не посторонилась, — сказала женщина, принимая от него папку. — И вообще, не на тот этаж попала. Мне надо на шестой…

— К кому? — вопрос вырвался сам собой. Просто Константин Аркадьевич хорошо знал всех этих канцелярских крыс, которые сидели внизу… Интересно, к кому из мужиков, одуревших от ненужных бумаг и скуки присутственных часов, направлялось это милое созданье?

Женщина сказала, к кому. И Константин Аркадьевич радостно воскликнул:

— А он пять минут назад уехал в мэрию! Я его в вестибюле встретил. Если не возражаете, я вас напою кофе. Вы всё равно будете его ждать? Ну не в коридоре же томиться! Нет-нет, никакого беспокойства вы не причините, честное слово. Я хочу хоть как-то загладить свою неловкость…

И тут она чуть заметно улыбнулась, посмотрела ему в глаза прямо, как-то оценивающе, снова улыбнулась и небрежно, будто старому знакомому сказала:

— Я пью кофе в семь часов вечера в кафе «Утёс».

Константин Аркадьевич даже растерялся, пык-мык, слов не находил, хотя их уже и не требовалось: свиданье назначено. Так быстро! И неожиданно легко.

— А зовут меня Лиза. И я не люблю, когда опаздывают…

Тяжело отдуваясь, приполз снизу лифт, вздохнул — дверцы, скрипнув, распахнулись, выпорхнула стайка чирикающих секретарш, Лиза вошла в кабинку и, полуобернувшись, многозначительно, как бы даже и развязно, но очень мило сделала ручкой: пока!

И было в этом жесте нечто такое, что Константина Аркадьевича то ли смутило, то ли насторожило, то ли смутно встревожило — он, впрочем, не разобрался, только почувствовал: в этой женщине, определённо, есть что-то особенное, необычное. Может, походка? Лиза двигалась чуть картинно: вроде бы легко и непринуждённо, но в то же время немного угловато, будто девочка, которая учится ходить как настоящая дама. И когда она пила кофе, оставляя мизинец в сторону, и когда курила, затягиваясь глубоко, и когда небрежно, но с како-то нарочитой многозначительностью поправляла кофточку на груди, чувствовался не столько недостаток воспитания, сколько милая непосредственность, которую Лиза, видимо, хотела побороть, но это у неё получалось ещё не совсем хорошо.