– Вот он, – сказала я.

Александр наклонился, чтобы рассмотреть крохотную метку. Я с силой нажала на нее и почувствовала, как панель сдвигается с места. С леденящим душу скрежетом она повернулась, и перед нами открылся узкий проход.

– Дорогая, ты ни за что не сможешь пролезть в эту щель, тебе помешает живот.

– Нет, смогу. – Я начала протискиваться сквозь отверстие в стене. «Сиди смирно, малыш, – подумала я. – Смотри, не толкайся. Нас с тобой ждет увлекательное приключение». Один последний глубокий выдох – и я очутилась внутри. – Мне нужен свет, – сказала я.

Александр передал мне зажженные фонари и седельную сумку с ларцом, затем повернулся и боком проник в узкий проход – так легко, словно исполнял поворот в каком-нибудь придворном танце. Мне захотелось звонко поцеловать его в щеку. Мы посмотрели вниз – туда спиралью спускались грубо высеченные в скале ступени, покрытые толстым слоем пыли и, казалось, уходящие в самые недра земли. Перил у этой лестницы не было.

– Осторожно! – сказал Алесандр. – Я пойду первым и понесу ларец и фонари.

Я стала спускаться, одной рукой держась за стену и вытянув другую перед собой, чтобы, если споткнусь, схватиться за рубашку Александра. Очертания его плеч были такими привычными, такими родными, и в то же время сейчас, когда его лицо было обращено в противоположную сторону, он мог показаться незнакомцем. Мне начало чудиться, что мы идем по этой винтовой лестнице вниз – круг за кругом, круг за кругом – уже целую вечность. Наконец, мы достигли ее подножия.

– Иди вдоль выбитых на стене крестов, – напомнила я.

В неверном свете фонарей на грубо отесанный камень стен ложились призрачные тени и причудливые отблески. Под дворцом и верхним внутренним двором замка подвалы существовали уже более ста лет, со времен Иакова II из нынешней династии Стюартов, но этот узкий подземный ход, выдолбленный в монолитной скале, был много-много старше. Примерно через каждые сто шагов на его стенах были выбиты кресты, полустертые временем и сочащейся сквозь камень водой.

– Интересно, не припрятано ли в потайной палате, куда мы идем, какое-нибудь сокровище? – Наконец-то и Александр, похоже, начал подпадать под чары, окутывавшие тайну старой королевы. – Иначе зачем было трудиться, выдалбливать все эти ходы, если не для того, чтобы спрятать что-то ценное?

Мы продвигались все дальше. Вид стен изменился – теперь они казались то ли оплавленными, то ли литыми, во всяком случае, на них больше не было видно следов инструментов, изготовленных человеческими руками. Скала сделалась вогнутой – и вверху, и под ногами, а по бокам на ней появились узкие уступы, напоминающие ступени. Еще три креста – и мы очутились в просторной палате. Мерцающий свет фонарей, заплясал на ее закругленных стенах и сводчатом потолке, бросая на них блики, похожие на пузырьки и стекающие вниз капли, точно кто-то опрокинул вверх дном котелок овсяной каши. Скала под нашими ногами стала гладкой, как полированный мрамор, и на ней появилась сетка глубоких трещин. По мере того как мы шли по подземному ходу, дышать становилось все труднее и труднее, а здесь, в этом мрачном пустом подвале, воздух был совсем спертым и пахло камнем, дождевою водой и вечностью.

Александр поставил фонари на пол и перекрестился. Я обхватила руками живот, в котором жило мое дитя. Малыш вел себя очень тихо, словно мой невольный страх передался и ему.

– Что это такое? – прошептал Александр. – Эта палата – как пузырек в болоте, ни дать ни взять, только вокруг – не болото, а сплошной камень. А пол похож на жженый сахар, который остудили слишком быстро, отчего он покрылся трещинами.

– Не знаю, – ответила я. – Интересно, кто выбил на камне все эти кресты и как он узнал, что наверху – часовня Святой Маргариты. Смотри-ка – там, в стене, есть ниша.

Мы прошли к противоположной стене палаты. Ниша явно была продолблена человеческими руками – на камне виднелись следы, оставленные зубилом. Я достала из сумки усеянную голубыми цветами веточку розмарина и розовые розы и устлала ими нишу. Розмарин издавал пронзительный и терпкий запах, а вот цветки роз увяли. Стало быть, молодая королева не будет такой же сильной и целеустремленной, как ее мать.

– Поставь ларец в нишу, – сказала я.

Александр вынул ларец Марии де Гиз из кожаной седельной сумки. Свет от наших двух фонарей заиграл на серебре – заново отполированном перед тем, как мы выехали из Грэнмьюара, – и чеканные ленты на закругленной крышке ларца замерцали и словно бы задвигались, сплетаясь. Александр поставил его в нишу, на ложе из розмарина и роз.

– Давай скорее вернемся наверх, моя радость, – сказал он. – Я чувствую дурноту, да и фонари скоро погаснут. Здесь слишком спертый воздух.

– Минуточку. – Я достала из сумки остальные цветы. Садовые гвоздики, тысячелистник и кукушкин цвет. Половина смысла послания цветов зависела от того, какие из них решат явить себя людским взорам. Вторая половина – мифы и легенды, сформулированные и отточенные наукой моей милой двоюродной бабули и тем, что шептали сами цветы.

Головки садовых гвоздик были пестрыми – сердцевина почти черная, а пурпурные зубчатые лепестки окаймлены белым. Цветки остались свежими, не увядшими, их крепкий, пряный аромат ничуть не ослабел. «Несчастье, – шептали они. – Злая доля». Зубчатая белая кайма – старость; старуха с сединой в волосах, сединой, которую она прячет под головными уборами, расшитыми золотом и драгоценными камнями. Быть может, это Мария де Гиз? Или молодая королева через много, много лет? Или я в старости? Кем бы ни была эта старуха, она и этот ларец и злая доля были связаны так же неразрывно, как лепестки гвоздики.

Следующим был кукушкин цвет, с узкими, розовыми, как утренняя заря, дольчатыми лепестками, ворсистый, как косматые шкуры диких малорослых лошадей, что водятся на вересковых пустошах. Ум и пылкость – но чьи? «У того, кто следующим коснется ларца, будет страстное сердце и красноречивый язык», – шепнул мне кукушкин цвет. «Может быть, это буду я?» – спросила я в ответ. «Нет, – прошептал кукушкин цвет, – не ты».

Тогда Александр. Уж у него-то, конечно, страстное сердце и красноречивый язык.

Но кукушкин цвет молчал.

Я перенесла все свое внимание на последний из цветов – тысячелистник. Корзинки из плотно прижавшихся друг к другу белых цветков, пахнущих капустными листьями. Иногда его называют «чертовой крапивой», его цветы шептали мне о ведьмах – о колдовстве, заклинаниях, черной магии и страхе. И еще – что бы это могло значить? – о мечте о любви и о суженом.

Трясущимися руками я уложила цветы вокруг ларца. Злая доля, колдовство, страх и даже возможность того, что не молодая королева, а кто-то другой, кто-то неизвестный достанет из ниши ларец Марии де Гиз. Кто-то, знающий о подземном ходе и крестах. Возможно, не все это – правда. Иногда цветы ошибались. А порой ошибалась я сама, когда слушала их или толковала их шепот.

– Теперь мы можем идти, милый, – сказала я. – Я тоже чувствую слабость, и мне тоже не терпится глотнуть свежего воздуха.

Мы пошли по подземному ходу обратно. Когда я поднималась по лестнице, мои ноги дрожали, и я ощущала тяжесть ребенка в моем чреве. Пройдя через потайную дверь в стене, мы вновь очутились в большом зале королевского дворца. На свежем воздухе наши фонари вновь ярко запылали. Когда я нажала на панель, потайной замок щелкнул, и она снова встала на место.

– Послушай, как играют волынки, – сказал Александр и откинул голову назад, словно норовистый молодой конь, готовый пуститься в галоп. Ясное дело, ему хотелось поразвлечься – поплясать, и поесть, и выпить вместе с остальными жителями столицы. – Давай спустимся в город и поищем таверну с хорошим вином и пирогами с мясом. Ты ничего не ела с самого утра, моя радость.

Так оно и было. Наверное, оттого-то я и чувствовала слабость и головокружение. Наверное, именно поэтому у меня были спазмы в животе.

– Хорошо, но давай зайдем лишь ненадолго. – Я расслышала в своем голосе хныкающие нотки и рассердилась на саму себя. – Немного поедим, и все. Потом мне надо поспать. Александр, пожалуйста.

– Ты чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы прошагать несколько миль по всяким подземным ходам и подвалам под королевским дворцом. Я тебе помог. А теперь ты вдруг слишком устала, чтобы дать мне немного поразвлечься?

Я ничего ему не ответила. В молчаливой враждебности мы дошли до верхнего двора замка. Вот часовня Святой Маргариты, а рядом с нею – живая изгородь, где я рвала цветы боярышника, жимолости и шиповника в ту ночь, когда умерла старая королева. Боярышник – это смерть, вьющаяся жимолость – узы моего обета, а шиповник – грядущая радость. Но что за радость? И когда ее ждать?

Мы миновали все дворы замка и по длинной лестнице спустились обратно в город. К тому времени, когда мы прошли по улице Лонмаркет до Хай-стрит, я была уже вся в испарине. Августовская ночь была теплой и влажной, улица была забита народом, кругом горели и чадили факелы. Мои и без того натянутые нервы резали пронзительные звуки волынок и ребеков[27] и монотонное пение псалмов. Знакомые запахи пота и дыма, пролитого вина и жарящегося мяса сливались в невыносимый омерзительный смрад.

– Александр, – выдавила я из себя. Мне пришлось закричать – или попытаться закричать – чтобы он расслышал. – Меня сейчас стошнит.

– Хорошее же время ты выбрала! – раздраженно крикнул он в ответ. – Хорошо, ладно, мы возвратимся в дом Хантли. Там будет, кому о тебе позаботиться. – Он не добавил: «А потом я вернусь сюда, чтобы все-таки как следует повеселиться», но это было ясно и без слов. – Нам вообще следовало сидеть там, и к черту твой проклятый ларец. Пошли, здесь уже недалеко.

Одной рукой он обнял меня за талию, а другой оттолкнул встречного прохожего. Я крепко зажмурила глаза и усилием воли заставила себя идти дальше. Еще несколько шагов, всего лишь несколько шагов.

– Пропустите! – закричал Александр. – Эта леди нездорова. Пропустите…