— Испугал я тебя? — примирительно начал Алексей.

— А вы не тыкайте, — отпускал Марину испуг. (Чего ей бояться? — вон люди, вон окна, до дома рукой подать). Но нарастало раздражение: привязался ведь!

— А ты не выкайте! — веселился в ответ Алексей. — И скажи-ка, красавица, имя у тебя есть?

— А вам зачем? — недогадливый, что ли? или она все-таки чего-то не улавливает? — Марина…

— Красивое имя. Слушай, Мариночка, у меня сегодня со временем не очень. Давай завтра встретимся. И весь вечер — твой, ладно?

— Не ладно, — усмехнулась Марина. — Ни к чему это.

— У тебя кто-то есть? — (Наличие кавалера до сих пор было единственной причиной подобных отказов).

— Угу… Матушка, школа, экзамены…

— Что за экзамены?

— Выпускные.

Марина выглядела чуть старше своего возраста, иногда досадовала на это, но сейчас с интересом наблюдала, как поведет себя этот дядечка, узнав, что она еще школьница, ненадолго правда, но все-таки… Алексей, хоть и не ждал такого поворота, не особо смутился: девушки нынче развиты, а мимолетная симпатия и толика легкого флирта никому еще не вредили:

— Помню, помню: шпаргалки, записки, романтика… — продолжал он, излучая радость. — Значит, на выходных?!

— Нет, — как можно жестче отрезала Марина. Такой взрослый и такой непонятливый!

— Тогда вот, — он покопался в сумке, записал что-то на листке бумаге, и протянул его Марине. — Позвони, как сможешь. Только обязательно позвони, хоть завтра, хоть в выходные, хоть после экзаменов. Договорились?

Дошло-таки! — Марина небрежно сунула листок в карман (не забыть выкинуть! — не дай Бог, матушка найдет). Но Этот прощаться не собирался, тем более что девушка держалась спокойнее:

— А теперь, Мариш… Можно так? У меня к тебе вопрос… Один-единственный, но очень важный! Для меня важный! Только давай отойдем. Шумно тут.

«Шумно ему! — подозревала же нехорошее! — А если зря? Если человек — порядочный, просто она не все знает, вот и придумывает невесть что? Лучше разобраться», — и Марина направилась в сторону от проспекта, легким жестом пригласив Алексея присоединиться.

Встреча первая. Глава 3. На солнце и в тени

Они вышли на улочку, идущую вдоль проспекта и соединенную с ним проходными дворами. Здесь, в нескольких метрах от пыльного, ревущего центра было по-домашнему уютно. Жизнь текла тише и неспешней. Деревья отбрасывали ажурные голубоватые тени, пахло набухшими почками, влажной корой и ожившей землей, на газонах пробивалась первая травка, белели высаженные осенью крокусы, — готовая натура для съемок. Алексей для романтического героя — вполне… А вот Марина не тянула. Тут нужно было красавицу, — знойную, смелую, жизнелюбивую, постарше, поярче, — иначе убедительной завязки не получится. Хотя — кого и в чем убеждать?

— О! Кофеек! — свернул Алексей к небольшому киоску в кустах акации. Все живое тянулось к солнцу. В тени зарослей эти двое были единственными клиентами и скоро уже стояли со своими стаканчиками у одной из пустующих стоек: он, в распахнутой куртке и бордовом свитере, улыбающийся солнышку, сверкающим окошкам, хлопотливым синичкам, и еще бог знает чему, и она, — насупившаяся, укутанная в серое, высматривающая что-то на темной поверхности исходящего дурманом напитка.

— Итак… я вас слушаю, — вонзился в него взгляд Марины, такой серьезный, сосредоточенный, что Алексей невольно отвел улыбку: ну и глазища!!! Ясные, строгие! А ему б все играться, — пацан, да и только!

— Во-первых, не такой я и старый, и лучше на «ты», — с шутливой обстоятельностью отвечал он, — а во-вторых, скажи мне, Марина, — с заговорщическим видом подался он ближе к ней, чтобы снова удивиться отсутствию косметики, — что это тебе снилось? Там, в трамвае?

— Не помню, — выдохнула Марина: и это все?

— Жаль. Ты во сне так улыбалась… так спокойно и счастливо… Редкое сочетание. Интересное. Обычно, как счастье — так бури да восторги… А у тебя — умиротворенно так… Понимаешь?

— Нет. Я ж себя, когда сплю, не вижу, — слегка нахмурилась Марина. Трамвайные сны придавали сил, но не запоминались. А насчет улыбки, — ну, наверное, не всегда она так улыбается. Матушка, вон, бывает, будит среди ночи, говорит: выражение лица у тебя было плохое… угрюмое, кто ж так спит?

Не понравилась Алексею внезапная тусклость в глазах девушки. Глаза понравились, а сдавленная тревога, холодное мерцание во взгляде, — не дело это:

— Слушай, а давай в цирк сходим! В качестве извинения за мое нахальство! Как сдашь экзамены, так и сходим, — приобнял он Марину за талию, по-дружески легко и просто приобнял.

Та вздрогнула, отшатнулась, отвела его руку, но не отодвинулась. Его обаяние и доброта, конечно, обескураживали, но дело было не только в них.

Добрейшая, мудрейшая Анна Ивановна, любимая бабушка и лучший друг, в последнее время сильно сдала, часто болела, плохо спала, и, в основном, днем, — так что поболтать с ней случалось все реже, как и с Соней, и с другими подругами, охваченными предэкзаменационной лихорадкой. Варвара Владимировна самозабвенно утопала в собственных эмоциях и всевозможных сенсациях, изредка обрушивая на Мрыську страстные монологи о дочернем долге и высоких чувствах (не копаться же в Мрыськиных). Мрыська, слишком живо откликаясь на общие слова, болезненно, иногда до слез, переживала свое ничтожество, ненавидела самое себя, предчувствовала беду, и глубоко в душе все больше уверялась, что такая беда была бы единственно справедливой оценкой ее существованию. Но бывало, сердце съеживалось от такой справедливости, как червяк от укола, в глазах ее темнело, и душно становилось, — не продохнуть.

И вдруг Алексей, — понять бы, что ему надо? — беззаботный, улыбчивый, сияющий… Такие «солнечные» люди вообще редко встречаются. Варвара Владимировна, например, тоже веселиться любит, и смеется задорно, звонко, красиво, чуть запрокидывая голову, приоткрывая белые ровные зубы, — а только будто немножко рисуется, как перед зеркалом или камерой, будто не в веселье дело, а в портретной убедительности. Оно и понятно, — у красивых женщин свое noblesse oblige. Зато у Анны Ивановны все настоящее: мысли, чувства, жесты, и пошутить она может, и посмеяться, — но то ли ровный нрав, то ли сердечные печали, а в последнее время еще и болезни, будто сдерживают ее в моменты веселья. Да если б и были они такими же «солнечными», Марине ли греться в этом человеческом сиянии? Почему ж Алексей не видит, что не ту своим солнышком дарит? И как это у него получается? Откуда этот свет берется? Марина пытливо вглядывалась в его лицо, изучая, запоминая, запечатлевая…

Понятно, — никакого нимба нет. Ну, глаза смеются — несколько лучиков у век. Ну, выбрит чисто. Уголки губ едва подрагивают, забавно так, живо, — то ли рождая улыбку, то ли сдерживая ее. И на детских припухлостях блики играют, смешные, трогательные…

— Эй, что с тобой? — тихонько спросил Алексей, ожидая увидеть затуманившиеся глаза и разрумянившиеся щеки. (Неспроста ж девушка на губы его уставилась.) Но смутился, встретив отрешенно исследующий взгляд. — Что-то не так?..

— Да нет, — резко отстранилась Марина, испугавшись собственного интереса. — Все так. Отвлеклась, просто. О чем мы?

— В цирк, говорю, сходим? — он всегда тонко улавливал женские эмоции, но девичьих метаний не любил (да и не по возрасту уже!), и молоденьких барышень обходил стороной. А эта прямо зацепила: ладно, улыбка, ладно, глазища! Еще и без косметики. Но он уже улавливал тепло ее кожи, почти физически ощущал естественную живость губ, — а целоваться он любил и умел, — и снова испугал. Чем? И хотя ни азартным, ни упрямым Алексей не был, — точно знал, что судьба благосклонна к тем, кто умеет читать ее знаки и следовать за ними. Цветы лучше собирать там, где они растут, а не в дебрях комплексов и противоречий. — Ты в цирке-то что любишь?

— Зверей люблю, — неверным шепотом ответила Марина. В горле вдруг пересохло: узнать бы, какое оно на вкус, — это его солнышко.

— И зверей посмотрим, и фокусников, и клоунов. Да? — спросил Алексей, с такой теплотой и нежностью, что мысль о поцелуе казалась уже не такой страшной.

Ее одноклассницы давно бегали по свиданиям и болтали на сердечные темы, она же не о чем таком не думала. Вернее, если и думала, то отвлеченно, как о недосягаемом, не преосуществимом для нее в принципе. (О каком счастье можно мечтать, если даже материнского сердца согреть не можешь?) Но даже в математике есть ма-а-а-аленькие допустимые погрешности. «Случайный поцелуй, пусть по ошибке, по глупости, по недосмотру небес, но пусть он будет, — подумалось ей. — Потом все вернется на круги своя. А пока… застрять в этой киношной благости на секундочку, почти понарошку. Любой фильм заканчивается, но что-то же остается, зачем-то же мы его смотрим», — ей останется память о первом в жизни поцелуе, поцелуе с «солнышком»», — и Марина кивнула в ответ.

Алексей чуть не рассмеялся, увидев, как она напряглась и сомкнула губы: еще и нецелованная! Сам он к этим французским премудростям лет в 15 приобщился, — повзрослеть торопился. Одни покуривать начали, другие — в гаражах пропадать, а его на деликатное потянуло, тем более что деликатное это по всем углам шушукалось, кто из мальчишек умеет целоваться, а кто только вид делает. (Прежде ему и в голову не приходило, что дела столь сердечные вот так запросто со всеми встречными-поперечными обсуждать можно. Сегодня одной не покажешься, — завтра, того гляди, в сопляки запишут.) Алексей о своих печалях другу Толяну, соседскому мальчишке поведал, а у того сестра четырьмя годами старше, но уже взрослую из себя мнила. Она и помогла, научила по дружбе, — кому сказать, никакой романтики, одна физиология. И ничего особого, уникального в том поцелуе не было, — разве что первый. Впрочем, и второй, и третий, и четвертый, — все были в чем-то уникальны, хотя бы тем, что были вторыми, третьими, четвертыми…

И сейчас он беззлобно подтрунивал над собой: «Куда ты лезешь?! Ты, привыкший к умело, томно подставляющим губы… Куда?»