— Давно не виделись. Замужем? — как можно дружелюбнее спрашивал Алексей, посматривая на ее пальцы и ожидая услышать «нет».

— Замужем, — отложила Марина корректуру.

— Официально? — удивился он.

— Со штампом. Хочешь, паспорт покажу? — улыбнулась она.

— А кольцо?

— Кольцо… — Марина с интересом взглянула на собственные пальцы, будто и сама была удивлена таким их поведением. — Сначала не до этого было, а потом так привыкла.

— Надо же… — не так представлялась ему эта встреча. Да полно! Представлялась ли? Или сейчас кажется, что представлялась? как всегда, стоило Марине появиться, и казалось, что вся его прежняя жизнь к ее появлению и вела. — И что, по любви?

— По жизни.

Встреча четвертая. Глава 22. Три богатыря

По возвращении из Ровенек Марина мужчин избегала, не потому что боялась или ненавидела, — просто потому что избегала. А они, как назло, из всех щелей полезли. Бабушка-соседка по коммуналке растворилась куда-то, оставив комнату внуку — почти ровеснику Марины. Тому и квартиры отдельной хочется и природные потребности ублажить, мужик же — плюгавенький, спившийся, — но мужик. А как понял, что с Мариной ничего не светит, друзей в ход пустил: вдруг кто соседку обаяет, а там и насчет комнаты порешать можно будет. То-то ей женихов привалило! и все такие щедрые: кто горы злата сулит, кто в светлое будущее зовет, — только в мужья возьми и в сособственники. В другой комнате — амбальчики в малиновых пиджаках появляться стали. Эти без обиняков действовали:

— Ты ж одна? Случись что, — никто не заметит, вот и дуй отсюда. Сама устроиться не умеешь, — другим не мешай. И поторопись, пока мы добрые.

— А потом?

— Потом? — и ножом в Живчика (по случайности не задели)… — Поняла, про потом?

За себя Марине бояться надоело, не станет ее и не станет, правильно говорят, — никто не заметит. А Живчика кто защитит, если с ней что случится? И ничего лучше не придумала, как к участковому идти. Пришла, а что говорить — не знает. При ней старушке какой-то про «нет тела, нет дела» объяснили да восвояси домой выпроводили. Марина и начинать не стала, — куда ей со своими опасениями за собачью жизнь, — так и ушла, не поговорив. На скамеечку во дворе опустилась, и что дальше делать — не знает.

Тут Вовка и нарисовался: — Марина? Я видел, вы выходили… — кивнул он на дверь с серьезной табличкой. — Может, я помочь могу?

— Нет, спасибо, — подозрительно оглядела его Марина. Лучше уж без «помощничков». Тем более про Вовку этого она ничегошеньки не знает. Видела пару раз в типографии, с которой ее издательство работает, — но и только.

***

О таких как Вовка вообще мало что известно: чем живут, о чем думают, — поди пойми. Не люди — кляксы человеческие, пока на что-нибудь стоящее не наткнуться. Вот тут, — держись планета, ОН проснулся.

…Жил-был мальчик. Ничего себе жил, только ходить и разговаривать поздно начал, в школе чуть не слабоумным считался, средней школы так и не окончил, и складывалась его судьба абы как: и на шее родителей сидел, и у умной жены — в подкаблучниках был, и называться бы ему лузером, если б не физика, не теория относительности, о которой сегодня и не-физики порассуждать любят. И как бы сложилась сама физика без Альберта Эйнштейна, — сказать сложно.

Еще один мальчик, тоже жил-был… Как — доподлинно неизвестно. Зато известно, что однажды страстью к знанию воспылал, да и пошел в Москву российскую науку возглавлять. Бредово звучит, зато про Михайла Ломоносова каждый школьник знает…

Что у таких людей происходит прежде: пробуждение, а потом идея, или идея, потом пробуждение, — сие никому неизвестно. Наблюдать бесполезно: сначала рано (не будешь же в каждом двоечнике-охламоне будущего гения подозревать), потом поздно, — они уже проснулись и за минуты пережили то, на что у других месяцы уходят. Сами они этих тайн не расскажут, коль уж проснулись, на ерунду всякую отвлекаться не станут, — им дело жизни, то самое, подавай. Вовкиным делом Марина стала, вернее ее безопасность, охрана. И уж ни его родственники, которым не хотелось, чтоб Вовкины деньги на «эту» уходили, ни его друзья, с их советами «выбирать из тех, что за тобой бегают, а не крепости штурмовать», ни сама Марина, которая на Вовку без недоумения (и такие на свете водятся!) и взглянуть не могла, — поделать ничего не могли. ОН проснулся.

***

Ей бы и радоваться такому защитнику, а она нежданного кавалера отвадить пыталась. Не нужен он ей! Другая, может, и вздыхала бы по серым глазам, длинным ресницам, прямым вразлет бровям, ночи бы не спала, а для Марины все мужские лица в одно, не слишком симпатичное слились, вот и отмахивалась, как от назойливой мухи: и объясняла, и ругала, и с порога гнала. А он ждал, терпел и возвращался. Уже и соседи нервничать стали: как бы этот стражник хозяином не заделался, а поскандалить с ним боялись, уж больно на вид суров. Зато на Марину не стесняясь наседали: чтоб духу его здесь не было! И для острастки ужасов припустят: то в дверь топором метнут, то провода электрические перережут. Но пару раз со временем не угадали. Вовка как раз у Марины был, чай пил. Увидел он эти войны и придумал к ней на время переехать, комнату — люди-то чужие — разгородить занавеской, и пусть соседи с ним по-мужски разбираются, на равных-то оно договариваться и проще, и честнее. И, как ни буйствовала Марина, отстаивая свою свободу, как не защищала право на самостоятельность, как ни выставляла, — это ж Вовка! Своего добился. К чести сказать, комнату, действительно, разгородил, и разделение это уважал, границы приличия соблюдал, к Марине с глупостями не лез, но все равно наглеть начал: потолок побелил, соседей без драк, одним видом своим урезонивал. Да они и сами скоро задор потеряли, решили, что Марина уже не одна, и сникли как-то. Потом и до разъездов-разменов дело дошло. Вовка и тут заявил: «Никуда ты одна ходить не будешь. Только со мной». И с переездом, с грузчиками общаться помогал.

Квартира Марине досталась хоть и на самой окраине, зато отдельная, с роскошно большой кухней, но совершенно убитая, так Вовка после переезда сразу за ремонт взялся. Марина чего-то там вякала, возражать пыталась, — да разве ж Вовку эту интересовало! Он же для себя все решил, — Марине дом нужен, как зона неуязвимости, куда никакой сосед не вмешается, никакая дрянь не заползет. Будет дом и все у нее исправится: и ночные кошмары пройдут, и в ванной плакать перестанет, и душа выровняется, — и вместо цветов с конфетами, которыми нормальные мужчины возлюбленных задаривают, заваливал ее тазиками, посудой, полотенцами…

Марина и радовалась такому участию, и все больше тревожилась. В своих заботах о ней Вовка никак не хотел понять, что отказывается, теряется для другой, большой, настоящей любви, которая переворачивает всю душу, насыщая ее тем светом, тем горением, которое воспевают поэты и художники, о котором мечтает любой, как о своего рода посвящении в тайны жизни и смысла. Марине все представлялось, что однажды он встретит свою любовь, а тут она, — трудно ж ему придется! И Марина жалела Вовку, и старалась держаться так, чтобы потом, уже обретя свою любовь, он и ушел легко, и никогда не пожалел ни о едином дне, на нее потраченном, потому и вниманием его не злоупотребляла, и по-прежнему норовила в ту, без нее, жизнь сплавить. Но когда у нее неприятности со здоровьем начались, — последствия обморожения давали себя знать, — тут уж Вовка дал себе волю: таскался по больницам с кастрюльками пюре и мисками салатиков (когда только готовить научился!), рассказывал, как Живчик ее ждет, как ремонт квартиры идет, «не евро-, но чистенько, хорошо будет…»

Девчонки в больнице завидовали, а Марина пыталась и никак не могла объяснить, что это друг, просто очень хороший, очень заботливый, — но друг. Еще бабулька какая-то пристала, — чего ты от друга-то этого детишек не родишь, коль друг-то хороший? Марина Вовку, конечно, всей душой уважала, поняв его добрый, иногда даже дурашливый нрав, старалась как-то обиходить, облагородить… но по-сестрински, не так, чтоб детей рожать. А бабулька: «забудь ты свою любовь, роди и все». Марина и задумалась… Вернее, про ребенка она давно задумывалась, но без мужчины тут никак. А откуда его, этого самого мужчину взять? и так чтобы родить, да и разойтись, без претензий и ненавистей. Может, лучше Вовки, и правда, никого не будет: разбегутся по-хорошему, и обид никаких.

Когда Гришка с Мишкой наметились, — вместо одного-то! — Марина почти уверена была: сейчас-то Вовка и уйдет. Только он как про сыновей узнал, — от радости сам не свой был, всю квартиру под пацанов переделал: им с Мариной на кухне гнездышко обустроил, зато вся комната в распоряжении мальчишек оказалась. Тогда же и поженились, по-простецки, в амбарной книге ЗАГСа расписались — и вся церемония. Вовка отцом просто сумасшедшим оказался, причем отцовство это помимо Гришки с Мишкой и Марину все чаще охватывало: как поела? как оделась? И к бабе Мане, пацанов показать, одну не отпустил, так всем кагалом и поехали, — раз, другой, а там уж каждое лето в Ровеньки, хоть на недельку, но выбирались. Вовка по хозяйству поможет, забор ли, крышу починит. Мишка с Гришкой в лесу да на озере наотдыхаются. Марина с баб Маней по-женски за жизнь поболтает, душу отведет, о матушке спросит, как она.

— Дак… Ходит по людям, сказки рассказывает, — отвечала баб Маня. — Найдет лоха и давай ему расписывать, какая она культурная, особенная, а другие, мы то есть, — так, мураши бесполезные. Дурные, мол, ровеньские, не понимают! А мы, может, и темные, но уж печки книжками не топим! Ну, лох ее слушает, кормит-поит, пока не увидит, что и сам он — мураш для ей. А как увидит, — от ворот поворот дает. Дак Варька тут же замену ищет.

— Тяжело это.

— Тебе, может, и тяжело, а ей ничего.

Однажды Марина лицом к лицу с матушкой встретилась. Из магазина шла, и уж к баб Маниной избе подходила, как из-за поворота на дорогу Варвара Владимировна вышла, ну и столкнулись: