… Скоро все вместе ужинали на маленькой уютной кухоньке обычной многоэтажки спального района: Марина с Алым и его родителями. Отец, пожилой, с высокими залысинами, и живыми, ярко-карими глазами, со значением поглядывал на сына, — понимаю, мол, — и влюбленно, — на жену, совершенно седую женщину с удивительно молодым лицом и узнаваемо голубыми для Марины глазами. Она называла Марину «доченькой», и радушно пододвигала то блюдечко с печенюшками, то розеточку с вареньем. Марина, оробев от их ласки и приветливости, умоляюще поглядывала на Алешу, но тот ободряюще улыбался: привыкай… Словом, родители приняли Марину как родную, может, были счастливы надеждой, что Алька определился (пора б уж, в его-то возрасте), — и на следующий день, уехали на дачу исполненные понимания, мудрости и вежливости.

… Толян вежливостью не отличался, зато любил щегольнуть цинизмом и даже нахальством, но злым человеком не был, скорей недоверчивым, особенно ко всему возвышенному, и, так уж повелось, к Лехе относился покровительственно, как к младшему. Друзья хоть и были одних лет, но Толяну повзрослеть раньше пришлось, в 14, когда родители погибли, — в детдом не попал, потому что сестра, старшая, уже совершеннолетней была. Так вдвоем и жили. Спасибо Лехиным родителям, — всех троих, Альку и Толика с сестрой, одинаково тащили и опекали. Но Толян и не думал за спинами взрослых отсиживаться, парнишка-то волевой, с характером. Лет с 15 подрабатывать начал, ко всему прислушивался, присматривался, примерялся, на ус мотал, на сестринские шуры-муры до того налюбовался, что женщинам веру потерял. А после Лехиной женитьбы на слабый пол без кривой ухмылки смотреть не мог.

С Мариной не то чтоб жаждал познакомиться, так… за друга волновался, а потому, едва Лехины родители уехали, сразу в гости к другану заявился, но только и успел, — на кухню пройти да за налитый чай «спасибо» сказать, — Марина в Лехину комнату ускакала.

— Дикая что ль? — кивнул Толян вслед ей.

— Есть немножко, — довольно сияя, ответил Леха. — Ей к человеку привыкнуть надо.

— А как? Шарахается вон!

— Можно по парку втроем поболтаться. Она природу любит.

— Ну, точно — дикарка. А что? Не так темно, авось, разгляжу твою мауглю.

Марина от прогулки сначала отказывалась. Не понравилось ей, что Толян ее сразу «Манон» обзывать стал, и что взгляд у него нагловато-оценивающий, и усмешка эта… Хочешь улыбаться — улыбайся, не хочешь — не надо, а так, то ли да, то ли нет, — зачем? Но тут уж Алый настоял: у меня друга ближе нет, а что не показался он тебе, — так первое впечатление обманчивым бывает… Да и прогуляться не помешает. Васильевский — место, конечно, зеленое, но здесь-то одно название «парк», а так, — лес настоящий, даже грибники встречаются, и озеро есть.

— А ты все время рядом будешь? — покосилась Марина.

— Если сама не убежишь…

На том и сошлись.

Легкие сумерки белой ночи хлынули им навстречу поскрипыванием песка и шуршанием листвы, и понесли их по высвеченным белесым электричеством аллеям, по темным, заросшим тропинкам, мимо отливающих бронзовыми, нефритовыми и опаловыми бликами зарослей, к неподвижному, манящему серебристой прохладой и свежестью озерцу, в котором величественно и бестревожно фосфоресцировало лунное отражение.

Марина держалась в стороне от мужчин, то и дело скрываясь из вида, и уходя, видимо, довольно далеко, так что даже на «Манон» не сразу откликнулась, только на родное «Мариш»:

— Ты где там пропадаешь?

Вместо ответа, она сама вышла к Алому, забрызганная ночной росой, с увлеченно поблескивающими глазами:

— Гнезда высматриваю.

— Птицами, значит, интересуешься, — поморщился в улыбке Толян. — И что птицы? Жрут, спят и гадят.

— Как и человек, — колюче, в упор ответила Марина.

— Как и человек… — рассеянно повторил Толян, и оглядев девушку с головы до ног, вдруг расплылся в благодушной улыбке. — Ладно, каюсь, груб и нахален. Прости! — и протянув для примирения руку, ощутив в ответ холодную ладонь Марины, вдруг поцеловал ей пальцы. Марина растерянно отдернула ладонь и спряталась за Алого.

— Привыкай, — смеялся Алый. — Толян как он есть! Ловелас и задира.

— Я лучше гнезда повысматриваю…

— Ладно, не теряйся только!

И Марина скрылась во тьме.

— Не страшно? — кивнул Толян в сторону, куда исчезла Марина.

— Чего?

— Девчонка совсем….

— Так и мы пацанами когда-то были.

— Я не про возраст. Такую обидеть… Ты глаза ее видел?

— А с чего ты взял, что я обидеть ее собираюсь? — надулся Алексей: кто кому про эти глаза рассказывать будет? С них-то, темных да раскосых, все и началось.

— С того что забаловали тебя бабы, — негласная роль старшего позволяла Толяну с легкостью игнорировать возмущение друга. — И обидишь — не заметишь.

— А тебя не забаловали? — с лукавинкой ответил Алексей.

И друзья обменялись понимающими деланными улыбками.

Да уж погусарили ребятки будь здоров! Толян, сероглазый, златокудрый, с цепким, изобретательным умом, не склонный к снисхождению и оправданию человеческих (и женских) слабостей, очаровывал дерзостью и напором. Алексей, слишком эстет, чтобы быть дерзким, брал романтически-мягким обаянием и негромкими речами. Случалось друзьям и поиграться с женскими сердцами: чьи чары сильней и действенней окажутся. Зачем им это — сами не знали. Так… игра. Для женщин — недобрая, а для них — игра. Друзья метнули взгляды в сторону Марины.

— Что было, быльем поросло, — голос Алексея звучал глухо, серьезно, почти угрожающе. — А Маришу… — он показал Толяну кулак.

Но Толян, словно не заметив, смотрел в сторону Марины. Ее тонкий силуэт, вырисованный опалово-лунными бликами, мелькал далеко впереди, на самом берегу озера.

— Что она там? Блинчики пускает?

— Ты меня понял?

— Ну, точно, блинчики! — тряхнул Толян головой. — Да понял, понял! — отвел он Лехину руку. — Покажем класс! — и друзья наперегонки рванули к озеру.

Как в далеком забытом детстве, они заполошно бегали по берегу, выискивая подходящие камешки, закидывали «кто дальше», отчего выдержанная графичность и величественность лунного круга возмущалась, шла жемчужно-серебристой рябью, и рассыпаясь оскольчатыми бликами заполоняла всю поверхность озера, спеша выскочить на берег, но тут же уходила в песок, щекоча друзьям ноги и нервы, чем только раззадоривали их мальчишеский пыл.

— Хорошие вы, ребята, — прозвучало вдруг среди хохота и плеска.

Друзья обернулись. Марина, еле заметная, стояла в тени, словно уступив пространство разыгравшейся ребятне, и защищаясь от налетевшего прохладного ветерка, легонько растирала себе руки:

— Это мы хорошие? — вдруг жестко вскинулся Толян.

— Мы, мы… — спешно оборвал его Алексей, и подойдя к Марине, заметив, что ее знобит, заспешил:

— Домой, домой, домой… А то простудишься и весь отпуск проболеешь… Толян, ты с нами?

— Куда ж я денусь? — глухо процедил тот и до самого дома держался позади Марины с Алым.

Всю дорогу она мелко вздрагивала, растирала ладони и разминала запястья, — совсем замерзла. Алый и дышал на нее, и обнимал, и едва оказавшись дома, сразу загнал отогреваться в постель, поставил чайник, вытащил банку меду, даже теплое зимнее одеяло для нее достал. И скоро она — чисто барышней — лежала на диване, укрытая, закутанная, напоенная медом…

***

… И все-таки она простудилась, к счастью, не сильно. Зато оба могли сосредоточиться: он — на заказе, Марина — на пособии для корректоров. И если у него с работой получалось легко, голова мыслила ясно, и все работало без сбоев, то Марине приходилось труднее. Как всякая женщина, Марина с особым трепетом относилась к профессионалам. И хотя физику не воспринимала, профессионала угадывала по неспешности, четкости и основательности действий, по жизни мельчайших складочек на лбу и вокруг глаз. Заметив ее немой восторг, Алексей не сразу, но оторвался от работы:

— Сачкуешь?

— Отдыхаю…

— Погоди-ка… Сейчас… — он что-то поискал в столе, на полках, наконец, взял какой-то диск, вставил в плеер, нажал кнопку, и сам подсел к Марине. — Сядь-ка сюда, — указал он место рядом с собой. — Здесь звук правильный.

…Легконравные и говорливые, искрясь и сверкая, бежали по первым проталинкам прозрачные ручейки, подныривали под затекшие от долгого лежания резные листики ястребинки, огибали стрельчатый бровник, расправляли длинные листья осоки, напитывали весельем полинявшую за зиму зелень; скатывались серебристыми струйками в ямки и ложбинки, вдруг разлетались радужными брызгами; кружили, поджидая отставших братишек, и бодрыми ручьями стремили к овражку, обросшему оживающим к лету разнотравьем, где среди камней и валунов устраивалось юное озерцо. Налетал ветер, заносил его пылью и грязью, швырял прошлогодними листьями, смущая прозрачность вод, но скоро успокаивался, пыль оседала, листья прибивались к берегу; воды все прибывали, сообщая озеру глубину и цвет, и сочный налитый травостой гляделся в гладкое зеркало. А через такты — лиственные заросли прикрывали озеро от всех ветров, и только днями налетал теплый бриз, а по ночам бесстрастная луна сообщала озеру дух величия: оно казалось себе древним и мудрым, и словно в зеркале вечности отражало людей. Вот, едва различимые, проступают сквозь сплетение тьмы и теней невнятные силуэты. Вот они выбегают к самой кромке воды — взрослыми, взъерошенными мальчишками, вот играясь, швыряют камешки, смущая торжественную невозмутимость лунного отражения, отчего выдержанная графичность и величественность лунного круга идет жемчужно-серебристой рябью, как в ознобе. Как от свежего ветерка… И один из парней, с разлетающейся темной челкой, заметив, что Марину знобит, обнимает ее, торопиться чуть не бегом домой, чтоб укутать, согреть… И никогда-никогда еще не было в глазах его столько неба, а в улыбке — солнца.

— Ну-ка, ну-ка, — озаботился Алексей, услышав глухой всхлип Марины. — Ты что?