…На улице стоял солнцепек, чистенькие туристы перемежались с персонажами в «домашнем», мятом и неряшливом: в майках-алкоголичках, халатах, тапочках…

— Ну? Что тебе показать?

— Что хочешь, только не слишком картинное, — так он надеялся быстрее понять, что у Марины на душе, найти те ниточки, которые подскажут путь к ее сердцу.

— Некартинного здесь хватает. Там — двор «два на два», там — «башня счастья», там — бывшее капище.

Любая профессия накладывает свой отпечаток, и Марина быстро сориентировалась:

— Предлагаю по Большому — к Румянцевскому садику, оттуда — к Среднему проспекту, и по Среднему — обратно, к метро. Пойдет?

— Пойдет, — но Алексею не нравилось, что Марина заранее думает о расставании. Ему вообще не хотелось никуда идти, хотелось, чтоб она сидела напротив (но не в тех руинах), говорила, вскидывая глаза, отчего б у него как когда-то занимался дух.

Поэтому едва прогулка была закончена и они подошли к метро, Алексей, бубня про жару и солнце, сок и мороженое, про «хорошо, что в понедельник народу нет», затащил Марину в кафе, и усевшись за столиком напротив нее, беспрепятственно наслаждался, разглядывая знакомое лицо. Марина по-прежнему не красилась, работа на свежем воздухе пошла ей на пользу, бледность отступила. Но щеки по-прежнему казалась слишком светлыми для ее темных глаз. И она, будто стыдясь этого, почти не поднимала взгляда, а если вдруг и вскидывала, то диковато и напряженно, избегая смотреть в упор. Так что пришлось ему пустить в ход все свое обаяние, чтобы Марина, наконец, освоилась, прочувствовала, что спешить ей некуда, и ничего неотложного и неразрешимого ее не ждет, и можно и нужно наслаждаться этим мороженым и неспешным разговором.

…Сильная половина человечества идею дружбы между мужчиной и женщиной воспринимает куда скептичнее слабой. Меж тем во времена рыцарей Даме Сердца надлежало быть замужней, а доброму Рыцарю — чтить ее замужество. То есть прибывает Рыцарь на бал или как это у них называлось, и заботится: о сестрах заботится, о своей жене заботится, о Даме Сердца заботится. А у той тоже муж, и тоже о своих женщинах заботится, и о Даме сердца не забывает. И упорядочить эту всеобщую заботу друг о друге можно было только иерархией и традицией. Что и делалось, и очень строго. У Марины «нужных» и «неотъемлемых» представлений об отношениях мужчины с женщиной не было. Хоть и были перед ней примеры бабушки и матушки, но то была их жизнь, не ее. Бабушка была мудрой, матушка — красивой, а Марина…

Марина, — хоть и пытались за ней ухаживать, и хорошие молодые люди замуж звали, — вмешивать мужчин в свои отношения с счастьем не торопилась. Какая из нее невеста — ни гроша за душой, даже образования нет. Жаждет юноша счастья с прекрасной избранницей, а избранница ему бабах: и тяготу за тяготой навешивает, — не за то ли, что счастья искал? А если и за то, — пусть другие навешивают, которые хоть что-то дать могут, а у Марины всего приданного — сплошные проблемы. А что до любви, неземной да высокой… Любят красивых, фигуристых, талантливых, как ее матушка. Любят, любят, — иногда женятся, потом еще полюбят да разведутся. Если ребенка родят, хороший отец, что по суду, что сам по себе, о ребенке позаботится, — плохому и суд не указ. И смысл замуж идти? Другое дело — дружба, когда человек тебе небом послан. Именно тебе, именно небом. Кровные узы, и те вон, порваться могут, а от неба куда денешься? Одна с дружбой трудность — понять, друг перед тобой или нет. Но никто ж не требует сразу решать. Обычно, есть время прислушаться, присмотреться. Вот Алексей: добрый, благородный, к тому же старше нее, может, замечает что-то такое, что ей самой полезно бы о себе узнать. И хотя часто встречаться у них не получалось, у обоих — работа, и договариваться сложно, телефона-то у нее нет, Марина от этих встреч не отказывалась, а иногда даже ждала их, как уставая, ждут отдыха.

Алексея неизменно дружески-ровное расположение Марины и радовало, и задевало. Неужели не вспоминается ей то утро в поезде, когда он тонул в море ее волос, и она осторожно и ласково гладила его щетину. Разве только на дружбу указывала им судьба, разве только ее подразумевала логика? Ну ладно, раз встретились, ладно два, но теперь, когда можно ни на что не оглядываться, ничем не смущаться, — не пора ли догадаться обоим, зачем их сводит судьба. А может, так и запомнится ему Марина, как чувство, которое могло быть самым-самым, но застыло, замерло в полушаге от любви. Чувство застыло? Или он пошел на попятную? Интуиция молчала, но разум физика, заинтригованный загадкой, не позволял отступиться: ради этого и с уродствами нищеты мирился, и через полгорода к Марине ездил, и речами ласковыми опаивал, ничего не меняющими и ни к чему не обязывающими речами, впрочем, тем-то и ценными для нее.

…— Настоящая любовь безусловна, — говорил Алексей. — Она не требует, не диктует, не просит, не укоряет «я-то думала, а ты, оказывается…»

— Просить и требовать вообще бесполезно, — вспоминала Марина свои отношения с матушкой. — Если человек хочет, он и без просьб поможет, хотя бы постарается. А не хочет, не любит — и не полюбит. Только раздражаться будет, что от него ждут чего-то. И хорошо, если в ненависть не ударится.

— Мда… от любви до ненависти…

— Ну, это если ненавидеть умеешь. А если любовь бессмысленна, а ты все равно любишь? Через горечь, боль, — а любишь? — Через горечь-то зачем? Клин, как говорится, клином… Любовь — не меньше и не хуже страданий облагораживает. Просто некоторые пострадать любят. Вот и получается: кому ненависть, кому помучиться, а мне радостно жить нравится. Нравиться, что мы встретились, что лето вокруг, что ты меня как умного слушаешь. Думаешь, я старше и знаю больше? А я, может, притворяюсь, голову тебе морочу.

— Ну да! Это еще кто кому, — смеялась Марина, слишком бесхитростно и простодушно, чтоб переходить на романтический тон.

Встреча третья. Глава 15. День рожденья

Сентябрь пришел мягкой долгожданной прохладой, тяжелыми темно-сизыми тучами, всепроникающей сыростью и расплывчатым, во влажной ретуши зябких ветров, многоцветием плащей, зонтов и реклам… Горожане, отогревшись у жарких морей и на дачных просторах, соскучившись по привычной суете, спешили окунуться в жизнь мегаполиса. Площади дыбились митингами, СМИ исходились хохотом, пошлостью и негодованием. Робкие души восставляли себя на кровожадную борьбу за беззубые идейки, торговцы торопились закрепиться в политике, а политики торговали прекрасным «завтра». Марине хватало своих «сегодня».

Это только кажется, что, прочитав 10 газет вместо одной, узнаешь в десять раз больше, — на самом деле, отложи их в сторону, прогуляйся по городу, посмотри, чем он дышит, о чем молчит, — куда больше узнаешь. А ей каждый день по работе «гулять» приходилось, — тут хочешь не хочешь к «большой» жизни приобщишься, ее шума и толчеи до отвала наешься, домой как за спасением бежишь. Только здесь, в безмолвии собственного убежища, в неподпадении под власть времени она ощущала дыхание настоящей жизни, своевольной и неугомонной, и это ощущение придавало дерзости теории и практике ее существования. Ремонтно-строительные настроения Марины все чаще устремлялись к потолку. Весь в черно-бурых пятнах протечек, с бетонными неровностями по периметру комнаты, со свисающими крючьями арматурин, он походил на челюсть много- и гнилозубого монстра. Но слишком поднаторела Марина в своей борьбе за выживание, в работе мастерком и зубилом, чтобы пугаться этого чудища. Наоборот, тут был свой вызов, задор и кайф, — насытить собой, своим упрямством и живучестью каждый сантиметр собственного жилища и знать о тайном, незаметном чужому глазу, возрождении жизни в недрах запустения.

Даже Алексей со временем будто проникся этим тайным знанием, — стал находить свою эстетику в убогости Марининой комнатушки, свой возвышенно-художественный стиль в этой вырванности из привычного пространственно-временного контекста. Так руины древности влекут историков, художников, ученых и туристов.

***

…Дощатый пол в комнате был вымыт по-настоящему, как учила бабушка, отдраен с мыльным раствором и ошпарен крутым кипятком, отчего древесина светлея на глазах, скрывалась в волютах поднимающегося пара, а по квартире разливался горьковатый аромат свежего дерева. Оставалось себя в порядок привести (заодно и пол высохнет), — но не успела, — в квартиру позвонили, так в «рабочем» и пошла открывать.

— О-го! — выдохнул Алексей, увидев Марину в красной косынке, из-под которой темными змейками выбивались влажные блестящие пряди, во взмокшей мужской рубашке, завязанной под грудь и в черных обтягивающих то ли лосинах, то ли леггинсах — женщинам виднее. И надоела ему эта дружба с Мариной! со всем ее «духовным» и «платоническим» — вмиг надоела.

— Алеша? Мы же не договаривались… — жестом поторопила Марина застывшего Алексея, чтоб самой не простыть на сквозняке.

— Сегодня день такой. Мне можно! — поспешил он войти.

— Что за день?

— День рожденья…

— Ну вот… А я в таком виде! Ты проходи, я сейчас, — хотела она оставить Алексея.

Но он придержал ее, как-то вдруг окутав собой, своим солнечным сиянием, и Марина словно ослабела:

— Я грязная, Алеш…

— Ты? — он приподнял ее лицо за подбородок. Сквозь опущенные ресницы чуть испугано и тихо сияли глаза, губы еле заметно улыбались…

И через секунду словно Энское солнце озарило сумрачное Василеостровское Лукоморье, и легкое тепло разлилось по ее телу, такое легкое, что рассыпалось по коже смешными мурашками… А он целовал их, едва прикасаясь, словно боясь смутить их веселье… И радуги вспыхивали в ее душе, потому что

…в глазах его — небо, на губах — откровение чуда, привкус солнца и трепет свободы, драгоценной и жаркой как кровь…

***

…Сквозь синеватую тьму перламутровой бледностью проступало лицо Марины, обрамленное свободно разлившимися ручьями волос. Ниспадающие темно-фиолетовые тени покрывала свободно обтекали женский силуэт. Будто не доверяя призрачному видению, Алексей скользил пальцами по грани света и тени, по тому отсвету, который художники называют рефлексом. Неожиданно для себя оказавшись первым мужчиной в ее жизни, он вслушивался в ее настроение: