- И ты мне так спокойно об этом говоришь?

- Ты же просил объяснить. Я объясняю. Мне, между прочим, приходилось постоянно отгонять разные хмельные мысли. Тебе приходилось? То-то. Нелёгкое занятие, доложу я тебе, брат. Почему именно я оказался третьим лишним? Почему её мужем стал ты? Почему я элементарно не переспал с ней в то время, когда она была влюблена в меня? Картины одна другой безобразней бесконечно прокручивались в голове. Нет, не болезнь, Паша. Совсем другое. Тебе не понять. Ты одиннадцать лет был счастлив, а я - нет. Поэтому всё помню. До слова, до жеста. У меня внезапно пропала уверенность в себе. И, провожая вас, я не решился что-нибудь предпринять.

- Уверенность или самоуверенность?

- А как хочешь, так и считай. Без разницы. Да и что я мог сделать? Ты же знаешь Лёку. Всё кончилось, едва начавшись. Надежды не было. Помнишь, у Булгакова Мастер говорит, что любовь поразила его, как финский нож? Я испытал нечто похожее. Немного иначе, правда. Из-за отсутствия надежды любовь вошла в меня гвоздём. Намертво засела в сердце. Вы начинали свою семейную, тогда казалось, счастливую жизнь. Мне оставалось пугать кошек в ночных переулках и стоять под вашим окном. Будь уверен, два этих дела творились добросовестно и достаточно долго. Дальше были самоуговоры, самобичевание. Не слишком помогало. С немалым трудом и не сразу взял себя в руки. Госэкзамены отвлекли, да. На какое-то время удалось забыть о вас. Но в ожидании распределения лихорадка началась сначала. Я не остался на кафедре, как мне предлагали, я сбежал. Сперва в Сибирь, потом ещё дальше. Тогда казалось, что исчезнуть из Москвы - единственный способ излечиться. По принципу “с глаз долой - из сердца вон”.

- И? Силы воли не хватило?

- Почему? Расстояние и время действительно лечат. Насколько это возможно. Я считал, что вылечился. Кроме того, первый год работы - это тебе не фигли-мигли. Приехал в партию баловень, дамский любимчик и балбес. Дрянью я был порядочной. Мне всегда всё легко давалось. А в поле надо вкалывать по-настоящему. Видимостью бурной деятельности и личным обаянием не прикроешься. В поле ты как на ладони. У меня порой доходило до предельного отчаяния. Вот вы все с ума посходили из-за истории с медведем. А мне до сей поры за неё стыдно. Это же последним кретином надо быть, чтобы так попасть, как я попал. И в холодной воде торчать, брюхом на топляке, замерзать и ничего не делать - глупее не придумаешь. Мог ведь плыть. Не-е-ет, у меня от страха не только руки-ноги, но и мозги переклинило. Неделя в тайге тоже по собственной дурости. Начальнику партии из-за меня столько доставалось - ой-ой-ой. Кстати, все россказни про меня - настоящие россказни. В действительности эти истории иначе выглядят. Некоторые - не лучше, чем приключение с медведем. И за многие из них стыдно. Одно утешает. Я таки каждый раз преодолевал свою паршивую натуру. Вообще, нужно было многое ломать в себе, жечь калёным железом. Видишь? Я честен с тобой. В нашей партии меня не слишком жаловали. За многие грехи, особенно за трёп.

- Это и теперь за тобой водится.

- А без шуток жить скучно. Тогда, несмотря на весь мой трёп, жилось мне совсем не весело. Борьба за уважение людей тяжко давалась. Москва с её проблемами отодвинулась, почти забылась. И вдруг умер отец. Я приехал сюда. Отец умер, с работой туфта, Маринка на меня наехала, без дома оставила. Вся моя борьба показалась бессмысленной, никому не нужной. Сломаться, Паша, легко. Деньги у меня по тем временам имелись хорошие. Коньяк на московских прилавках вполне… ничего себе. За каким чёртом ты нашёл меня тогда на бульваре?

- Благодарности от тебя, Вишня, сроду не дождёшься. Спасибо скажи. Попал бы по пьяни под случайный мотор и всё, поминай, как звали.

- Может, мне этого хотелось? И, кстати, не хотелось тащиться к вам. Чтобы Лёка меня таким увидела? Пьяный, небритый, грязный, несчастный своим одиночеством и никчёмностью.

- Чего ж потащился?

- Не устоял перед соблазном. Очень Лёку хотел увидеть. Я ведь и на бульваре за тем оказался. Кто-то из ребят сболтнул, что периодически по вечерам её там видит. Я и попёрся. Так… издалека посмотреть.

- А перед тем выпил для храбрости? Да на старые дрожжи? Так я и думал. Увидел бы ты её, как же. Держи карман шире. Ты меня у самого своего носа разглядеть не мог. Ладно, ладно, не ершись. Ответь на один вопросик. Давно хотел у тебя узнать, что тогда сделала Оля? Почему ты бросил пить? Я два дня старался. Ничего не получилось. Она за двадцать минут тебя в порядок привела.

- Ну, не за двадцать, конечно, минут, но… Очень просто, на самом деле, без хитростей. Привела в ванную, поставила перед зеркалом и сказала: “Посмотри, свинья, на кого ты стал похож! Тряпка, не мужик”. За точность сейчас не поручусь, а смысл примерно такой. Как кипятком обварила.

- Значит, спасла тебя своим презрением?

- Не мгновенно, но помогло. Тебя она таким способом не лечила?

- Повода не давал.

- Тогда ты не поймёшь.

- Интересно, чего?

- Моей благодарности. За презрением последовало так много настоящего тепла. Любви, если хочешь. Протянулась такая доброжелательная рука… Одинокий и одичавший мужик, каким я был в то время, не смог оттолкнуть эту руку. Всем естеством к ней потянулся. И не смог не полюбить. Не только как женщину. Как человека, прежде всего. Я понял, что полюбил Лёку, когда уезжал. Понял, что это настоящее, навсегда, на всю жизнь. Другую уже не полюблю. Надеюсь, разницу между “влюблён” и “полюбил” просекаешь? Почти два года я терпел. Не вылезал из экспедиций. Хватался за самое трудное. Делал себя достойным её. Не выдержал, дал слабину. Смертельно хотел её видеть. Напросился к вам в гости. Знал - не откажете. Знал так же, что не должен ехать. И приехал. Уже потом догадался разбить свой отпуск на две части. Таким образом, мог видеть Лёку не один, а два раза в год. Мне, в принципе, хватало. Ещё письма. Какие она мне писала письма! Ты-то писать ленился. Или не хотел. А у меня ближе вас никого не было, Маринка не в счёт. Я перечитывал письма Лёки постоянно. Обдумывал. Носил их под рубашкой, на груди. Чтоб никто не видел, не смеялся. Специальный непромокаемый мешочек для них сшил. Собственноручно. Зря ухмыляешься, Паша. Ты ведь сейчас меня мысленно с собой сравнил? А мне уже давно не стыдно. Любовь стыда не ведает. Нормальный мужик такие вещи с полпинка просекает. Письма Лёкины я больше не прячу.

- Неуели ты так никого и не нашёл?

- Ты имеешь в виду женщину? Отчего же. Женщины у меня были. Не без греха я, это верно. Чего ты хочешь? Не больной, не малохольный. Нормальный молодой мужик. И, собственно, не из последних. Только… чем дальше дело заходило, тем меньше было женщин. Настал день, когда я не смог ей больше изменять.

- Ты говоришь так, будто она твоя жена, не моя.

- Прости, Паш, иначе я её себе не представлял. Жена и всё тут. Мне иногда по ночам мерещилось… ну… что Лёка со мной. В такой жар, доложу тебе, бросало, пот ручьями лил. Я и жил-то от встречи до встречи. Хоть куце, но счастлив. Большего у судьбы просить не смел. Разве, почаще бывать в Москве. Но с каждым новым своим приездом видел: она несчастлива с тобой. По моей, Паша, вине. И по твоей.

- Хорошо, ответь, в чём ты меня винишь? Что во мне не так? Чем я плохой муж?

- Ты к ней давно равнодушен. Эгоист махровый - вот кто ты.

- Я?

- Конечно. Её же на руках носить надо. А ты? Подай, убери, пошла вон. Привык к ней. Привык как к полезной, красивой, может быть, очень необходимой, но вещи. Вещи, понимаешь? Она ведь цепляется за тебя. Неужели не видишь? Она так хотела иметь ребёнка. Надо же бабе кого-то любить. Отказать ей в естественном, положенном от природы - садизм. Ты садист, Паша! Видел бы ты, какими глазами она на улице провожает мамаш с колясками. У нас с ней непременно родились бы дети. Двое. Нет, лучше трое. Это, Паша, вершина любви. Без них ты не совсем человек.

- Ты в сторону не увиливай, мечтатель.

- Я увиливаю? Я когда приезжал к вам - это было настоящее счастье. Лёка встречала такой откровенной радостью, таким сияющим взглядом. У меня с первой минуты начинала кружиться голова. Но, между нами говоря, так бы и дальше шло.

- Если бы?

- Её последние письма. Внешне они обычные, благопристойные. А подтекст… Как будто она кричать начала: “Увези! Увези меня!” Я не выдержал. Или сейчас, или никогда. Сорвался, приехал за ней.

- Ты на крыльях любви примчался, а она тебя гонит, - саркастически заметил я, успевший устать от его исповеди. Сентиментальные страсти-мордасти никогда не понимал. Любому надоест слушать про чужую любовь. Чужая драма, она всегда чужая.

- Что ж, старик, это её право - гнать. Я перед ней виноват. Пренебрёг в своё время, теперь расплачиваюсь. Спасибо, что ей от меня чего-то ещё хочется.

- По-моему, лишнего ты, друг любезный, накрутил. Развёл розовые сопли в сахарных кружавчиках. И у меня случилось помутнение в голове, и я был влюблён. Но тогда мне было едва за двадцать, а не за тридцать. Мальчишка. Сейчас-то мы повзрослели. Должны вести себя соответственно.

- Что ж, старик, кому как в этой жизни фарт подошёл. Видно, я до конца буду влюблён в неё, как мальчишка.

- Заладил, как попугай “ну, что же, ну, что же”. Тебе не семнадцать. И ты ничего не получил, ничего не выиграл.

- Ошибаешься, Паша. Выиграл, много чего. Любовь её выиграл. С этим можно жить. Ой, как можно жить.

- Она не любит тебя! Не любит!

- Если тебе удобней думать, будто она меня не любит, думай на здоровье. Спорить не буду. Но отказывать себе в единственном, что осталось, глупо. Я теперь знаю правду и намерен наслаждаться ей.

- Чёрт с тобой, - обозлился я. - Наслаждайся, чем хочешь: правдой, кривдой. Я прошу тебя об одном - никогда больше не приезжать, не писать, не звонить, не искать встреч с Олей, вообще, никоим образом не напоминать ей о себе.