С Олей в эти дни случалась разительная перемена. Она переставала суетиться и, вместе с тем, как-то оживала. Казалась умней, красивей, женственней. В мою жену каждый второй влюблялся наповал. Иногда периоды влюблённости случались и у меня. Тогда я бросал дела, отправлялся на кухню, где валял дурака вместе со всеми. С отъездом Кости за две-три недели старые и новые знакомые постепенно исчезали из нашего дома до следующего его набега. Правда, все они периодически писали и звонили нам, движимые непонятной симпатией к Оле и уж вовсе необъяснимой любовью к Косте. Это меня сильно озадачивало. Понятно, что Костька нравится женщинам. Всегда нравился. Обаятелен, весел, красив - не отнимешь. Но почему взрослые, суровые мужики относились к нему с трепетной нежностью? Подумаешь, достал кому-то редкое лекарство. У нас здесь через неделю о таком “подвиге” забудут. Не все же оставшиеся дни помнить? Ну, ещё кому-то помог. И что? Это и сейчас выше моего понимания. Ведь чепуха получалась. Я помнил Костю трепачом, бездельником, человеком не всегда обязательным, осторожным до трусоватости. Он таким ещё в школе был. И ведь это в нём реально было, было. Чему тут поклоняться? Не прав? Вы думаете, изменился? Я пытался рассуждать, как вы сейчас. И сам себя одёргивал. Нет, невозможно, чтобы всего за несколько лет человек кардинально поменялся. Это не в фильме, не в дешёвом романе. Но постепенно мои чувства стали меняться, как, вероятно, действительно менялся сам Костя. Незаметно, неуловимо для глаза. Или оно всегда было в нём, а только теперь проявлялось? Оля угадала Костю, а я не смог? Среди знакомых возникали и циркулировали легенды. Ну, вот о лекарстве. Ещё о неделе в тайге без пищи, о путешествии по осенней реке верхом на бревне и другие. Прямо барон Мюнхгаузен какой-то, не Вишня. Меня чужие россказни раздражали. Подумаешь, тащил на плечах пять километров метеоролога с раздробленной ногой. Подумаешь, в пургу. Подумаешь, с какой-то пожилой тёткой сутки держал оборону на заимке, отстреливаясь от бежавших из зоны зеков. Любой на его месте поступил бы аналогично. Никакого особого героизма, вынужденные действия. Да и где он столько приключений насобирал? Специально разыскивал, не иначе. На свою задницу. Извините, Светлана Аркадьевна, случайно вырвалось. И вообще, ему просто везло, раз благополучно выпутывался. Ему всегда патологически везло. Но, скорее всего, это был обычный фирменный трёп УВишневецкого, который всегда меня бесил. Бесило и то, что он сам, на вопросы о его приключениях, отделывался новыми фантастическими байками. Шут, паяц. Сильнее всего приводило в бешенство другое. Оля знала все байки о его похождениях. Или почти все. Верила им. Относилась к Вишне с пиететом. Я стал всматриваться в приятеля внимательней. Что увидел? То, чего, признаться, не ожидал. Не ждал, так как не хотел раньше видеть. Да, он, наверное, и впрямь спасался от медведя в реке, цепляясь за бревно. Он, наверное, и впрямь кружил по тайге, выбираясь к людям и неделю питаясь подножным кормом. И был, наверное, лесной пожар, раздробленная нога метеоролога, гиблое болото. За хвастливой мальчишеской улыбкой стояла очень нелёгкая жизнь. У Кости были глаза много повидавшего, ломанного и битого жизнью человека. Теперь его идиотские шуточки воспринимались мной, как попытка защититься от чужого праздного взгляда, от назойливого любопытства и оскорбительного поверхностного участия. Я всё пристальней всматривался в него. И у меня появлялось чувство, что он - настоящий мужик, а я только карикатура на мужской пол. Хотя до сих пор не знаю, не могу сформулировать, в чём это выражалось. Пока Костя гостил у нас, я мучился подобными размышлениями постоянно. Из-за него дважды в год перечитывал Джека Лондона. Для чего, для чего? Силился понять, чего же не хватает мне? Того, чего у Кости в достатке. Оля посмеивалась надо мной втихомолку. Не удивительно. Как только Вишня съезжал от нас, я напрочь забывал о своих терзаниях. Томики Джека Лондона отправлялись на самую дальнюю полку. В 91-м Костя приезжал к нам последний раз. Лучше бы не приезжал. Из-за него жизнь моя, такая устроенная, размеренная, гладкая, дала трещину. А может, трещина уже присутствовала, только я её не замечал, не видел.

Мы не хуже других выживали в конце 80-х, когда в Москве стало голодно. Обычно трудности закаляют, сплачивают. Во всяком случае, мне так казалось. Надо было просто стиснуть зубы и выжить. Ведь как-то выживали другие. Как, например, выживал Вишневецкий в своей геологоразведке? Всё кругом разваливалось. Многие рванули в эмиграцию. На периферии, говорят, зарплату иногда вообще по нескольку месяцев не платили, и есть нечего было совсем. В Москве-то ещё по-божески. Очереди, талоны, книжки москвичей. Совсем уж зубы на полку не клали. Ольга тогда сидела у телевизора и запоем читала прессу. Пыталась обсуждать со мной происходящее. Наши взгляды настолько не совпадали, что ничем хорошим обсуждения заканчиваться не могли. Ссорились? Нет, конечно. Оля всегда вовремя прекращала разговор. Но впечатление от наших дискуссий оставалось, как от настоящих больших ссор. Я считал, что Оля глупа. Женщина, за редчайшим исключением, не способна разбираться в политике. Её удел - кухня и посильная работа в каком-нибудь госучреждении. Чего это вы шипите, как разъярённая кошка? Я думал подобным образом десять лет назад Нет, больше. Мне бы тогда заметить, что жена становится чересчур самостоятельной. Нет же. Предпочитал думать: прикрикну, как всегда, и послушается. Хочется ей, дурочке, помитинговать, ну, пусть помитингует. Дома, на кухне. Вообще, вся эта заваруха - не наше дело. В верхах за власть дерутся, а у народа чубы трещат. Но в августе 91-го Оля побежала к Белому дому. Впервые за всю нашу совместную жизнь мы поругались, и она повысила на меня голос.

- Чёрт с тобой! - крикнул тогда я ей. - Иди, иди к своему Белому дому! И сдохни там! Тебе, как курёнку, голову свернут! Вас там всех перестреляют! Правдолюбка хренова!

Ольга замолчала. Взглянула на меня растерянно.

- Как ты груб, Павлик.

Да, я был зверски груб. А чему вы удивляетесь, Светлана Аркадьевна? Любой бы на моём месте… И Оля для меня тогда стала Ольгой.

Сначала я думал, пусть сходит, проветрится. Намнут ей в толпе бока, и вернётся, как миленькая. Но её не было. К вечеру у меня поднялось беспокойство. Сами посудите, холодно, периодически дождь идёт. События в Москве чудовищные, слухи чудовищные, а жена болтается неизвестно где. Начал обзванивать знакомых, собирать информацию. По телевизору одно сплошное “Лебединое озеро”, по радио вообще ничего. Как-то люди узнают новости? То, что сообщали знакомые, повергало в ужас. Войска подняты по тревоге, в городе танки, БТР-ы. А её всё не было. Ночь прошла тревожно. К утру я находился в состоянии паники. Сам поехал к Белому дому искать Ольгу. Толкался там несколько часов, её не нашёл. Уйма народа. Вокруг говорили кошмарные вещи. Возникла необходимость обдумать происходящее. Понадеявшись, что Ольга уже вернулась, я поехал домой. И опять ночь провёл без сна. На третий день у меня началось душевное оцепенение. Сидел за письменным столом, вяло соображал, в какое отделение милиции обратиться за помощью, когда весь этот бардак закончится. Неуклюже врал по телефону тестю, знакомым, своим родителям. Ольга вернулась домой лишь к вечеру 22-го. Мокрая, грязная, усталая, в чужом плаще и старушечьих резиновых ботах.

- Потом, Павлик, всё потом. Сначала в душ, затем спать, - устало бормотала она.

Я так радовался, что она нашлась! Живая, невредимая. Однако, радость первых минут прошла быстро. Постепенно накатились возмущение и злость. Я тут переживаю, понимаешь ли, с ума схожу, ночей не сплю, чуть не поседел весь, пока она где-то шлялась. За завтраком я ей выложил то, что думал. Сказал? Нет, я орал на неё. О свободе она подумала, а о близком человеке, обо мне то есть? Обозвал Павликом Морозовым. Она пыталась защищаться, тем самым заводя меня ещё сильнее. Только пресловутые Павлики Морозовы предают своих близких. Почему именно с ним сравнивал? Да он как-то у всех на слуху тогда был. И вообще, пионер - всем пример. В данном случае отрицательный. Когда я выдохся, Ольга сидела тихо. Дослушав, вздохнула:

- Извини, Павлик. Я виновата. Действительно не подумала о тебе, о родителях. Извини.

И она опять стала послушной женой. Послушной - мягко сказано. Покорной. Я успокоился. А напрасно. Что произошло? Да, собственно, то, что не могло не случиться. Сейчас я уже не удивляюсь. Я поражаюсь лишь тому, что это не произошло значительно раньше.

Вишневецкий приехал к нам поздней осенью. Даже я беспокоиться начал. Не случилось ли чего? Полевой сезон давно закончился, а Костьки всё нет. Боялся поверить нечаянной радости. Друзья его нам весь телефон оборвали. Правда, в стране чуть не революция. Кто знает, чем занят Костя? Но всё-таки странно. Наконец Вишневецкий объявился. На несколько дней, по делам, как он пояснил. У меня вырвался облегчённый вздох, Ольга обиженно надулась.

Все дела по работе были улажены за два дня, но у Кости оставалось какое-то личное дело. Он повёл себя странно. Никаких телефонных звонков друзьям, никаких вечерних сборищ, никаких выходов за порог квартиры, разве по магазинам вместо Оли. Да в магазинах-то ничего не было. День его проходил следующим образом: он мерил своими журавлиными ногами наше жилище и, сосредоточенно насвистывая арию тореадора, ерошил волосы. Иногда он задумчиво рассматривал нас с Олей, словно решал в уме сложную задачу. Сие забавное зрелище я имел удовольствие наблюдать во второй половине дня, после возвращения с работы. И забавлялся, и озадачивался одновременно. Всё же терпение моё лопнуло, любопытство взяло верх и, стараясь не выдать чрезмерного интереса, я, как бы между прочим, спросил, что это за личное дело, приступить к которому у отчаянного Вишневецкого не хватает смелости.

- А-а-а… - ехидно протянул я, намереваясь пошутить. - догадываюсь. Ты хочешь жениться. Давно пора.