– Граф Тулузский был ее кузеном. Он хотел заполучить Прованс.

– Но ведь не получил, верно? И в этом Бланка не могла ему посодействовать. Французские бароны хотели заполучить наши соляные копи и марсельский порт. После смерти папы они решили, что всем и завладеют – когда все перейдет к тебе. Но папа их перехитрил и оставил все мне.

– Откуда ты знаешь?

– Папины переговоры, помнишь? С Ромео, с Белой Королевой, с французскими баронами. Я присутствовала на них всех.

Маргарита сидит на кровати, чувствуя, как что-то бьет ее в живот. Всемогущая Бланка не была так могущественна, как казалось. Знай Маргарита это, она бы действовала смелее и отстояла свою власть.

– Как говорила мама, мы, женщины, должны помогать друг дружке, – говорит Беатриса. – Неужели ты мне не поможешь, Марго?

Глаза Маргариты наполняются слезами. Она встает навстречу Беатрисе, и они заключают друг друга в объятия. Она замечает раздавшуюся талию Беатрисы – результат чрезмерного пристрастия к меду; ей самой слишком хорошо знакома эта слабость. Мама была права: они с Беатрисой очень похожи.

– Я не могу ничего для тебя сделать. – Помогать Беатрисе значит помогать своему врагу. – Я скорее отрежу себе все пальцы, чем пошевельну хоть одним ради Карла.

Беатриса деревенеет:

– Значит, ты верно сказала: хоть у нас и одни родители, но мы определенно не сестры.

– Не будем расставаться на этой ноте.

– Будет другая для расставания? Я слышу одну и ту же мелодию, снова и снова. – Она натягивает перчатки. – В следующий раз, когда меня увидишь, я буду королевой.

– И склонюсь перед тобой и воздам почести, как ты склонялась передо мной.

Беатриса выскальзывает из комнаты, вытерев слезы и с гордо поднятой головой.

– Но я никогда не преклоню колено перед Карлом, – тихо говорит Маргарита.

Она садится за стол и собственноручно пишет письмо папе в Рим, требуя свое приданое, которое по праву принадлежит ей.

Элеонора

Проигранное дело

Париж, 1265 год

Возраст – 42 года

Она вглядывается в темноту, ее пальцы узловаты, на сердце камень. Над свалкой коней и вооруженных людей, среди криков и стонов, звона мечей, на своем седле возвышается Эдуард. «Сожмись, – просит ее серд-це, – стань маленьким, сынок, стань целью, в которую нелегко попасть». Он рубит и колет, вырезает жадность, пробивается сквозь ложь, отсекает предательство, распространяющееся по земле, как опухоль. Какой-то рыцарь на коне, вздымая пыль, врывается в сутолоку, брызжа кровью, и проскальзывает за спину ее сыну. На его поднятом щите сияет яростный лев с раздвоенным хвостом – герб Монфора. Его копье направлено в спину Эдуарду. Он бьет. Элеонора кричит, но поздно: Эдуард пронзен насквозь и лежит окровавленным комом на крупе лошади.

– Моя госпожа, вам нехорошо?

Элеонора с колотящимся сердцем оборачивается и видит свою служанку Агнессу, которая испуганно смотрит на нее.

– Нет, все прекрасно. – Она прижимает к груди руку. «Дышать».

– Вы кричали.

Королева выглядывает в окно и, увидев только скользящий по грушевым деревьям лунный свет, издает смешок:

– Наверное, заснула стоя.

Она не спала со вчерашнего дня, с тех пор как гонец принес известие о готовящемся сражении у Ившема. Мятежники поклялись убить Генриха, однако нужен им Эдуард. Симон нацелился посадить на трон собственного сына.

Королева отворачивается от окна и садится за стол, глядя в ручное зеркальце, будто оно может показать будущее. Ах, если бы увидеть в зеркале сражение и не терпеть этой муки ожидания! «Мы победим». При всей его браваде недавнее послание от Генриха внушает ей мало доверия.

Да, войско Симона редеет. Он потерял многих баронов, которые сначала поддерживали его, и самый заметный из них – Гилберт де Клер, могучий рыжеволосый граф Глостер. «Монфор говорит о разделении власти, а сам собирает земли и замки для себя и своих сыновей», – написал он Элеоноре. Наконец-то бароны поняли истинные амбиции Симона. Однако епископы по-прежнему его поддерживают, как и простонародье, которое он покорил, обвиняя в бедности и страданиях народа Элеонору и ее «чужую» родню. Алчные лорды и продажные шерифы – очевидно, ее вина, так же как голод, чума, проказа, прелюбодеяния и все прочее вдобавок к народной нищете. Это сражение – последняя надежда Симона. А также и Эдуарда, который, разозлившись за раны и унижение матери на Лондонском мосту, безжалостно – и очень умно – спланировал месть. Глостер теперь на стороне Эдуарда, как и Роджер Лейбурн, и Роджер Клиффорд, и Генрих Германский. Элеонора больше не может возражать против таких друзей, даже против этого опасного Амо Лестранжа, так как после бегства Эдуарда из плена Симона они преданно защищают его.

Она может с гордостью сказать, что план бегства был изначально задуман ею. Действуя в Гаскони, где могла командовать собственными войсками и кораблями, используя французские средства, она подружилась не с кем иным, как с Уильямом де Валенсом. Удивилась же она сама этой дружбе! Несмотря на изгнание из Англии, его преданность Генриху не поколебалась. Уильям, как всегда, ходил с важным видом, хвастая своей доблестью в бою, и великодушно «простил» Элеонору за «заговор» против него – но все это не имело значения в свете его возмущения пленением Эдуарда.

– Нашего английского принца держит в заточении этот самодовольный французик? – кипятился он, забыв свое происхождение из Пуату.

Уильям вернулся домой набрать войско, а потом отплыл в Уэльс с ее письмом к Гилберту де Клеру, взяв с собой тысячу двести рыцарей. Вскоре граф передал это письмо с планом побега своему брату Томасу де Клеру, одному из стражей Эдуарда. Ее стратегия опиралась на состязательный дух Эдуарда: однажды, болтая со своими тюремщиками, он похвастал, что в Англии нет наездника лучше него. Томас, как было запланировано, начал насмехаться. К спору присоединились другие, и вскоре начали заключать пари.

Чтобы поднять ставки, Эдуард предложил каждый раз менять лошадей в доказательство своей сноровки.

– Я побью любого, на какой бы лошади ни скакал, – хвастал он.

Люди есть люди, и они проглотили наживку. Стражи скакали один за другим, и каждый раз победителем выходил Эдуард. Потом, когда дело дошло до последнего соперника – Томаса де Клера, – он еще раз сменил лошадь, зная, что этот конь самый резвый и выносливый. И вдвоем они пустились вскачь на свежих лошадях, во всю прыть унеслись в лес и больше не появлялись. Тюремщики бросились в погоню на своих усталых конях, но остались ни с чем.

– Это мой сын, – сказала Элеонора, услышав историю. – Он всегда стремится посостязаться с другими, даже будучи уверенным в победе.

Из всех живущих он больше всех похож на нее.

Время обеда. Утро тянулось мучительно медленно. Она направляется в зал, где они с Марго будут обедать вместе с дядей Бонифасом, Эдмундом, королем Людовиком, принцем Филиппом и, конечно же, чтобы сделать трапезу интереснее, с мессиром Жаном де Жуанвилем, посетившим их впервые после прибытия Элеоноры в Париж. Встав, чтобы ее поцеловать, Марго прямо-таки пылает в своем новом пурпурном платье с украшенными золотом шелковыми рукавами, словно рождена для этого цвета или он создан для нее. Неважно, что ее фигура стала дородной, а локоны, выпадающие из-под головного убора, уныло поседели: глаза ее ярки, как у птицы, лицо гладкое и сегодня горит румянцем, а ум остр, как рапира.

И так же коварен.

– Расскажите, мой господин, как это Фома Аквин-ский объявил, будто монахам позволено есть мясо птиц? – спрашивает она Людовика, пока Элеонора усаживается.

– Он считает, что домашняя птица имеет ту же водную природу, как и рыба, – говорит Людовик своим тоном «я стараюсь быть терпеливым», которым он всегда разговаривает с Марго.

– Я утверждаю, что никогда не видела цыпленка в воде и даже рядом с водой, – возражает она. – А также павлина или becfigue[68]. – Она берет с тарелки кусочек певчей птицы и рассматривает. В детстве, в Провансе, becfigue были редкостью, их готовили по особым случаям – жарили и фаршировали лепестками цветов. – И я также не видела, чтобы рыбы летали по воздуху. И в птице нет никакого привкуса моря.

– Бог создал рыб и птиц в один день, – сурово объясняет Людовик, хмурясь на Марго. – Читай Писание.

– Он также создал в один день мужчину и женщину. Интересно, это делает нас тоже равными?

– Многие птицы едят рыбу, – говорит Эдмунд.

– Как и монахи. Кроме Фомы Аквинского. Никогда не видела, чтобы он за столом съел хоть кусочек рыбы.

– И я заметил то же. Похоже, он не любит пищи из реки или из моря, – усмехается Жан де Жуанвиль.

Румянец Марго становится еще ярче:

– Зато он обожает цыпленка.

– Достопочтенный Фома больше не монах, а всеми уважаемый философ, – ворчит Людовик. – Сам он может есть что хочет и все же следит за монашеской диетой. Пожалуй, вы бы придержали свои замечания, будь он сегодня за нашим столом. Эти реплики на грани кощунства.

– Задавать вопросы философу – кощунство? Дядя Бонифас, как вы считаете?

Дядя Бонифас, тоже заметно погрузневший – в ущерб своей былой привлекательности, – лишь пожимает плечами и кладет в рот кусочек дичи.

– Достопочтенный Фома наверняка рад, что не присутствует на нашей трапезе, – говорит Элеонора, – потому что критические стрелы моей сестры всегда заострялись ее голодом, а по мере насыщения становились неотразимыми. Он мог оказаться в затруднении.

– Наверняка оказался бы, – соглашается Жуанвиль, улыбаясь Марго.

– Особенно в споре с женщиной, – говорит она. – Считая женщин ниже мужчин.

Но кого действительно волнует лицемерие Церкви?

Элеонора смотрит на маленьких нежных птичек на блюде, видит их свернутые шейки и остекленевшие глазки – глаза ее мужа и сына, лежащих на поле брани у Ившема, искалеченных и истекающих кровью, проигранное будущее Англии и ее детей. Но и будущее – кого оно волнует? Без семьи для Элеоноры нет будущего. Слава богу, Эдмунд здесь, с ней, в безопасности, хотя в эти месяцы он часто кипятился и требовал, чтобы ему позволили вернуться в Англию сражаться. Она отодвигает блюдо с птичками.