– Забудь об этом, дорогая! У тебя есть другие замки. У тебя целое королевство. Дался тебе этот Тараскон!

– Я хочу иметь собственное место в Провансе. – Маргарита смахивает слезы с ресниц. – Я думала, ты понимаешь это, как никто другой. Поскольку сама совсем недавно была вынуждена покинуть Прованс.

– Да, много я выиграла от многолетней борьбы. Беатриса – твоя сестра, Маргарита. Я думала, что научила своих девочек помогать друг дружке. Она так тобой восхищается!

– Она странным образом выражает свое восхи-щение.

– У нее очень решительный и упрямый муж.

– И я тоже такая.

– Эти сражения ослабят тебя, Марго. Борьба со своей семьей – борьба с самой собой.

– Карл Анжуйский – не моя семья.

– Ты хоть сама-то слышишь себя? Упрямая – в точности как я. Или как я была. Помнишь, царица Савская, как когда-то ты, желала мудрости? Позволь мне передать тебе часть моей: клочок земли и замок не стоят потери сестры.

Подходит Санча, слегка прихрамывая.

– Ты поранилась? – спрашивает Маргарита.

– Я? – переспрашивает та; от нее разит вином. – Я не чувствую никакой боли.

– Санча, помоги мне, – говорит мама. – Ты согласна, что Марго должна прекратить борьбу за Прованс?

– Да, согласна. Беатриса любит тебя. Когда же ты наконец сдашься и начнешь воспринимать все таким, как оно есть?

В скептической голове Маргариты эхом раздается смех, как будто она стоит в зале одна.

– Извините, – говорит она.

– Ты куда? – спрашивает мама.

– Пойду поздравить Фому Аквинского. Мы тут спорили, но оказалось, что я вынуждена с ним согласиться. – И она уходит, чтобы признать правильной его точку зрения: некоторые вещи явно сложноваты для женского понимания.

Санча

Противоположность любви

Замок Беркхамстед, Корнуолл, 1261 год

Возраст – 33 года

Свет. Она открывает глаза. Свет накатывается волной, ползет, как туман, через стулья, столы, кровать, льется на нее, как вода, наполняет нос и рот. Она открывает рот, вдыхает в поисках воздуха, но получает только свет, задыхается от света – о, куда делась благословенная темнота? Ее легкие хрипят, она кашляет, свет слетает с ее губ, а потом чьи-то руки проскальзывают ей под спину, поднимают ее – это папа. Она улыбается ему, но он отворачивается, свет исчезает, и она обретает дыхание – ах!

«Я знала, что ты вернешься». Он кладет ее и убирает руки, она тянется к нему, но он уже ушел, и ее духовник Джон Трентский прижимает к ее губам кусок дерева. Он тоже душит ее? Но потом все исчезает, и он поет странную песню. «Miserére mei, Deus, secúndum magnam misericórdiam tuam. Glora Patri, et Filii, et Spiritui Sancti»[63]. Бог знает, что она невиновна. Но знает ли Ричард?

Его грудь вздымается и опускается при пении; воздух такой густой, что пламя свечей слизывает его, прежде чем он доходит до нее, она борется за каждую каплю, словно высасывает сок из яблока. Она вдыхает сквозь сжатые губы, отцеживая свет, пропуская только воздух, который охлаждает ее натруженные легкие – ах! Эти люди пришли молиться за нее, просить Бога спасти ее. Она хочет остановить их, но дым от свечей обжигает ей легкие, и она корчится от удушья, ее руки молотят воздух, пока не сбивают свечи на священника, и папа наконец затаптывает пламя, и она может вдохнуть. «Господи, забери меня скорей!» Но ее возлюбленный Иисус не спешит.

«Exaudi nos, Domine sancte»[64]. Чьи-то кончики пальцев чертят крест у нее на лбу, руках, груди – эти кресты она будет с гордостью нести на себе, когда встретит Господа в чертоге, который Он приготовил для нее. Он обнимет ее и прижмет к себе. Люби же, наконец, и люби вечно. «Возьми меня скорей!»

Но возьми не так, отнимая дыхание. Она разевает рот.

– Моя госпожа, пора исповедаться в своих грехах.

Она думает о лице Ричарда, взволнованном, как у ребенка, когда он должен был стать императором Священной Римской империи, Ступором Мунди, и о своем язвительном замечании, что он не Фридрих II и не Удивление Мира, а всего лишь человек; но когда выражение его лица изменилось и глаза уставились на нее, она добавила, что он великий человек, один из лучших.

– Не благодаря тебе, – ответил он тогда, рассчитывая обидеть ее, но она еще отхлебнула вина и ощутила лишь тепло в крови.

Разве это грех – высказать правду, когда она ранит? Нужно было давно начать. Нужно было поговорить начистоту с ним, а не идти к Флории. Тогда бы он, возможно, стал больше ее уважать и не фыркать презрительно, когда она говорит. Его рука на ее губах, когда он проникал в нее. «Твоя красота совершенна, когда ты молчишь». Как прекрасна она, наверное, была, когда они уехали в Германию. Она не говорила ни слова в страхе от того кошмарного места, и этот ужас комом сбился внутри ее.

– У меня нет намерения взять тебя обратно, так как ты можешь снова оскорбить наших подданных, – по-обещал Ричард, но не сдержал слова. Когда она ему напомнила, он только рассмеялся: – Ты не хочешь быть императрицей? Мы будем править Германией, Италией, Бургундией и Сицилией.

Но ей не хотелось быть королевой, а тем более императрицей. Эти люди были такие грубые, никогда не улыбались, пока она не упала, а потом расхохотались, такие краснолицые, смутив Ричарда. Он отнес Санчу в ее покои и велел больше никогда во время этого визита не пить немецкого пива. И вина тоже. «Я просил тебя очаровать этих людей. Где твой язык, Санча?»

Ее способность говорить – в кубке, но в Германии нет кубков, а только суровые лица, да этот их язык, словно прочищают горло, и их горла, которые надо прочистить. Даже «я тебя люблю» звучит грубо: Ich liebe dich.

Папа снова поднимает ее и несет на кровать, опять к свету, но ей хочется темноты и покоя, чтобы можно было дышать. Она сжимает его руки: «Не клади меня на солнце, я умру», – но он кладет ее под лучи, и ее голова наполняется светом и начинает раскалываться. «Нет», – пытается сказать она, однако Ричард закрыл глаза и крестится, будто она умерла. Но где же папа? Умер? Как давно? Она только что была невестой, а теперь ей тридцать три. И все же он был здесь. Или это был не он? При жизни папа никогда не брал ее на руки. Свет обернулся вокруг ее горла, но нежно. Головная боль прошла впервые за несколько недель.

– Я думаю, ей можно дать немного вина, она так его любит. – Гнусавый голос Авраама извивается, как червяк у нее в ухе. Как он смотрит на нее – как будто они вдвоем знают какую-то тайну, и тайну нехорошую. Как будто Санча покрыта позором. Как будто Ричард отвез ее домой без императорской короны из-за того, что это она что-то совершила, а не потому что человек, который пробовал пищу Ричарда, упал замертво.

Когда он умер, Ричарду прислали донесение, подписанное Манфредом. «Ты следующий, если сегодня же не покинешь мое королевство». Она видела его страх. Его красные глаза, измученное лицо. Господин Арнольд бесцеремонно вошел в ее покои и начал давать указания служанкам: паковать то, сворачивать это.

Приближается Манфред, и немецкие рыцари отказываются сражаться против него. Незаконный сын Фридриха II для них вроде бога. Ричард не может тягаться с ним, сколько бы ни потратил. А истратил он немало – тысячи и тысячи марок на убогие деревушки и разрушающиеся замки. Немцы не оценили его усилий, хотя их почитаемый Фридрих жил в роскоши в Италии на налоги своих германских подданных и не потратил на них ни гроша. Фридрих был Гогенштауфен, а Ричард – англичанин, и их убогие умы не могли забыть этого. И все же они смотрели свысока на Манфреда, рожденного от наложницы, одной из Фридрихова гарема, мусульманки, даже не христианки. Вероятно, она исполняла танец живота.

– Спасибо, Авраам. Ты очень любезен.

Санчин рот наполняется слюной в предвкушении вина. Оно снимет боль, хотя теперь ей и так уже лучше. Молитвы святого отца действуют, как магические чары. Наверное, ей нужно признаться ему в своем чрезмерном пристрастии к вину, но может услышать Ричард, и тогда он не позволит налить ей еще.

– Я думаю, Санча теперь успокоилась, но позже ей понадобится немного освежиться.

«Не уходи!» – крикнула бы она, если бы не потеряла голос. Если бы Авраам не держал ее язык в кубке на своем подносе.

Ей снится единорог, который спит, положив голову ей на колени. Легкие волны исходят от его рога и пробегают по ее бедрам, животу, промежности. Она снова невинна и счастлива, как была лишь один раз в жизни, когда девочкой играла с сестрами. Кого волновало, что Марго и Нора отводили ей в своих играх худшие роли, заставляли подносить стрелы для их упражнений в стрельбе из лука, придумывали дурацкие стишки, чтобы она пела фальцетом, играя на арфе? Кого волновало, что Беатриса липла к ней, как младенец к материнской груди, мешая ей, когда она старалась не отстать от Норы? У нее были сестры, чтобы любить их, и она чувствовала, что и они ее любят. Потом Марго и Нора уехали, а все папины мысли захватила Беатриса, и Санча осталась одна в том большом château со слугами, которые не обращали на нее никакого внимания, и поэтами, которые обращали слишком много внимания. Она пряталась в детской от их навязчивых взглядов, их свиста, их песен, восхваляющих ее красоту, в то время как взгляд, которого она жаждала, почти никогда не обращался в ее сторону. «Я всегда был равнодушен к блондинкам».

Единорог просыпается и поднимает голову, заворачивает свой рог в ее золотистые кудри. Иисус любит ее волосы. Он пришел к ней в свадебных одеждах и протягивает к ней руки. Она обручена с ним, но маме все равно. «Граф Ричард – самый богатый человек в Англии, брат короля, и он хочет тебя. Подумай, как ты можешь помочь своим сестрам, дядям, матери».

А она никому не помогла, даже Ричарду. Санча лежит в темноте, думая о свете, благословенном свете от рога единорога. Она прожила всю жизнь во мраке, прячась, желая быть безобразной, чтобы только Господь захотел ее. Тот, который видит наши души, а не тела. Тот, чья любовь есть плод плодов, на диво изобильна.