– Ни капли крови, – хмурится Элеонора.

– Жуанвиль бережет силы для более искусных англичан, – говорит Маргарита. – Если такие есть.

Жуанвиль, молодой рыцарь Маргариты, сняв шлем, кланяется сестрам, затем приветствующей его толпе.

– Дайте мне цветок, – просит Марго.

Она берет один и бросает своему рыцарю; ее лицо пылает под цвет брошенной розе.

И кажется, что это длится уже несколько часов: столкновение за столкновением, удар за тошнотворным ударом, рыцари сбивают друг друга на землю, расколотые шлемы, сломанные кости, раздробленные зубы и, часто, улыбки, несмотря на хлещущую изо рта и носа кровь. Санче кажется, что ее сейчас стошнит.

– Хватит! Остановитесь! – кричит она, однако ее крик тонет в шуме возбужденной толпы. Даже сестры подбадривают участников, будто смотрят на детей, изображающих петушиный бой, а не на людей из плоти и крови, рискующих жизнью на потеху зрителям. Когда Марго и Нора начинают делать ставки на каждый последующий поединок, Санча готова закричать и на них тоже. Они как римские солдаты, бросающие жребий, кому достанется одежда Иисуса, в то время как сам он висит на кресте. Но она не в силах кричать и не может даже отвести глаза. Как почетный гость, она должна скрывать отвращение за улыбкой. Мужчины творят такое ради удовольствия. Удивительно, что до сих пор они еще не погубили нашу землю и все сущее на ней.

Наконец состязания закончились, и она может перевести дух. Пока Маргарита получает свой выигрыш с надувшей губы Элеоноры, прибывает эскорт, чтобы проводить их в зал для пира. Король Генрих выглядит бледным.

– Он терпеть не может турниров. И запретил их в Лондоне, ко всеобщему разочарованию. – Элеонора с улыбкой похлопывает его по руке. – Несмотря на мужественный рев и угрозы, у него женское сердце.

– Никаких турниров! Но тогда как вы подготовите рыцарей к поединкам на поле боя? – спрашивает Жуанвиль.

Санча бросается на защиту короля:

– Если они перебьют друг друга на турнирах, кто будет сражаться на войне?

– В точности мои мысли, – соглашается Генрих. – Последний турнир при моем дворе стоил жизни восьмидесяти рыцарям, в том числе моему любимцу Гилберту Маршалу.

– Ты не любишь этих игр? – спрашивает Ричард у жены. – А твоим сестрам, похоже, все безмерно по-нравилось.

Неужели они женаты уже три года? А Ричард так мало ее знает.

Трубы возвещают об их входе в зал, где ждет няня Матильда, чтобы передать ребенка Санче. Ричард смотрит на сына у нее на руках, потом на нее, и она наконец видит гордость, о которой мечтала со дня венчания. Ей так хотелось, чтобы ею гордился и отец, но он никогда не любил ее белокурые волосы и не понимал, почему за ужином она не ввязывается в споры с остальными. Думал, ей нечего сказать, а на самом деле она говорила, но слишком тихо, чтобы ее услышали за властным тоном Маргариты и возбужденными криками Элеоноры. Как он всегда радовался, когда кто-нибудь из его дочерей доказывал его неправоту по какому-либо вопросу! Она была в ужасе от отъезда Элеоноры из дому, но втайне надеялась, что теперь папа наконец заметит ее. Но тогда он заболел, и ему пришлось неделю провести в постели, а когда встал, то его вниманием завладела Беатриса и не отпускала до самой смерти.

Теперь наконец Санча видит не только гордость, но и любовь на лице мужчины. Ричард любит ее. Когда она смотрит на него, ценя больше всей Англии, то улыбается так широко, что больно щекам.

Дядя Бонифас, которого недавно – по настоянию Элеоноры – король назначил архиепископом Кентерберийским, озаряет ее своей знаменитой улыбкой, за которую женщины прозвали его «Прекрасным Архиепископом». Такая красота, говорят они, пропадает в этом давшем обет безбрачия мужчине. (Услышав подобное, Ричард рассмеялся и сказал, что от мужчины вроде Бонифаса все равно женщинам не будет никакого проку. Санча не может представить, что он имел в виду.)

– Какое имя вы решили дать ребенку? – спрашивает дядя.

Ричард кивает Санче. Они договорились назвать сына Раймундом в честь ее отца. Но теперь, окруженная любовью мужа, она передумала.

– Мы назовем его Ричардом.

Помещение взрывается радостными криками, муж целует ее в щеку. В уголке глаза у него блестит слеза, но он быстро вытирает ее.

Няня забирает у Санчи ребенка, чтобы та могла пойти на пир.

– Мы надеялись прибыть раньше, – говорит Элеонора дяде, – но пришлось подавлять беспорядки в Гаскони.

Мятежники там уже прогнали наместника, поставленного Генрихом управлять провинцией.

– Они хотят отобрать у нас герцогство, но мы этого не позволим. Гасконь принадлежит Эдуарду.

Вопрос трепещет у Санчи на губах, как птичка, собирающаяся в первый полет.

– М-м-может быть, послать туда Р-р-ричарда? Вы же знаете, он бы стал крепким правителем.

Элеонора слегка бледнеет. Уголки ее губ опускаются.

– Гасконь принадлежит Эдуарду, – повторяет она.

Пир в точности таков, о каком Санча мечтала: она и Ричард сидят вместе с Генрихом, Элеонорой и Маргаритой за стоящим на возвышении столом, как король и королева, на высоких тронах, болтают, смеются и пьют вино. Ричард ласкает взглядом супругу, и в течение дня его похвальба своей женой все возрастает.

– Бог благословил меня, послав в жены ангела, – говорит он. – Прекрасного ангела, который совершил чудо и снял с меня проклятье.

Санча закусывает губу, чтобы не ответить: Бог не убивает младенцев, больше не убивает с тех пор, как Его сын умер за наши грехи.

После пира кормилица приносит ребенка. Санча ходит с ним по залу, выставляя напоказ.

– Похож на меня, правда? – говорит Ричард с бесконечной гордостью.

Графиня Больё, в рискованно водруженной на самую макушку шляпке и с туго завитым локоном седых волос, косится на малыша:

– Да, есть сходство. Как и у всех ваших детей.

– Всех твоих детей? – шепчет Санча мужу, когда они удаляются. – У тебя есть еще дети кроме Генриха?

– Графиня стара, голова не в порядке.

Элеонора со всей нежностью обнимает малыша.

– Какой милый, – воркует она, со смехом покрывая поцелуями маленькое личико, пока в их круг не входит незнакомец.

Лицо Санчи напрягается, словно стянутое шнурком.

Ричард представляет ей нового графа Пембрука, своего единоутробного брата Уильяма де Валенса, резкими чертами лица напоминающего Санче ястреба. Дорогим нарядом он выделяется даже среди собравшейся знати – зеленая сорочка и сверкающая синяя шелковая накидка, расшитая золотыми лилиями, пурпурные рейтузы.

– Прошлой зимой он прибыл из Франции в плаще из грубой шерсти, а теперь посмотри на него, – шепчет Элеонора. – Лузиньяны, похоже, собираются забрать все земли и титулы, которых можно добиться от Генриха. В итоге нашим детям ничего не достанется.

– Монфор называет меня вором и иностранцем, – говорит Уильям де Валенс. – Он мнит, что Пембрук принадлежит ему.

– Генрих отдал Пембрук ему в награду, – вмешивается Элеонора. – Чтобы уладить спор вокруг приданого сестры.

– Да, весь мир знает Монфоров и как они все время что-то требуют от Генриха. – Он говорит так, будто Элеонора затронула уже надоевшую тему.

– Симон де Монфор стремится наверх, – замечает Ричард. – Он думал разбогатеть, женившись на моей сестре.

– На нашей сестре, – напоминает граф Пембрук, толкая Ричарда локтем, будто они старые друзья.

– Монфоры очень любят друг друга. – Элеонора слегка покраснела.

Ребенок начинает плакать.

– Любовь между мужем и женой? – смеется Ричард.

– А что тут смешного? – хмурится Санча. – Мои родители тоже любили друг друга.

– Уважали, – треплет ее по щеке Ричард. – Любовь, моя прелесть, похожа на оливковое масло. А брак – на уксус. Их невозможно смешать. Верно я говорю, лорд Пембрук?

– Брак – это одно, а любовь – совершенно другое, – подтверждает граф. – Вот почему мужчины заводят любовниц.

Сестры не успевают резко ответить, так как трубы объявляют о прибытии опоздавших: Жанны де Валлетор, баронессы Трембертонской, и ее сына Филипа. Баронесса стоит как статуя, ее гладкие темные волосы зачесаны назад с высокого лба и блестят сквозь жемчужную креспинетку; кожа бела, как алебастр, а тонкие длинные пальцы сцеплены, на полных губах полуулыбка. Санча смотрит на ее уверенные манеры, так напоминающие мамины. Как женщины достигают такой решительности? Потом ее взгляд перемещается на стоящего рядом молодого человека в сутане. Он кого-то напоминает, но непонятно кого.

Элеонора хватает ее за руку:

– Дыши. Главное – спокойствие.

Сверкая обсидиановыми глазами, женщина со своим ссутуленным сыном пересекает зал и подходит к Ричарду и Санче. Ее каблуки деликатно цокают по плиткам, но звуки усиливаются тишиной, распространяющейся перед ней, как тревожный ветер.

– Ричард, как чудесно увидеть тебя! Сколько лет прошло?

Он склоняется к ее руке, чтобы поцеловать, и ее глаза смотрят на него, словно это какая-то их общая шутка.

– Баронесса! – Голос Ричарда хрустит, как сухая листва. Его губы морщатся, словно в раздражении. – Хотел бы познакомить вас с моей женой, графиней Санчей.

– Ах да! Я слышала, что ты женился на одной из сестер из Савойского дома.

Под ее холодным оценивающим взглядом Санча чувствует себя так, будто без одобрения этой женщины ее могут отправить обратно к матери.

– Вы знамениты, моя дорогая, и теперь я вижу, что недаром. Какая красота! Ричард, она просто прелесть. А малыш! Он почти такой же чудный, как был Филип.

Санча вспыхивает. Она чувствует на себе взгляд Элеоноры, но не может встретиться с ней глазами. Ее глаза прикованы к лицу этой женщины, чья улыбка одна, когда обращена к ней, и совсем другая, когда сияет для Ричарда. Подходит ее сын, и баронесса отступает в сторону, чтобы Филип встал рядом с Ричардом. Санча почти беззвучно ахает: эти волнистые, цвета песка волосы, крепко сбитое тело, мягкие пухлые губы – он мог бы быть сыном Ричарда, так похож. Элеонора берет ее за руку: