Александр Юк - Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви

– Вадик, ты – умница. Я отпускаю тебе твои грехи.

Из небрежно сложенных в неровную, заваливающуюся стопку компактов Леночкин папа вытащил один и скормил его музыкальному центру. Зазвучало что-то танцевально-современное, и Евгений Михайлович, подражая голосу вождя, объявил:

– А теперь – дискотека, – и с удивительной для его комплекции и возраста легкостью и изяществом подхватил Леночку и, ловко маневрируя, закружил дочь в вихре мелодии.

Инга, приблизив свое лицо к Машиному, зашептала ей прямо в ухо, щекоча горячим дыханием:

– Маш, вытащи Женьку. Что он сидит в своем углу, как сыч.

– Пойди и сама пригласи его. Почему я?

– Я не смогу.

– Чего это вдруг?

Инга отвернулась в сторону:

– Он мне откажет…

– С чего ты взяла? А если он мне откажет?

– Тебе никто не отказывает.

Маша почувствовала, что сейчас не хуже Инги начинает краснеть и ее охватывает совершенно неспровоцированное смущение. Фу, что за глупость. Она разозлилась на себя, поймав эти дурацкие ощущения. И, скорее даже чтобы преодолеть непонятно откуда взявшуюся робость, чем откликнуться на Ингину просьбу, согласно кивнула:

– Ну ладно, ладно. Попробую.

Женька сидел все так же на полу, только еще дальше сдвинулся в угол, чтобы не мешать танцующим. Маша склонилась над ним:

– Жень, вставай! Все танцуют.

– Я, по-моему, никому не мешаю, – он подобрал вытянутые ноги. – Могу уйти в другую комнату.

– В другую комнату не надо. Лучше пригласи меня. Я хочу с тобой танцевать.

Маша вновь с удивлением отметила, что не может себя заставить посмотреть Монмартику в глаза. Нет, с этим надо решительно что-то делать. Еще никогда общение с мальчишками не представляло для нее проблем. Она нарочито кокетливо склонила головку. Длинные струи черных, переливающихся в электрическом свете волос водопадом обрушились с ее плеч на Женькин блокнот, который он прикрывал рукой. Женя посмотрел на нее снизу вверх и усмехнулся. Улыбка коснулась лишь его губ, глаза оставались бархатно-грустными.

– Как-нибудь в другой раз. Нога болит.

– А что ты там рисовал? Можно посмотреть?

Где-то за границей их разговора зазвонил телефон, и Гарик с трубкой в руке и подтрунивающим взглядом появился в кабинете:

– Монмартик, твоя маман с тобой не разговаривала уже два часа и пятнадцать минут. На, утешь, – он протянул Женьке телефон. – Меняю на даму. Маш, пойдем спляшем?

Господи, снова этот Гарик.

У Женьки и в самом деле болела нога. Маша это знала, но тем не менее не поверила. Очевидно, что он ухватился за первый попавшийся предлог.

Вчера после уроков ребята играли в футбол с «бэшками». Матч был официальный. «Бэшек» вообще не любили, и соперничество с ними шло на всех возможных фронтах. Но если на олимпиадах расправиться с ними считалось делом чести – противники не могли пожаловаться на особый избыток интеллекта, – то там, где все решала грубая физическая сила, нашим приходилось туго. В 11 «Б» на тридцать четыре человека было всего пять девчонок – им было из кого выбирать. «А у нас – кто больной, кто слепой, кто математик», – говорил Гарик, капитан команды. Максимка, которого оставили в запасе, чуть не плакал. Наверное, обиду можно было бы стерпеть, если б в команду не приняли Гавроша – Надю Гаврилову, которая на поле ничем не уступала ребятам. Надька родилась девчонкой по какому-то недоразумению. Ее родители ждали только мальчика. Мальчика… Почему все так хотят мальчиков?.. И Наде пришлось за это расплачиваться. Зато теперь у нее были разряды по теннису и альпинизму. Родители таскали ее с собой повсюду: на горнолыжные курорты и по карпатским рекам на байдарках. Втроем с девятилетней Надей они преодолели Джанкуатский перевал в Приэльбрусье. Ее и в классе никто всерьез не воспринимал как девчонку. С короткой стрижкой, вечно в затертых джинсах – нигде и никогда ее не видели в платье. Место в футбольной команде досталось ей не по блату. (Но тем большее оскорбление было нанесено Максимке.) «Бэшки» играли жестко, и Громиле были даны указания оберегать Гавроша. Когда Надя оказывалась с мячом, Громила подобно тарану расчищал, прокладывал ей дорогу.

Почти все, кто не вошел в ту или другую команду, болели так, что над полем стоял невыносимый гвалт. В спортивной симфонии птичьего базара судейский свисток никак не вытягивал собственное соло. «Вэшки» пытались противопоставить грубому натиску противников и бессмысленной беготне всей толпой за одним мячом системную игру от обороны с заранее распределенными ролями. Но если защита еще более-менее держалась, то нападение откровенно не тянуло. Ни одна из команд никак не могла распечатать ворота соперника. Первый гол, забитый наконец Графом, поднял с мест всех неистовствующих болельщиков и, наверное, перевернул бы трибуны, не будь скамейки предусмотрительно насмерть забетонированы в землю. Мама-Оля, единственная из зрителей сохранявшая хладнокровие и выдержку, пообещала применить самые непопулярные меры, вплоть до внеочередного дежурства по классу, к тому, кто еще швырнет в футболистов мороженым или пустой бутылкой из-под колы. Маша, никогда не интересовавшаяся настоящим футболом, к концу матча сорвала голос, но продолжала хрипеть: «Гарик! Ну, бей же, бей!» Она едва не рыдала, когда Лошадинов подправил мяч в собственные ворота. Лишь на последних минутах под взрыв зрительских эмоций Гаврошу удалось вырвать победу, буквально пропихнув мяч сквозь двух защитников и вратаря «бэшек». Ребята качали Надю на руках, пока едва не выронили. Она по праву стала украшением матча.

Женька Мартов стоял на воротах. Порой, когда он бросался на мяч под ноги игрокам, Маше становилось страшно. Гол, пропущенный не без помощи Лошадинова, был несправедливой наградой за его отчаянную самоотверженность. Только после финального свистка, когда девчонки высыпали на поле поздравлять победителей, увидели, что правое колено у Монмартика разбито в кровь.

Женька сидел на скамейке, вытянув ногу, а Надя, пока все охали вокруг, уже слетала в медкабинет и вернулась с банкой воды, бинтами и йодом. Маше тогда бросилось в глаза, как Надя обтирала Женькино грязно-кровавое колено куском оторванного бинта: осторожно, бережно. Она вся сжалась, когда дрогнувшей рукой ливанула случайно йод прямо на рану, но Монмартик лишь улыбнулся:

– Ты что, Надюша? Не бойся, мне не больно. Ты же знаешь, я боли не чувствую.

– Зато я чувствую, – чуть слышно пробормотала Надька, дуя на ржаво-коричневое, расползающееся по содранной коже, пятно.

– Ну, потерпи немного. Сейчас пройдет, – успокаивал ее Женька. Потом она бинтовала, положив себе на колени, его ногу и каждый раз морщилась, когда повязка пересекала болезненный участок. И еще Маша заметила, что у Нади самой на голени багровеет здоровенный синяк, на который та не обращала внимания.

Танец, честно отданный Машей Гарику, наконец, иссяк. Маша обернулась к тому месту, где только что она разговаривала с Монмартиком, но Женька из своего угла исчез. На столе лежал его блокнот, но верхний листок был вырван. Женьки не было и в группе компьютерных гонщиков. Маша прошлась по комнатам. Безрезультатно. Ее перехватил Дик:

– Пойдем потанцуем? В этот момент она заметила Монмартика в отвисшей челюсти балкона.

– Голова болит. Очень душно. Я хочу подышать свежим воздухом, – и, отделавшись от Дика, она вышла на нависший над затемненным миром балкон.

Женька обтирал замшевыми рукавами куртки вымытые осенней непогодой перила. Холодный, пропитанный влагой ветер путался в его вихрах. Он не оглянулся на ее появление. Маленький бумажный самолетик, который он вертел в руках, выпал из разжатых пальцев и устремился было вниз в головокружительном пике, но быстро выправился, подброшенный воздушным трамплином, и еще долго метался над деревьями, одинокий во враждебной, серебрящейся мелким дождем темноте, швыряемый из стороны в сторону прихотью невидимого пилота. Маша проследила взглядом весь замысловатый полет, пока белокрылый странник не наткнулся вдруг на перехватившую его ветку возвышавшейся над березами старой липы и, завертевшись от боли, не свалился в мокрые черные кусты. Маша облокотилась на перила возле Жени:

– … А он, мятежный, ищет бури,

Ведь только в буре есть покой, – закончил Монмартик, не поворачивая головы.

– Переврали Лермонтова, – вздохнула Маша.

– Теперь это называется рестайлинг. Приближение к действительности. Но до Лермонтова нам далеко.

– Нам даже до Вадика далеко.

Маша попробовала было заставить себя заглянуть Монмартику в лицо и вновь не смогла.

– Жень, почему ты не захотел меня пригласить?

– Я тебе ответил.

– А танец был медленный, мог бы немного и пострадать. Ты же уверял, что не чувствуешь боли?

– Так то – своей.

– Что? Ты сейчас о чем?

– Это легче понять, чем объяснить.

На балконе было страшно неуютно: сыро и зябко, особенно после жаркой, перенаселенной комнаты. Не встречая никакого серьезного отпора, поганец-ветер без труда прорывал линию обороны тонкого, скорее летнего платья. Маша уже начинала дрожать. Наверное, почувствовав это, Женя снял замшевую куртку и накинул ей на плечи.

– Ты сам замерзнешь.

– Обойдусь.

– Фу, Женя, какой ты сегодня грубый. Ты на кого злишься?

– На себя.

Маша понимала, что сейчас самое лучшее было оставить его в покое.

И что, собственно, она к нему привязалась? Но у Маши на душе было светло и весело. Музыка Ванессы Мэй задела давно не звучавшие романтические (а может, прав Гарик – чувственные) струны в душе девушки, и порожденный ими почти забытый аккорд побуждал к действию. В глубинах Леночкиной квартиры упражнялись «Руки вверх», и то здесь, то там вспыхивал смех ребят. Женькин мрачный вид вносил диссонанс во всеобщее веселье. И Маше захотелось сделать что-то для него. Нельзя в такой вечер бросать человека в неравной борьбе с собственными проблемами и неприятностями. Маша придала лицу озабоченный вид, прикоснулась ладонью к его лбу и покачала головой: