Он пока упрямо делал вид, что не замечает, что в Москву из Петербурга вернулась совсем иная Маша. Лишь однажды он позволил себе не слишком жесткий наезд, когда на его вопрос, почему она сбежала так неожиданно из Москвы, Маша ответила:

– Я ездила навестить друга. Мы давно не виделись.

Женька подозрительно скосил глаза в ее сторону:

– Соскучился?

– Соскучился. И я тоже.

– Настолько, что, бросив школу, помчалась в Петербург?

– Вот именно. У него был день рождения в пятницу, и я не могла пропустить.

– День рожденья удался?

– Давно так не веселилась.

Маша врала не останавливаясь. Ее прорвало. Она поражалась самой себе. Ну и что? Если уж она решила свернуть все отношения, то сейчас как раз самый подходящий случай. Зато Женька, с его зашкальными принципами, поняв, с кем имеет дело, отстанет раз и навсегда. А ей, ей ничего этого не надо. Она ничего не забыла. И Эля все более чем освежила в памяти.

Женя прошел несколько шагов молча, прежде чем проговорил, чуть понизив голос, безапелляционно:

– Это все неправда. Ни к какому Георгию, ни на какой день рождения ты не ездила. Зачем врать? Глупо.

Только что так довольная собой и этой такой правдоподобной и такой полезной для нее, изобретенной на ходу легендой Маша теперь даже остановилась в толчее посреди платформы метро, не понимая источников Женькиной уверенности. От неожиданности она даже не зацепилась за произнесенное Монмартиком, невесть откуда добытое им имя – Георгий. Женя перевесил свою кожаную сумку на другое плечо и обнял Машу за талию, сдвигая с места:

– Побежали, баронесса Мюнхгаузен, поезд сейчас уйдет.


К Машиному дому они подошли вдвоем. Маша остановила Женьку у подъезда:

– Все, пока. Встретимся в школе.

Женька изобразил гримасу неодобрения.

– Ты меня гонишь? Домой ехать бесполезняк: только успею туда и уже обратно в школу. Тетради я еще вчера все набрал. А школа пока закрыта.

– Тогда жди здесь. Вон лавочка.

– А ты не покормишь меня завтраком? Я за двое суток на вокзале только один раз перекусывал.

– Ну, ты и нахал! Вон, зайди в кондитерскую напротив.

Женька кивнул на бархатно-бордовую орхидею в руках Маши:

– На это ушли мои последние сбережения.

О таксующем у Ленинградского вокзала «жигуленке» он дипломатично умолчал. Но, заметив Машино намерение открыть сумку, быстро добавил:

– У тебя не возьму. Не альфонсируй меня.

– А есть, значит, из рук хозяйки ты можешь? Это тебе твои принципы позволяют?

– Это сколько угодно. Вы в ответе за тех, кого приручили.

Машу вовсе не радовала перспектива вести Монмартика с утра пораньше к себе домой. Дай бог еще, если папа уже ушел на работу. Но Монмартик, поросенок… как же от него отвязаться?

– Черт с тобой. Но, чур, вести себя пристойно.

– Вы жутко любезны. Когда Монмартик вел себя непристойно?

Но уже в лифте Женька предпринял новую попытку поцеловать Машу. Она поспешно выставила вперед хрустящую упаковкой орхидею:

– Т-с-с, тише, цветок помнешь. А что ты делал два дня на вокзале?

Женя отмахнулся небрежно:

– Да так… Одну девчонку встречал, которая забыла сообщить номер поезда.

Маша посмотрела ему в глаза: не врет? Но промолчала.

Она не успела провернуть ключ в замочной впадине – дверь распахнулась, и за ней стоял уже одетый в плащ и шляпу отец. Ну, вот, чего боялись, на то и нарвались… Папа радостно схватил ее за плечи, чмокнул в щеку, подозрительно покосившись на орхидею и на долговязую тень у дочери за спиной:

– Привет, Ромео. Школу прогуливаем?

– Здравствуйте. Не-е. В школу успеваем. Обеспечивал личную охрану и доставку ценного груза.

– Привет, па. Я его завтракать привела. А то помрет ведь, в чем только душа держится?.. У нас сорок минут, не опоздаем.

Папа расспросил наспех о бабушке и убежал. Маша направила Монмартика опустошать холодильник, который и так за два последних дня никто не загружал, а сама забралась под душ. Женька пытался о чем-то рассказывать ей из-за закрытой двери, но шепелявое шипение душа перебивало его, и Маша все равно не могла слить в логическую струйку отдельные капли его фраз. Ручейки мокрого тепла пробегали, скользя по телу, отогревая его после зябкого утреннего морозца. Казалось, вместе с теплотой московского дома начало подтаивать что-то ледяное в ее душе. Ей уже было даже чуть-чуть жаль Монмартика, выловившего ее на вокзале с махрово-бордовой орхидеей и нарвавшегося на ее новое – старое «я»… Но эти «чуть-чуть» не могли уже повлиять на принятое решение. Хрупкие тепличные ростки их отношений, едва пробившиеся сквозь каменистую, бесплодную почву в самый канун назревающей зимы, попали под первые заморозки и обречены были погибнуть, не успев по-настоящему крепко вцепиться в землю. Ни о чем не стоит жалеть. Все, что НЕ делается, – все к лучшему.

Маша вырвалась из обволакивающих расслабляющих объятий утреннего душа, наскоро загнала оставшиеся прилипшие к коже капли под махру полотенца, брошенного тут же на край ванны, и накинула, перепоясавшись, халат. Женька вскочил при ее появлении. На стол были выставлены все жалкие достижения ревизии содержимого холодильника. В центре в узко-высокой кососрезанной вазе освещала стол орхидея. Женька указал на место возле себя. Рот его был набит.

– Я те-пе пьи-хо-то-вил по-есть.

Маша схватила один бутерброд:

– Я не хочу. Да и некогда уже. Не успею причесаться. Пожуй за меня.

Шлепая босыми ногами, она поспешила в свою комнату. Монмартик заскочил следом. Он уже прожевал и говорил членораздельно и не так громко:

– Можно я расчешу тебе волосы… Как тогда.

– Нельзя.

Маша уселась перед зеркалом. Нервными, нетерпеливыми рывками расческа больно раздирала спутавшуюся гриву, пока не потеряла в борьбе зуб. Маша с досадой отшвырнула щербатую инквизиторшу. Третью за месяц.

– Не выбрасывай, отнесешь к протезисту.

Маша не снизошла до улыбки.

– Ты красивая…

Она обернулась. Женя смотрел то ли на нее, то ли на портрет, который висел тут же на стене над столом. Маша не поняла.

– Все, выходи. Мне надо переодеться.

Но с Женькой случился ступор, и он вдруг заявил наглым, бескомплексным тоном:

– Не хочу.

Маша удивленно посмотрела на него. Кто и когда давал ему такие права?

– Монмартик, прекрати. Выматывайся, живо.

Она попыталась выпихнуть его, но Женька, вроде и не сопротивляясь активно, с места тем не менее не сдвинулся.

– Я отвернусь. Только не гони меня.

– Ага, умный. Там зеркало.

– Я закрою глаза.

Он и в самом деле закрыл глаза. Густые ресницы плотно сомкнулись. Маша на всякий случай вдруг неожиданно резко выбросила вперед руку, словно ударяя его в нос. Женька не шелохнулся. Он не видел.

Маша распахнула гардероб, выбирая облачение. Одевалась нервно, порывисто. Не расставаясь с халатом, обвязала талию строгой черной юбкой. Оглянулась. Женька стоял в той же застывшей позе, скрестив на груди руки, глядя на нее слепыми сомкнутыми глазами. Халатик соскользнул с мраморных точеных плеч на пол к босым ступням. Она стояла полуобнаженная перед зависшим на дверце гардероба зеркалом, в котором отражалось спокойное, непроницаемое, ослепшее лицо Монмартика за ее спиной. И собственная нагота на расстоянии одного дыхания от Жени невольно будоражила и волновала ее. Скрытая, подобно русалке, лишь прядями липнущих к влажному телу волос, она представилась себе язычницей на берегу тихой, проглотившей луну реки в ночь на Ивана Купала. И она готова была уже идти в черный, пугающий совиный лес на поиски несуществующего цветка папоротника, цветущего лишь одной этой ночью…

Маша вздрогнула. В легком, почти воздушном касании его руки пробежали по ее волосам и опустились на обнаженные плечи. Она ощутила сзади на шее его горячее дыхание, прикосновение теплых губ… В следующее мгновение она развернулась, и честная, что есть силы, пощечина обрушилась на Женькино блаженное лицо. Она схватила приготовленную кофточку, путаясь в длинных узких рукавах и мелких рассыпанных по краю пуговках:

– Вот! И ты!.. Ты такой же, как все. Ты ничем, ничем не лучше. Всем вам надо одно и то же. Ненавижу тебя. Всех вас, мужланов, ненавижу! Все одинаковы. Все это у меня уже было, но больше не будет! Мне показалось, ты иной, особенный… Показалось. Ведь ты пообещал…

– Но я же не открывал глаз…

Женька замер с изумленно-обиженной физиономией на том месте, где его настигла Машина рука. Он не пытался дотронуться до начинавшей краснеть и распухать левой щеки. Веки его были сомкнуты даже сейчас. Это была правда.

– Уходи. Я не хочу больше тебя видеть.

И Маша сама, не дожидаясь исполнения приказа, выскочила на кухню.

– Мне можно смотреть? – Женя вошел следом, останавливаясь в дверях. – За что ты так? Я ничего плохого не сделал. Я ведь тебя люблю.

Впервые в жизни он произносил эти слова. Когда-то он считал, что самое сложное и самое важное в жизни – произнести перед кем-то три священных слова: «Я тебя люблю». Он представлял и не мог представить, как решится выговорить их вслух. Слова, после которых мир должен взорваться фейерверком салюта либо испепелиться в ядерной катастрофе. Но Женя никак не ожидал, что словами любви, произнесенными впервые, он должен будет оправдываться.

– Я тебя люблю.

– Я тебе не верю! – Маша обернулась, и влажные, пропитанные гневом глаза сверкнули черным пугающим блеском. – Я уже никому не верю. А тебе больше других.

– Не говори так. Это все – правда.

– Ты все разрушил. Твоей правды больше не существует. И никакой любви тем более.

– Значит, не веришь?!

Женька метнулся к неубранному кухонному столу, схватил нож и, прежде чем Маша успела вспорхнуть ресницами, полоснул лезвием по тыльной стороне своей ладони, брошенной на разделочную доску.

– И теперь не веришь?

Кажется, он готов был полоснуть еще, если б Маша не выхватила нож из его рук и не отшвырнула его в раковину. Он отдал без сопротивления. Белой тонкой полоской на коже ладони прочитывался ровный след. Женька отвел руку за спину. Маша сделала еще шаг и прильнула, прижалась к его груди: