Александр Юк - Четыре четверти. Взрослая хроника школьной любви

– Ну, чудесно. И что дальше?

– Мы с тобой не договорили. Маша уехала из Питера, чтобы не видеть тебя. Я не хочу, чтобы ты вновь появлялся в ее жизни. Зачем ты приехал? Она тебя не звала.

– А может, я должен попросить у нее прощения.

– Напиши письмо.

– Письмо… Какой прок от писем, если ты не видишь ее глаз.

Он хотел добавить еще что-то, но промолчал.

– Уезжай. Тебе здесь нечего делать. Тебя здесь никто не ждет.

– Сначала я увижу ее.

– Я сказал: ее здесь нет.

– Ничего, тогда я подожду.

– В лифте?

– Значит, в лифте.

– Что ж, подождем вместе.

– Ты же не сможешь держать меня здесь вечно.

– Я? Смогу…

В этот момент заключенный в одиночном карцере резко захлопнул внутреннюю дверь и выжал кнопку восьмого этажа. Он делал это стремительно, но все же недостаточно… Женька в последний миг рванул внешнюю дверь на себя чуть раньше, чем ее заблокировал бы автомат. И лифт, растерявшись от двух противоречивых указаний, не сдвинулся. Парнишка внутри тут же воспользовался изменившейся ситуацией и распахнул свою дверь, но все повторилось вновь: Женя уже блокировал, так же, как раньше, перекрытый перед самым носом соперника путь к свободе.

Это соревнование в сноровке мальчишки повторили еще несколько раз, прежде чем приезжий вынужден был признать поражение в блицкриге. Но капитулировать он вовсе не собирался. Положение, в котором застыли оба, было бы, пожалуй, даже комично, если бы чувство юмора не изменило в этот раз обоим. Мальчишка в лифте удерживал нажатой кнопку верхнего, восьмого этажа, Монмартик жал на ручку на двери лифта. Чистая патовая ситуация. Арестованный в лифте не желал расставаться со своей кнопкой, а Женька не мог отпустить эту несчастную ручку. Держать дверь приоткрытой он теперь остерегался – шустрый противник мог поймать его в неожиданном броске и вырваться на волю. Женя следил в зеркало за всеми перемещениями противника, чтобы не упустить очередной фортель. Но все варианты действий у того были, видимо, исчерпаны.

Дальше произошло то, чего, собственно, и следовало бояться Монмартику. Где-то в утробе коридора послышались стоны открывающейся и вновь запираемой квартирной двери, подшаркивающие шаги, и из-за железной общественной калитки в лифтовом холле материализовался, кашляя и сморкаясь, Машин сосед – прикольный старичок с хвостиком перехваченных веревкой длинных седых волос и с дамской хозяйственной сумкой в руке. Он ничего не ответил на Женькино «Здрасьте» и подозрительно оценивающе оглядел всю мизансцену.

– Этот лифт не работает. Вот соседний – пожалуйста.

Старикан пожевал что-то во рту, прежде чем произнес:

– Так ремонтников вызовите, шо ли…

– Уже вызвали, – вдруг подал голос из лифтового чрева Женин «напарник». – Вот, ждем-с. Суббота, однако.

Уже заходя в соседнюю кабинку, сосед остановился было что-то добавить, но тут же сам себя одернул и отвалил, так и оставив немой вопрос повисшим в каком-то сразу ставшим затхлым после его дыхания воздухе.

– Я оценил, – вынужден был признаться Женька. – А почему тебе правда не вызвать диспетчера?

Эта подсказка была столь очевидной, что он не побоялся ее озвучить.

– Это наши с тобой разборки.

– Благородно, – еще раз констатировал Женя.

– Рано или поздно ты сдашься. Не будешь же ты весь день здесь торчать.

– Ты меня еще не знаешь… Я сегодня не спешу…

Держать ручку двери и держать кнопку нажатыми было просто. Это не требовало каких-то неимоверных усилий. Кто кого переупрямит, казалось, можно было ждать вечность. И пятнадцать, и тридцать минут тянулись долго, но физически серьезного труда не составили никому. Руки стали затекать позже. Их приходилось менять. Стоять неподвижно час было уже не так весело, как начиналась эта дуэль. Вернулся к себе давешний хиппующий старикан, груженный бутылками пива. Он так и шел к себе, свернув голову в сторону ребят, и чуть не грохнул об угол свое богатство, опасно звякнувшее в дамской сумке. Это вернуло Машиного соседа к своим насущным заботам, и ребята отвалили из его сознания.

Женя старался не смотреть на часы. Стрелки все равно практически не сдвигались. Когда прошла первая вечность, по часам оказалось: всего час двадцать. Выдержать больше было невозможно. Руки, хотя их теперь приходилось менять каждые несколько минут, все равно деревенели. Соперник в клетке тоже менял руки на кнопке все чаще, но особого беспокойства не проявлял. Но опаснее всего было потерять бдительность или хоть на чуть-чуть ослабить нажим на ручку лифта – мгновенно сработал бы блокиратор, и противник ушел бы наверх. Не бегать же за ним по всем этажам…

Через час пятьдесят наступил предел человеческим возможностям. Это только со стороны можно было подумать, что удерживать пружину дверной ручки не проблема. Хотелось закрыть глаза, сесть хотя бы на пол, хотелось пить и наоборот. Хотелось привязать ручку к ноге, сесть на нее верхом, забить клином ладонь… Если б соперник за это время предпринял хоть одну попытку вырваться – и то было бы, наверное, легче. Молчаливая тишина, когда ничего не происходит, была страшнее иной пытки. Лишь время от времени прошелестит соседний не такой многострадальный лифт, и опять звенящая в ушах тишина. Больше на часы Женя не смотрел…

Всякая зашкальная усталость проходит три фазы. Когда наступает первая, тебе кажется, что это уже конец: еще пара минут – и ты упадешь… Вторая: все – это предел, больше сил нет никаких… И последняя: а вот теперь мне уже все равно…

– Ну, и как будем выходить из положения?

Монмартик от неожиданности вздрогнул, вырванный вопросом из скитаний в далеких от действительности мыслях. Если бы соперник предпринял атаку сейчас, то Женька, вероятнее всего, ее бы упустил. Парень за двойной дверной перегородкой отошел от кнопчатой панели и сел на пол возле брошенных в ногах сумки и уже чуть сникшего букета. Женька оторвал руку от потной металлической ручки и не смог сдержаться – поднял обе ладони вверх.

– Ты уедешь домой. Вот и все.

– После того как убедюсь… убежусь… тьфу, пойму, что ты не врешь и Маши действительно нет.

Это уже был компромисс. На него надо было идти.

– Тогда мне придется поверить тебе…

– Да уж, придется, – парень поднялся с пола и подобрал свой нехитрый скарб.

Монмартик вновь нажал на ручку, чуть помедлил и открыл дверь. Они стояли рядом. Приезжий был выше и физически наверняка крепче. Уголки его рта дрогнули в улыбке, и он прошел мимо своего недавнего тюремщика. Выбрав из четырех не подряд выстроившихся номеров звонков тот, в котором за прозрачной планкой неровно торчала бумажка с цифрами «188», он вдавил кнопку. Ответная тишина… и тут из вдруг заговорившей панели домофона проскрежетал старушечий голос:

– Ну, кто там еще?..

– Здравствуйте, а Маша дома?

– Да что ж это деется!.. Всё ходють и ходють… Нету здесь Маши. Уехала ваша Маша. Полгода, как уехала, а они все ходють и ходють…

– А ку…

Но домофон уже онемел.

Питерский гость обернулся. Женя не мог сдержать ухмылку.

– И фигли ты меня в лифте мариновал?

– Ты обещал уехать…

Тот только мотнул неопределенно головой и прошел мимо стоящего неподвижно обидчика, но направился не к лифту, а к лестнице.

– Как тебя зовут?

Питерец остановился:

– Георгий. А тебя?

– Евгений.

– Еугений… А Маши на самом деле нет?

Этот вопрос почему-то Женьку не удивил.

– На самом.

– Вот, передай ей, – и Георгий сунул ему букет из пяти алых роз, которые веником болтались вниз головами.

Затем быстро, и уже не оглядываясь, он сбежал вниз. Потом хлопнула дверь. Женя подошел к окну и увидел, что от подъезда Георгий свернул на боковую дорожку, бодрым шагом пробежал соседний подъезд и нырнул в арку. Возле их скамейки трое парней сомнительного вида лет по семнадцать-девятнадцать расположились пить пиво.

Женя покрутил в руке букет и отправил его в мусоропровод. Посмотрел на часы и ужаснулся: с начала их с Георгием «дуэли» прошло три часа тридцать пять минут.

Тоже по лестнице Женя не спеша начал спускаться вниз. Вдруг вспомнив, он взбежал снова на четвертый этаж и переставил, вернув на прежние места, две бумажки: «188» и «186».

В шесть десять утра понедельника поезд из Санкт-Петербурга остановился на Ленинградском вокзале Москвы. Маша легко выпорхнула на перрон с маленьким кейсом в руке. В месте, где зачемоданенный поток, стекающий с поезда, впадал в московское людское море, ее встречал Женя и гигантская махрово-бордовая орхидея в узкой приталенной сверкающей упаковке. Маша заметила его издалека благодаря броским цветкам, вырывающимся из монашеской черно-серой толпы. Первой ее естественной реакцией было желание кинуться ему навстречу. Она сделала два порывистых шага на взлет, но тут же Маша Питерская моментально одернула Машу Московскую: ты что, все уже забыла? Груз петербургских впечатлений, не уместившийся в дамском кейсе, придавил, не давая оторваться от земли.

Женька, ничего не подозревая, потянулся к ней всей своей сияющей физиономией, пытаясь обнять и расцеловать, но Маша холодно отстранилась, расставляя сразу все по своим местам. Женя даже сейчас не принял ее отчужденность на личный счет, поняв по-своему:

– Ты с кем-то приехала? Тебя встречают?

Маша только отрицательно качнула головой. Она никого не предупреждала о своем возвращении. Ей стоило немало усилий удержаться от резонного вопроса: как Женька-то сумел выяснить, на каком поезде она приезжает? Эта задачка не имела рационального ответа. Маша покупала билеты за двадцать минут до отхода поезда. Даже мама, которую она отправила спать вместо ее проводов на вокзал, не знала номера поезда.

Она приняла цветок из Жениных рук, но этот жест ровным счетом не значил ничего, кроме элементарной вежливости. Цветок был обалденный, но совсем не пах. Дамский кейс она ему, естественно, не отдала, и, отягощенная еще и букетом, Маша могла не брать Женьку под руку.