– Нет. Не хочу. Не знаю почему, но я тебе верю. Без объяснений.

– Спасибо. И это правильно. А почему ты вчера молчала?

– А тебе что, показалось мало. На тебя и так все накинулись.

– Вот, а ты бы меня и защитила.

– Я? Вот еще, с какой стати? Да, по-моему, ты ни в чьей защите и не нуждался. А с чего ты решил, что я тебя должна поддерживать?

– Мне так казалось… Мне так хотелось, – поправился Женька. – Я думал, хоть ты меня поймешь.

– Может, я и поняла, но это еще не значит, что согласилась. Маленькая пухлая Олька потерлась во сне вздернутым носиком о подушку и повернулась на другой бок, уткнувшись в затылок Инге.

– Ой, что-то я столько места занял, – только сейчас заметил Женька. – Ты бы меня приструнила.

– Ага, с тобой попробуй, справься, – едва слышно прошептала Маша.

– Ладно, Машут. Ты ложись на мое место, я пойду к ребятам досыпать, а то как-то неудобно.

Маше стало немного грустно от того, что Женя ушел. В сон, конечно, клонило, но еще больше хотелось поболтать. Маша лежала с открытыми глазами.

Когда Монмартик спросил, почему она вчера промолчала, Маша не то чтобы солгала… Нет, конечно. Но все-таки не сказала всей правды. На самом деле, еще днем она готова была вступиться за него перед ребятами. Не потому, что чувствовала за Женькой правоту, но, не углубляясь в нее, хотела встать на его сторону, как выбирают союзников по принципу кого, а не что поддерживать. Хотя бы уж из-за того, что Монмартик оказался один (так, по крайней мере, она объясняла себе). А вот вечером Маша молчала. Молчала, так как была растеряна, была сбита с толку Женькиной непоколебимой уверенностью в себе, его упрямым нежеланием ни на шаг отступиться от своих и только им исповедуемых идеалов, абсолютных, бескомпромиссных, похлеще любых религиозных догм. Если он чего-то не позволял себе, значит, не мог позволить этого никогда, без исключений и поблажек. Если считал дозволенным, его не могли остановить общие нормы. Любая попытка его защищать казалась неуместной: он не нуждался в адвокатах, к нему самому не знали, как подступиться.

– Я не терплю пошлости во всех ее проявлениях. И вы не заставите меня быть к ней снисходительным, – перебивал он Ингу, даже не дослушав до конца все ее призывы к терпимости. Женькина прямолинейность в иных вопросах обескураживала. Маша не понимала, как можно жить в таких железных, раз и навсегда заданных рамках. Как она должна была вести себя вчера? Маша не знала. И она молчала, молча переживая и молча наблюдая этого странного, непонятного, такого непохожего на остальных парня…

Наверное, она все-таки задремала, потому что резкий стук в окно вывел ее из состояния полусна. Маша вскочила на колени и приподняла занавеску. У окна на цыпочках стояла мама Дика.

«Боже. Слава богу, что Монмартик успел свалить на мужскую половину», – пронеслось в голове у Маши.

7 ноября, вторник

Прогромыхала и затихла электричка. Автобус по случаю праздника, новое название которого мало кто понимал, а старое мало кто уважал, был украшен красными флажками и табличкой «ОБЕД» и стоял на том же месте, что и утром, как памятник самому себе.

На ту сторону платформы вывалило человек двадцать бритоголовых аборигенов с лицами, не обезображенными интеллектом. В руках некоторые крутили «спартаковские» и российские флаги, другие велосипедные и мотоциклетные цепи. Они ехали в первопрестольною праздновать День примирения и согласия и чинить велосипеды. Между двумя группами пролегала разделительная полоса в четыре рельса. Парень с российским флагом, надетым вверх ногами на черенок лопаты, принялся им размахивать и орать:

– Эй, девицы! Поехали в столицу!

Маша взяла Монмартика под руку. Самый мелкий из делегации местной молодежи, лопоухий и плюгавенький шкет, лет двенадцати-тринадцати, запустил пустой бутылкой из-под пива. Бутылка, не долетев, разбилась о край платформы. Наконец, отрезавшая их электричка увезла бритоголовых. Маша вспомнила недавнюю ночную прогулку и тихо порадовалась.

Следующий встречный поезд привез Маму-Олю.

Похолодало, и маленький минус приморозил вчерашнюю грязь, припечатал к земле. И снова пешком по дороге к даче. Мальчишки, за исключением Монмартика, паслись ближе к Маме-Оле, на время оттеснив слабую половину на задний план. Девчонки, разбившись на пары, эскортировали процессию. Периодически Леночка окликала впереди идущих:

– Эй, красавчик!..

Когда Вадик счастливо оборачивался, не ожидая подвоха, Олька, державшая Леночку под руку, сразу обдавала его ушатом холодной воды:

– Да не ты, коряга.

Девчонки заливались смехом и выбирали очередную жертву для новой провокации.

Мимо, распугав ребят и подпортив экологию густыми черными выхлопами, запрокинув за спину крутящийся миксер, прогромыхала цементовозка. Стройки капитализма продолжались даже в пролетарские праздники.

– Космонавтов повезли… – со знанием дела прокомментировал Лошак.

– А я думал, це ментовозка, – с нарочитым местечково-украинским говором вставил Дик.

Словно после долгой мучительной разлуки, ребята радовались появлению Мамы-Оли. Маше, которая не успела привыкнуть к ней, почувствовать роль этой молодой энергичной женщины в компании, казались странными проявления щенячьей радости, которые демонстрировали не только девчонки, но и самые эмоциональные из ребят: Дик, Лошак, Максимка. Было удивительно, что народ всерьез, как с равной, может обсуждать с учительницей глупые, полудетские свои проблемы и рассказывать ей о проделках, которые обычно скрывают даже от родителей. Маша привыкла дистанцироваться от учителей, хотя ее, отличницу, чаще других пытались одомашнить, сделать «своей», ручной. Может, это как раз и отпугивало ее, заставляло сторониться любого сближения со старшим поколением, отстаивая собственную независимость. Она оставалась кошкой, которая гуляла сама по себе. Здесь же, похоже, не было посягательства ни на чью свободу. В этой компании можно было обсуждать все, и лишь общественное мнение имело в ней вес. А как оно формировалось, Маша могла наблюдать пять дней назад. Впрочем, разбор полетов Монмартика не был эксклюзивом. Следующее ночное заседание было посвящено Дику, которого с боем отстояли у его мамы, дав обещание вынести резолюцию суда по его вопросу.

Инга подошла к Маме-Оле и без предисловий спросила:

– Ольга Николаевна, вы знаете, что Наталья Сергеевна, мама Дьяченко, была здесь? Сергей считал, что его не отпустят, и ничего не говорил дома об отмене Пскова с Новгородом. Его мама не знала про поездку на дачу. А когда узнала, приехала забирать Сергея. Нам стоило больших трудов его отбить. Ольга Николаевна, это вы сдали Дьяченко его маме?

– Кто еще так думает? – Ольга Николаевна обвела всех взглядом.

Ребята потупились. Дик отвернулся.

– Я, – раздвинул остальных Монмартик. – Только вы и Гофманы могли ей объяснить, как сюда добраться.

– Это правда, я знаю. – Маша подошла к Монмартику. – От мамы Сергея. Что вы ей звонили и все рассказали.

– Тогда говорю для всех. Я еще никогда никого не сдавала. И терминологию вашу я не принимаю. Мне не хотелось бы оправдываться, но, видно, придется. Сергей не сообщил домой из Пскова, как он доехал. Его мама стала звонить в школу, узнавать, что случилось. В школе решили, что мы уехали в Псков, несмотря на все запреты. Меня разыскала Тамара Карапетовна. Я не стану передавать подробности нашей беседы. Скажу только, что вариант моего ухода из школы по собственному желанию был не самым худшим. По крайней мере, этим меня не устрашить. И если что и останавливает, так это желание довести вас до выпускного вечера. Вы в курсе, что у меня уже больше выговоров, чем у всего учительского состава школы? За разгул демократии в нашем классе? Наталье Сергеевне я перезвонила сама. Сергей, ты знаешь, что к маме вызывали неотложку? Остановить ее я не смогла.

– Главные проблемы в нашей жизни – те, которые мы себе придумываем, – изрек Монмартик как человек, также не лишенный матери. – Я не считаю, что вам нужно подавать заявление об уходе, Ольга Николаевна. Вы, в конце концов, работаете не с директором, а с нами… Но раскрывать наше местонахождение вы не имели право, – вынес свой приговор Женька.

– Извини, Женя, но позволь уж мне как-нибудь самой решать, уходить из школы или нет. И обвинение в предательстве от своих учеников для меня достаточная причина для такого решения. Ну, с Машей, ладно, мы еще не так много общались, но от тебя, Женя, и от тебя, Инга, я, честное слово, не ожидала. Впрочем, вы хотя бы вслух высказали собственное мнение. Это, во всяком случае, порядочно. А вот остальные молча с ним согласились.

– Ольга Николаевна, – вдруг решительно выступил на сцену Дик. – Я заварил всю эту бодягу. Вы не виноваты. И ребята не виноваты. Только я сам. Выгоните меня из класса, и закроем этот вопрос.

– Это не решение. Если б я считала такой способ единственным, то сделала бы это раньше, когда «чистила» класс. Ты знаешь, что я расставалась с невменяемыми без сантиментов. Жаль, что не всех могла вымести. С тобой так вопрос никогда не стоял…

Дик попал в оборот. А говорят, что дважды за одно преступление не наказывают…

Женька перешел на черепаший ход. Маша удивленно приостановилась, поджидая его. Он подошел и взял ее за руку:

– Давай отстанем.

Женька потянул ее в сторону прижимавшегося к дороге леса, и, пригнувшись, они нырнули под растопыренный лапник невысоких, высаженных вдоль опушки елей. Монмартик придерживал упругие, колючие, затуманенные инеем ветки, а Маша проскальзывала в глубину схлестывающегося за спиной ельника. Неподвластные осени деревья зеленой стеной отделили беглецов от все удалявшихся голосов. А за этой живой изгородью возвышался над головами честный пестро-осенний лес. Запах хвои, сырости и грибов ударял в голову, пьянил. Чистый, прохладный родниковый воздух можно было, наслаждаясь, пить нерасфасованным, как в городе. Спокойной могучей рекой природа вливалась в легкие и переполняла душу от края до края. И медленно тонули в ней островки забот, неурядиц, сомнений, вчерашних и завтрашних проблем, а в зеркальной ее глади отражалось безоблачное небо, высокое и голубое. Как тот воздушный шарик, оживший и раздутый до размеров вселенной. Они выбрались на едва пробивающуюся, заваленную сбитой листвой тропинку, но повернули в сторону от дачи.