– Неужто нет? – Серафим не заметил, что и он шепчет.

– Есть, конечно. Да Богородица вся покрыта серебряным окладом, а мне ее всю видеть хочется.

– Что ж… Приходите… через неделю, – он помолчал, глаз не поднимая, и прибавил: – к заутрене.


Серафим день не ел. Молился, уходил в березовую рощу, пил из родника.

День спустя сел за работу. Смотрит долго в даль и видит, как из голубоватой дымки выходит женская фигура в длинном алом одеянии и идет по направлению к нему. Подходит ближе – и он различает: княжна.

Такою он и изобразил Приснодеву. Всепетую Мати. Невесту Неневестную. А с этим понял: княжна настолько вошла в его клетки, что проникла в сонм его святителей. А может, наоборот? Она всегда была там, да он того не знал? И не Приснодева его похожа на княжну, а княжна сошла с его икон, воплотив в себе его Приснодеву?

Как бы там ни замыкалось кольцо, а на седьмое утро, когда еще не успел стихнуть последний малиновый звон, перед Серафимом предстала княжна Гайворонцева, держа в руках свою икону.

– Ты монах? – спрашивала она.

– Нет.

– А жена у тебя есть? – потянулась к нему княжна, как подсолнух к солнцу.

Серафим посмотрел ей в глаза:

– Не могу я на тебе жениться.

– Почему?

– Да что ж это будет! – он схватился за голову.

– Что же? По чину все будет.

– Ты же, – он наклоном головы указал на новую икону, – ты… Богородица. Как же возможно на Богородице жениться? Прикоснуться, осквернить.

– Скажи, а дождь, когда падает на землю, орошает ее, и она потом родит пшеницу, золотую, он ее тоже оскверняет?

Серафим отстранил княжну с дороги, вырвался на свободу и почти побежал в сторону кручи.

– Землю, – кричала ему вдогонку княжна, – если дождь ее не орошает, постигает засуха! Землю рассекают трещины, пшеница, золота-а-а-я, гибнет!

Серафим услышал ее слова и остановился.

Княжна догнала его, и они пошли рядом к реке, вдоль реки, в березовую рощу.

– Прими постриг, уйди в монастырь, – говорил Серафим, – а я при монастыре иконником останусь. Каждое утро на молитве видеться будем.

– А как же пшеница? – возразила княжна.

И Серафим сдался.


Так рука об руку они шли долгие годы и были счастливы, потому что он уважал в ней женственность, а она в нем подвижничество. Весной и летом Серафим уходил по привычным дорогам; на осень и зиму оставался дома с семейством.

Так длилось до великой и страшной революции.

Теперь, случалось, Серафим шел к церкви, а приходил на ее развалины, где в алтаре уже буйствовала дикая трава. Покрасневшими от холода руками он писал на разрушающихся стенах своих святых, похожих на исхудавшего Муромца. Их лики больше не светились радостью и ликованием, брови были сдвинуты, взгляды темны и суровы, одежды черны. Каждому из них Серафим вкладывал в руки меч.

Низко по небу ползли свинцовые тучи.


И вот в один ненастный день в знакомом городке к храму Георгия-воина, в который давеча постучал дорожный посох Серафима, прибыл красный отряд. Закуролесилась охота на батюшку. Он заперся в доме, но дверь вышибли. Он выбрался в окно и хотел укрыться в лесу. Бежать до леса надо через поле. В поле его и настигли, приволокли к храму (когда волокли, плевали в лицо, осыпали грязной бранью), швырнули под дверь – навели ружья. Дверь приотворилась, из нее протянулась бледная рука и под треск выстрелов втащила батюшку внутрь. Серафим защелкнул щеколду. Стало слышно, как о бронзу ударялись и отлетали пули, как начали бить об нее приклады.

Серафим наклонился над батюшкой, неподвижно лежавшим на полу, – изо рта святого служителя клокотала кровь, а душа уже устремлялась на небо.

Дверь покорно раскачивалась под напором крепких красноармейских плеч.

Серафим опустил голову новопреставленного на холодный пол, осенил крестом, отошел к алтарю, стал на колени и громко зашептал:

– Якоже первомученик Твой о убивающих его моляше Тя, Господи, и мы припадающе молим. Ненавидящих всех и обидящих нас прости…

От шепота его колыхалось пламя свечи, горевшей перед иконой.


Дверь подалась и расхристанные мордовороты, спотыкаясь о тело батюшки, ворвались в храм. Они перевернули в нем все вверх дном, но никого не нашли. Только под расписным куполом парил сизый голубь. По нему открыли пальбу. Голубь опустился ниже, медленно описал над алтарем круг и нехотя вылетел из храма. С крыльца навстречу ему вспорхнула белая голубка – шел террор на знать.

Пара голубей взмыла высоко в небо и растаяла в солнечной дымке.