Я немножко подумала, гадая, не о садомазохизме ли речь и готова ли я к этому. Мы уже фотографировали вдвоем город, посещали рестораны, спортивные соревнования, концерты. Что еще можно придумать? Но у него определенно был план.

— Ну, хорошо, — неуверенно сказала я, ожидая объяснений.

— Отлично. — Он хлопнул в ладоши. — Как тебе нравится идея поехать в Куинс и провести день на кладбище? — И это я тут ненормальная? — Стефани, я же тебе говорил: завтра мне нужно пойти на захоронение праха моей бабушки. — Что-о? Я ослышалась? — Ну, ее прах захоронят рядом с останками ее мужа. — Ого. — Стефани, тут нет ничего особенного. Я с ней вообще не был знаком, и народу будет очень мало. Кроме того, ты сможешь познакомиться с моими родными, в этом вся и суть. — Вот уж слова, которых не стоит говорить Стефани: знакомство с родителями.

— Ну-у..

— Да ладно тебе. Не нукай, просто приезжай.

— Ну… ладно, да, я хочу приехать, — сказала я, словно мне это только что пришло в голову. — И вообще лучше всего знакомиться с семьей мужчины, когда им не до тебя. Тут как раз тот самый случай — они ведь будут скорбеть.

Следующее утро началось с саркастического замечания Стивена:

— Так мило, что ты всегда опаздываешь, — заявил он, придерживая дверцу машины.

— А как же, я всегда мила, — ответила я с не меньшим сарказмом.

Вообще-то я выглядела сейчас просто ужасно. От такой погоды у меня всегда волосы вились как стружка; подходящий унылый фон для дня на кладбище.

Он уставился на меня, не спеша закрыть дверцу.

— Стефани, ты не можешь не понимать, насколько ты хороша. — Раньше я ненавидела подобные фразы.

Ты не можешь не понимать… Это же не математика. Каковы критерии для сравнения? Иногда я хороша, а иногда у меня вздут живот, новый прыщик чешется и жирок мешает двигаться. Красота — не город с вокзалом, а вечное путешествие. Что можно ответить на такой комплимент?

— Да, я знаю. — И, не сдержав озорной улыбки: — То есть спасибо, Стивен! — А потом случилось самое ужасное: Стефани Кляйн захихикала.

О Господи. Под взглядом Стивена я постаралась притушить улыбку. Я стеснялась ему показать, насколько счастлива:

— Не за что, Стефани, — откликается он заунывным тоном, в котором отчетливо слышится: «Я-то тебе рад, а ты мне?»

Когда я сажусь в машину, он целует меня в нос.

— В каком возрасте пора начинать читать некрологи? — спрашиваю я и, не дожидаясь ответа, продолжаю: — Знаешь, если б не отец, я бы никогда не знала, кто умер. Он читает некрологи каждый день в туалете.

— Ну, когда ты достигнешь определенного возраста, на тебя посыплются смерти друзей и близких, ты начнешь обращать на это внимание.

— А когда умерла твоя бабушка? — Ведь это не погребение, а захоронение.

— Год назад, но я узнал об этом не из некролога. Она очень долго болела.

Мне вспомнилось, как я узнала о смерти бабушки Гэйба. Тогда мы уже не были женаты. Отец прочел об этом в газете и позвонил мне. Я испытала смешанные чувства: с одной стороны, я знала эту семью очень близко, но в тоже время была для них теперь совсем чужой. Несмотря на то что периодически меня охватывала ненависть к Гэйбу, с ним был связан большой кусок моей жизни. Я собирала его разбросанные носки, гладила его по голове, когда его тошнило, путешествовала с ним, пользовалась его галстуками вместо пояса, спала в его рубашках, время от времени пользовалась его зубной щеткой, а иногда и бритвой. И я очень его любила. У нас была настоящая, наполненная жизнь. Бабушка Гэйба всегда была добра ко мне, но на ее похоронах мне места не было. Впрочем, у меня и поползновений не было пойти туда. Та жизнь стала для меня чужой. Мое присутствие никого бы там не утешило, да я и не хотела никого утешать. Я знала, что Гэйбу это не нужно, и вряд ли смогла бы даже попытаться. Однако меня удивило, что мне все еще не все равно. Кажется, я все же любила Гэйба, хотя и ненавидела его за легкомыслие и неверность.

— Знаешь, Стивен, у взаимоотношений тоже должны быть некрологи, чтобы каждый узнавал, что случилось, хотя бы вкратце.

— С чего это ты вдруг?

— Не знаю. Нет, все-таки знаю! Когда я умру, мне некуда будет деться.

— Как это?

— У нас, то есть у Кляйнов, совсем не осталось земли, все места на кладбище уже заняты. Мне придется найти новую семью, чтобы быть похороненной рядом с новыми родственниками. — Мне тут же захотелось взять свои слова обратно.

Что за чушь я мелю?

— Знаешь, что я тебе скажу: на первую годовщину нашей свадьбы я подарю нам с тобой двойной участок для погребения.

— Ну и способ праздновать годовщину. Это тебе не бумажная свадьба… Да и не очень оптимистично.

— Да и первое «не-не-свидание» на краю могилы тоже, но знаешь, Рыжая, а почему бы и нет?

Он назвал меня Рыжей! Если бы я стояла, я бы грохнулась в обморок.

Едва завидев нас, мать Стивена заключила меня в объятия.

— Стефани, я так рада, что вы смогли сегодня придти. — От нее пахло ароматическими свечами и карандашной стружкой. — Так приятно с вами познакомиться.

Она излучала тепло и обняла меня вроде бы вполне искренне. Прежде чем направиться к могиле, мы негромко поздоровались с отцом Стивена, Полом, и его сестрой Илайзой. Прах бабушки Стивена доставили в контору Пола с курьером. Да уж, это тебе не билеты в театр или новый бархатный блейзер от Дж. Крю.

— Ну что же, смерть и связанные с нею заботы — неотъемлемая часть жизни, как и все остальное, — произнес отец Стивена, держа белую картонную коробку обеими руками.

Я ожидала, что он рассеет прах, попутно бросив пригоршню на куст или дерево. Драматический жест, изъявление последней воли покойной… Вместо этого он посмотрел на коробку, пробормотал что-то насчет нарушений кодекса по здравоохранению, кивнул, словно говоря про себя: «Что случилось, то случилось», а затем положил коробку в яму, где она смотрелась странно и нелепо.

— Ладно, дело сделано. — Он отряхнул ладони.

— Слушай, может, стоит все же сказать что-нибудь? — спросил Стивен у отца.

— Знаешь, я давно уже с ней попрощался. Ничто не вечно. Мы стараемся сберечь то, что в силах сберечь. И все. Мы оберегаем нашу семью, пока можем, но потом все равно наступает конец. Постоянна только смерть.

Несколько мгновений мы молчали. Я взглянула на могильщиков, которые смотрели на нас, и на небо, где нависли серебрящиеся облака, предвестники бури. Потом я перевела взгляд на Стивена, который пристально вглядывался в могильную яму. Заметив, что я смотрю на него, он сжал мою руку. Я опустила взгляд. Неужели зрение меня обманывает? У меня галлюцинации или как? Перед нами, на надгробном камне, были выгравированы наши имена. Стивен и Стефани. Так звали родителей Пола — в точности так же, как и нас, и написание одинаковое, вплоть до последней черточки.

Мы присутствовали при конце и одновременно начале чего-то нового.

Мы возвратились на парковку молча, обнялись и расцеловались, пообещав всем, что скоро увидимся. Когда мы со Стивеном сели в его машину и закрыли дверцы, он выключил радио.

— Стефани, — сказал он, — это было ужасно странно, правда?

— Мне тоже так показалось! Ведь мы как раз говорили об этом, когда ехали сюда.

— Понимаешь, не то чтобы мне нужен был знак, — ты же знаешь, я и так знаю, что ты та самая, единственная, — но если бы нужен был, так вот он. — Он взял меня за руку и гладил ее своими пальцами; в глазах у него появился подозрительный блеск. — Я просто без ума от тебя.

Я улыбнулась в ответ и тыльной стороной ладони смахнула слезу со щеки. Я тоже не сомневалась: это знак. Может, это на самом деле и не так, но достаточно того, что мы оба хотим в него поверить. Весь обратный путь до Манхэттена мы слушали Ретт Миллер, и Стивен не отпускал мою руку.

— Я действительно была рада познакомиться с твоими родными, Стивен, — призналась я, когда мы подъехали к моему дому. — Они такие теплые люди.

— Ты им тоже наверняка понравилась, но даже если бы они тебя невзлюбили, что, впрочем, маловероятно, я бы не перестал наслаждаться нашими перепалками. — Он быстро поцеловал меня в губы и улыбнулся. — Ну ладно, Рыжая, я в спортзал. Позвоню тебе позже и выясню, в каком ты настроении. Может быть, ты позволишь мне сыграть для тебя на гитаре?

— Ты просто хочешь секса, я знаю. — Я поцеловала его и впорхнула в вестибюль дома.

Правда впорхнула! Я вернулась домой к своему псу и внезапно поняла: я вполне довольна своей жизнью.

— А знаешь, малыш, мы могли бы быть совершенно счастливы даже вдвоем. Полижи волдырь у меня на ноге. Да, да, именно тут. Да, мой хороший. — Моя жизнь пока не изменилась: я возвращаюсь домой, к своему пушистому малышу, который сворачивается в форме запятой и прижимает уши, и лижет мою натертую ногу, врачуя ее своей чудодейственной слюной.

Она щиплет, но, кажется, действует.

Я всегда верила в то, что лучшие лекарства делают больно. Я поливала свои раны перекисью водорода из коричневого пузырька, хотя мне твердили, что на открытой ране этого делать нельзя. Когда у меня болит горло, я пью грейпфрутовый сок. Сок жжется, значит, лечит. Умом я понимаю, что это неправда, но по моим ощущениям это правильно.

Вылизав мои ссадины, Линус вскарабкался ко мне на живот и заглянул мне в лицо.

— Нет, Линус, правда, нам было бы хорошо, даже если бы мы остались вдвоем. — Конечно, этого не случится, но эта мысль меня утешает.

Меня вполне удовлетворяет такая жизнь: собака, фотография, сочинение историй, возвращение домой — к этим ушкам и смышленой мордочке. Линус выглядел как маленький старичок, и на какое-то мгновение мне показалось: сейчас он изречет нечто мудрое или поделится со мной своим коронным рецептом, например — печеной фасоли. Вместо этого он потрогал меня лапкой, требуя ласки.